Все произошло так быстро и так неожиданно, что у Жоржа даже не было времени подготовиться к тому, что его ожидало. Благодаря исключительному самообладанию он скрыл нахлынувшие на него чувства под бесстрастно-презрительной улыбкой.

Арестант и его охранники вышли через заднюю дверь; у порога ее стоял экипаж губернатора; но, то ли случайно, то ли преднамеренно, когда Жорж садился в экипаж, неподалеку оказался Мико-Мико, и наш герой обменялся взглядом со своим постоянным гонцом.

По приказу губернатора Жорж был доставлен в полицию, расположенную на Губернаторской улице, чуть ниже театра. Жоржа ввели в камеру, указанную губернатором.

Камера эта явно была приготовлена заранее, как и говорил лорд Уильям, и было заметно, что ее стремились сделать по возможности комфортабельной: мебель была весьма опрятной, а кровать даже изящной; ничего в ней, кроме зарешеченных окон, не напоминало тюрьму.

Едва лишь закрылась дверь за Жоржем и узник остался в одиночестве, как он подошел к окну, расположенному футах в двадцати над землей и выходившему на гостиницу Куанье. Так как одно из окон гостиницы Куанье находилось напротив камеры Жоржа, узник мог видеть все, что делалось в комнате напротив, тем более что окно в ней было открыто.

Жорж возвратился от окна к двери, прислушался и понял, что в коридоре находится часовой.

Затем он подошел к окну и открыл его.

На улице не было часовых: охранять заключенных предоставляли решеткам. И решетки, действительно, были такими массивными, что внушали доверие самой бдительной охране.

Итак, никакой надежды бежать без посторонней помощи не было.

Но Жорж, конечно, ожидал ее; оставив свое окно открытым, он внимательно смотрел в сторону гостиницы Куанье, которая, как мы уже сказали, возвышалась напротив здания полиции. И действительно, его ожидания сбылись, через час он увидел, что в комнату напротив заходит Мико-Мико, с бамбуковым шестом на плече и в сопровождении гостиничного слуги. Арестант и Мико-Мико обменялись лишь взглядом, но этот взгляд, хотя и был мимолетным, вернул Жоржу спокойствие духа.

С этого мгновения Жорж казался столь же безмятежным, как будто находился в своем доме в Моке. Однако внимательный наблюдатель заметил бы, что он порой хмурил брови и проводил рукой по лбу: внешне невозмутимый, он думал слишком о многом и, словно бушующее море со своим приливом и отливом, беспрестанно волновался.

Однако проходило время, а арестант не видел доказательств того, что в городе происходят какие-нибудь события: не слышно было ни боя барабана, ни лязга оружия. Два или три раза Жорж подбегал к окну, обманутый доносившимися до него звуками, но всякий раз шум, принятый им за барабанный бой, производила проезжающая по улице телега с бочками.

Наступала ночь, и по мере ее приближения Жорж становился все более возбужденным и взволнованным. В лихорадочном состоянии он шагал от двери к окну; выход по-прежнему охранялся часовыми, а окно — только решетками.

В раздумье Жорж прижимал руку к груди, и на лицо его набегала легкая тень, что свидетельствовало о том, как сильно у него временами сжимается сердце, — от этого не может избавиться даже самый мужественный человек в момент грозных поворотов судьбы. Жорж в это время, несомненно, думал об отце, ведь отец не знал об опасности, нависшей над сыном, и о Саре, невольно ставшей виновницей ее. Что касается губернатора, то, хотя Жорж испытывал к нему холодную и сдержанную ярость, какую игрок, потерявший бдительность, испытывает к счастливому сопернику, он не мог не признать, что тот в таких обстоятельствах не только проявил по отношению к нему заботливость, присущую этому аристократу, но и был вынужден арестовать его лишь после того, как предложил все пути к спасению, которые были в его власти.

Это не помешало тому, что Жорж был арестован по обвинению в государственной измене.

Тем временем стали сгущаться сумерки. Жорж взглянул на часы: они показывали половину девятого вечера, через полтора часа должно было начаться восстание.

Вдруг Жорж, подняв голову, снова взглянул на гостиницу Куанье и увидел, что в комнате напротив мелькнула тень, затем ему был подан знак. Он отошел от окна; какой-то сверток пролетел сквозь прутья решетки и упал посреди камеры.

Бросившись к свертку, Жорж подобрал его: в нем были завернуты веревка и напильник — это была та самая посторонняя помощь, которую ждал заключенный. Теперь свобода зависела от него, но он желал воспользоваться ею в час восстания.

