LI
— Р г i m о, — заговорил соперник Цицерона и г-на Дюпена, польщенный впечатлением, которое, как ему казалось, он произвел наконец на своего друга, — primo, моя кажущаяся неверность Мадлен меньше от того, что моя новая страсть обращена не к незнакомке, но к ее подруге, кузине, сестре, а она как бы несет на себе отпечаток Мадлен в каждом жесте, в каждом слове.
Любить ее сестру — это продолжать любить ее самое, любить Антуанетту — значит продолжать любить Мадлен.
— Пожалуй, это верно, — задумчиво сказал Амори, и лицо его просветлело помимо его воли.
— Вот видишь! — воскликнул восхищенный Филипп. — Ты сам признаешь справедливость моих слов.
S е с u n d о, теперь ты согласишься, что любовь — самое свободное, самое неожиданное чувство в мире, самое независимое от нашей воли.
— Увы! Это так! — прошептал Амори.
— Это не все, — вновь заговорил Филипп с неиссякаемым красноречием, — это не все.
Те t r i o, если моя молодость и способность любить воскресила во мне юную и пылкую страсть, неужели я должен пожертвовать естественным, законным, Богом данным чувством ради ложных представлений, которые противоречат природе, ради предрассудков постоянства, которые не присущи человеческой натуре и которые Бэкон поместил бы в категорию errores fori?
— Вернее не скажешь, — пробормотал Амори.
— Следовательно, ты не порицаешь меня, мой дорогой Амори, — торжествующе заключил Филипп, — ты находишь простительным, что я полюбил мадемуазель Антуанетту?
— Какое мне дело в конце концов любишь ты или не любишь Антуанетту? — воскликнул Амори.
Губы Филиппа тронула легкая улыбка очаровательного самодовольства, и он сказал жеманно:
— Это, конечно, мое дело, мой дорогой Амори.
— Как? — вскричал Амори. — И после того, как ты скомпрометировал Антуанетту своим легкомысленным поведением, ты осмеливаешься сказать, что она имеет склонность к тебе?
— Я ничего не говорю, мой дорогой Амори, и если я компрометирую ее своими неосторожными действиями (я думаю, что ты намекаешь на мои прогулки по Ангулемской улице), я ни в коей мере не компрометирую ее своими словами.
— Господин Филипп, — сказал Амори, — вы осмеливаетесь сказать при мне, что вас любят?
— Но мне кажется, что именно перед тобой, ее опекуном, я могу это сказать.
— Да, но вы не должны это говорить.
— А почему я не должен говорить, если это так и есть? — сказал в свою очередь Филипп, будучи взволнован этим разговором и чувствуя, как кровь бросается ему в голову, что было для него непривычно.
— Вы не будете этого говорить… потому что не осмелитесь…
— Напротив, говорю тебе, что если бы это было правдой, я был бы горд, восхищен, счастлив, я сказал бы об этом всему миру, кричал бы об этом на всех перекрестках. И черт побери! Не знаю, почему я не могу об этом говорить, если это так?
— Как так?.. Вы осмеливаетесь сказать…
— Правду.
— Вы осмеливаетесь сказать, что Антуанетта любит вас?
— Я осмеливаюсь сказать, по крайней мере, что она благосклонно приняла мои искания и не далее чем вчера…
— Итак, не далее чем вчера?.. — нетерпеливо прервал его Амори.
— … она разрешила мне просить ее руки у господина д’Авриньи.
— Неправда! — воскликнул Амори.
— Как неправда? — изумился Филипп. — Ты понимаешь, что обвиняешь меня во лжи?
— Черт возьми, еще бы я не понимал!
— И ты делаешь это преднамеренно?
— Разумеется.
— И ты не возьмешь обратно это оскорбление, которое ты мне наносишь неизвестно почему, без всякого повода, без всякой причины?
— Воздержусь.
— Право, Амори, — все больше возбуждался Филипп, — я понимаю, что, несмотря на мои доводы, я, может быть, и виноват, но между друзьями, между светскими людьми, принято другое обращение.
Если бы ты сказал подобное во Дворце, я бы не обиделся, но здесь, у меня, — это другое дело. Это оскорбление, и я не могу его стерпеть даже от тебя, и если ты настаиваешь на своем…
— Разумеется, — прервал его Амори с еще большим пылом, — и я повторяю, что ты лжешь!
— Амори, — в отчаянии воскликнул Филипп, — предупреждаю тебя, что хоть я и адвокат, но обладаю мужеством не только гражданским и буду драться с тобой на дуэли!
— Ну что ж, деритесь! Разве вы не видите, что у вас прекрасное положение? Оскорбив вас, я тем самым дал вам право выбора оружия.
— Выбор оружия… — сказал Филипп. — У меня нет предпочтения, мне все равно, черт побери, потому что я никогда не держал в руках ни шпаги, ни пистолета.
— Я принесу то и другое, — сказал Амори. — Ваши секунданты выберут. Вам останется только назначить время.
— Семь часов утра, если хочешь.
— Место?
— Булонский лес.
— Аллея?
— Ла-Мюэт.
— Договорились. По одному секунданту с каждой стороны будет достаточно, я полагаю. Поскольку речь вдет о клевете, которая может нанести ущерб репутации девушки, чем меньше будет посвященных, тем лучше.
— Как о клевете! Ты смеешь говорить, что я оклеветал Антуанетту?
— Я ничего не говорю, кроме того, что завтра в семь часов я буду в Булонском лесу, на аллее Ла-Мюэт, с секундантом и оружием. До завтра, господин Филипп.
— До завтра, господин Амори. Вернее, до вечера, потому что сегодня четверг, день приема у мадемуазель Антуанетты, и я не понимаю, почему я должен лишать себя удовольствия видеть ее.
— До вечера у Антуанетты и до нашей встречи завтра, — сказал Амори.
И он уехал, рассерженный и восхищенный одновременно.