Жорж спрятал веревку под матрацем и, как только наступила полная темнота, начал подпиливать прутья решетки.

Прутья находились на таком расстоянии друг от друга, что, убрав один из них, он смог бы пролезть через образовавшийся проем.

Напильник действовал бесшумно, никаких звуков слышно не было, и, поскольку ужин в камеру принесли еще в семь часов, Жорж мог быть почти уверен, что его не побеспокоят.

Однако дело шло медленно: пробило девять часов, половину десятого, десять. Узник продолжал пилить железный прут, как вдруг ему показалось, что в конце Губернаторской улицы, в стороне улицы Комедии и в порту вспыхнули яркие огни. Однако ни один патруль не появлялся на улицах города, ни один запоздалый солдат не возвращался в свою казарму. Жорж не мог понять причины такой беспечности губернатора; он уже хорошо знал его и был уверен, что тот примет все меры предосторожности, а между тем город, казалось, оставался без всякой охраны, словно всеми покинутый.

Однако в десять часов Жорж услышал шум, доносившийся со стороны малабарского лагеря; именно с той стороны должны были появиться повстанцы, собравшиеся на берегу реки Латаний. Жорж стал действовать более энергично: снизу прут был уже полностью перепилен, и теперь надо было пилить сверху.

Шум за окнами усиливался; сомнения не было, то был гул многих тысяч голосов. Лайза сдержал слово; радостная улыбка мелькнула на губах Жоржа, вспышка гордости озарила его лицо: близилась битва. И если это будет и не победа, то, во всяком случае, борьба. И Жорж присоединится к этой борьбе: прут решетки уже еле держался.

С бьющимся сердцем он напрягал слух; шум все приближался, а свет, который он видел раньше, становился все ярче. Был ли то пожар в Порт-Луи? Но быть этого не могло, поскольку до него не доносилось ни одного крика отчаяния.

Более того, хотя гомон толпы не умолкал, странное дело, то были скорее возгласы ликования, нежели угрозы, нигде не слышалось бряцания оружия, и улица, где находилось здание полиции, оставалась пустынной.

Жорж прождал еще четверть часа, надеясь услышать ружейную стрельбу и, наконец, убедиться, что восстание началось, но пока слышался лишь тот же непонятный гул, и столь ожидаемые звуки к нему не примешивались.

Тогда узник подумал, что самое главное для него — бежать из тюрьмы. Последним усилием он вырвал прут из решетки, крепко привязал веревку к ее основанию, выбросил на улицу отпиленный прут, решив, что он послужит ему оружием, пролез сквозь проем, соскользнул по веревке и без затруднений спустился на землю, затем подобрал прут и кинулся в одну из прилегающих улиц.

По мере того как он приближался к Парижской улице, которая пересекала весь северный квартал города, он видел, что свет становится все ярче, и слышал, что гул возрастает; наконец он достиг одной из ярко освещенных улиц, и тут ему стало ясно все.

Все улицы, примыкающие к малабарскому лагерю, то есть тому месту, откуда повстанцы предполагали войти в город, были ярко освещены, будто по случаю праздника, и повсюду перед наиболее заметными домами стояли открытые бочки с араком, водкой и ромом для бесплатной раздачи.

Негры, издавая крики ярости и мщения, ринулись на Порт-Луи, словно лавина. Но, появившись в городе, они увидели, что улицы освещены и повсюду стоят бочки-искусительницы. Некоторое время они сдерживали себя, боясь, что напитки отравлены, и подчиняясь приказу Лайзы, но вскоре природная страсть одержала верх над дисциплиной и даже над страхом, — несколько человек бросились к бочкам и начали пить. Буйная радость этих смельчаков увлекла всю массу негров — началось повальное пьянство; все это множество невольников, которое могло бы уничтожить Порт-Луи, мгновенно рассеялось и, окружив бочки, принялось с радостным бешенством черпать пригоршнями водку, ром, арак — вечную отраву черной расы, при виде которой негры не могут устоять и готовы продать за нее своих детей, отца, мать и, наконец, самих себя.

Именно от пьяных толп несся тот странный гул, природу которого Жорж не мог себе объяснить. Губернатор воспользовался советом Жака и, как мы видим, применил его с успехом. Проникнув в город, восстание замедлило ход между Малой горой и Ямой Фанфарон и окончательно застряло в сотне шагов от губернаторского дворца.

При виде этого необычайного зрелища, развернувшегося перед его глазами, Жорж более не сомневался в провале своих замыслов; он вспомнил предупреждение Жака и содрогнулся от стыда и гнева. Эти люди, с которыми он собирался изменить существующий порядок жизни на острове, потрясти его и отомстить за двухвековое рабство победой, достигнутой за час, и свободой, завоеванной навсегда, — эти люди хохотали здесь, пели, плясали, шатались пьяные по улицам, бросив оружие; для того чтобы снова согнать этих людей на плантации, довольно было бы и трехсот солдат, вооруженных лишь плетьми, а ведь рабов было десять тысяч.

Итак, тяжелый труд Жоржа над самим собой был напрасен; глубокое изучение собственного сердца, собственных сил, собственной значимости оказались бесполезным; отличающая его от других людей сила характера, ниспосланная Богом и приобретенная воспитанием — все это потерпело крах перед торжеством инстинкта расы, возлюбившей водку превыше свободы.

И тут Жорж почувствовал всю ничтожность своих устремлений; гордыня вознесла его на мгновение на вершину горы и показала ему все царства земные, лежащие у ног его. И вот — все это оказалось пустым видением и скрылось из глаз, а Жорж остался один на том самом месте, куда завела его ложная гордость.

Он сжимал железный прут, чувствуя яростное желание броситься в толпу и колотить этих негодяев по их безмозглым головам за то, что они не сумели устоять против низкого искушения и пожертвовали ради этого им, Жоржем.

Группы любопытствующих, несомненно, не понимали причин этого импровизированного праздника, устроенного губернатором для рабов, и смотрели на все происходящее, широко раскрыв глаза и рот; каждый спрашивал своего соседа, что это означает, и сосед, такой же несведущий, как и он, не мог дать какое-либо объяснение.

Жорж переходил от группы к группе, устремлял взгляд в глубь ярко освещенных улиц, где бродили пьяные негры, производя безумный шум. Он искал среди этой толпы отвратительных существ одного человека, единственного, на которого он мог положиться среди всеобщего падения. Человек этот был Лайза.

Вдруг Жорж услышал шум, доносившийся от здания полиции: с одной стороны его началась довольно сильная ружейная стрельба с правильностью, навыки которой регулярные войска отрабатывают на учениях, а с другой — редкий беспорядочный огонь, свойственный нерегулярным войскам.

Наконец-то, пусть хоть в одном месте, разгорелось сражение!

Жорж бросился туда и пять минут спустя оказался на Губернаторской улице. Он не ошибся. Небольшой группой сражавшихся командовал Лайза: узнав, что Жорж арестован, он возглавил отряд из четырехсот преданных бойцов, обошел вокруг города и направился к зданию полиции, чтобы освободить Жоржа.

Власти, несомненно, предвидели это, и, как только группа повстанцев была замечена в конце улицы, батальон англичан двинулся ей навстречу.

Лайза полагал, что ему не удастся освободить Жоржа без борьбы, но он рассчитывал, что по улицам, примыкающим к малабарскому лагерю, в город придут остальные мятежники. Этого, однако, не произошло по известной нам причине.

Жорж одним прыжком оказался среди сражавшихся, громко крича: "Лайза! Лайза!" Он все же нашел негра, достойного быть человеком, он все же нашел характер, равный своему.

Два вождя встретились в огне сражения и, не пытаясь найти укрытие от огня, не боясь свистящих вокруг них пуль, спешно обменялись краткими словами, как того требовала чрезвычайная обстановка. В один миг Лайза узнал обо всем и, покачав головой, произнес: "Все погибло".

Жорж хотел внушить ему надежду, посоветовав воздействовать на пьяных негров, но Лайза с презрением возразил: "Они будут пить, пока не закончится водка, и надеяться не на что".

Бочек было открыто столько, чтобы недостатка водки не было.

Борьба потеряла смысл: Жорж, которого Лайза хотел спасти, был уже на свободе; приходилось лишь сожалеть о потере двенадцати человек, погибших в сражении, и дать сигнал к отступлению.

Но по Губернаторской улице отступление стало невозможным: в то время как отряд Лайзы противостоял английскому батальону, другой отряд англичан, укрывшийся в засаде у порохового завода, вышел с барабанным боем и преградил путь, по которому Лайза и его люди проникли в город. Стало быть, оставалось лишь одно — броситься в улицы, прилегающие к зданию суда, и по ним добраться до Малой горы и малабарского лагеря.

Пройдя лишь двести шагов, Жорж, Лайза и их люди оказались на освещенных улицах, заставленных бочками. Их глазам предстала отвратительная картина пьянства еще более необузданного, чем вначале.

А в конце каждой улицы виднелись сверкающие в темноте штыки английской роты.

Жорж и Лайза переглянулись с горькой улыбкой, означавшей, что теперь уже не может быть речи о победе, а думать следует лишь о смерти, но о мужественной смерти.

Однако оба решились на последнюю попытку спастись: они бросились на главную улицу, стремясь сплотить вокруг своего небольшого отрада восставших. Но одни из повстанцев не в состоянии были понять, чего хотят от них вожди восстания; другие даже не узнавали их, горланили песни пьяными голосами и плясали, едва держась на ногах; большинство же напились до такой степени, что валялись на земле, с каждой минутой утрачивая последние проблески сознания.

Лайза схватил хлыст и изо всех сил начал избивать несчастных. Жорж, опираясь на железный прут, свое единственное оружие, смотрел на них, неподвижный и высокомерный, словно статуя Презрения.

Но вскоре они поняли, что рассчитывать не на что и каждая потерянная минута угрожает их жизни; к тому же некоторые из их отряда, увлеченные примером, зачарованные видом пьянящего напитка, одурманенные винными парами, понемногу отступали от своих вождей. Нельзя было терять время, следовало немедленно начать отступление из города, ибо скоро, очевидно, было бы уже слишком поздно.

Жорж и Лайза собрали небольшой отряд из верных им людей, человек триста, и, встав во главе их, решительно бросились бежать по улице, в конце которой, как стена, стояли солдаты. Когда между ними и англичанами осталось шагов сорок, они увидели направленные в их сторону ружья; по всей линии блеснула огненная полоса — тотчас град пуль обрушился на их ряды, человек десять — двенадцать упали, и все же предводители, оставшиеся на ногах, крикнули в один голос: "Вперед!"

Когда между шеренгами оставалось двадцать шагов, раздался залп второй линии; он вызвал еще большее смятение в рядах повстанцев, однако оба отряда почти тут же сошлись в рукопашном бою.

То была ужасающая схватка: известно, что представляют собой английские войска и как они умирают, но не отступают. Однако теперь они имели дело с отчаявшимися людьми, которые знали, что в плену их ждет позорная смерть, поэтому хотели умереть свободными.

Жорж и Лайза творили чудеса смелости и самоотверженности. Лайза дрался держа ружье за ствол и используя его как цеп; Жорж — железным прутом от тюремной решетки, служившим ему палицей; к тому же сподвижники изо всех сил помогали им, бросаясь со штыками на англичан, в то время как раненые ползли между сражающимися и ножом подрезали врагам сухожилия на ногах.

Минут десять продолжалась ожесточенная, яростная, смертельная борьба; никто не мог сказать, на чьей стороне будет победа, однако отчаяние победило дисциплину: ряды англичан разомкнулись, словно прорванная плотина, поток негров ринулся в брешь и вырвался за пределы города.

Жорж и Лайза, возглавлявшие атаку, остались в арьергарде для того, чтобы прикрыть отступление. Вскоре они добрались до подножия Малой горы, крутой и заросшей лесом, куда англичане не рискнут пойти. Здесь они остановились, и восставшие смогли перевести дух. Человек двадцать чернокожих окружили своих вождей, в то время как остальная часть отряда рассеялась; отныне приходилось думать не о борьбе, а о том, чтобы укрыться в лесах. Жорж определил место общего сбора всех повстанцев, желавших присоединиться к нему, в Моке, где проживал его отец; он сообщил, что выйдет из Моки завтра на заре и направится к Большому порту, окруженному, как уже говорилось, самыми густыми лесами.

Жорж отдал последние распоряжения остаткам своего разбитого войска, с которым думал завоевать остров, и луна, проплывая между двумя облаками, озаряла бледным светом его отряд, в котором он выделялся если не ростом, то, по крайней мере, голосом и жестами, как вдруг в кустарнике, расположенном шагах в сорока от беглецов, блеснул огонь, раздался выстрел, и Жорж, раненный в бок пулей, упал к ногам Лайзы.

Вслед за тем какой-то человек, стремительно промелькнув в ночном мраке, бросился из окутанного дымом кустарника в лежащую за ним лощину и, невидимый для всех, в обход пробрался по ней до английских войск, остановившихся на берегу Девичьего ручья.

Но, как ни быстро бежал стрелявший, Лайза его узнал, и, прежде чем раненый потерял сознание, он смог услышать тихий возглас Лайзы, сопровождаемый угрожающим жестом:

— Антонио Малаец!