Придя домой, Амори застал у себя одного из друзей: тот ждал его.

Это был молодой адвокат, его товарищ по коллежу Святой Варвары; затем они вместе учились праву и стали бакалаврами. Ему было примерно столько же лет, сколько и Амори; располагая независимым состоянием около двадцати тысяч ливров ренты, он вышел, однако, из плебейской семьи, ничем не прославившейся в прошедших веках.

Его звали Филипп Овре.

Амори, предупрежденный слугой об этом непредвиденном визите, хотел было подняться прямо в свою комнату: пусть Филипп ждет, пока ему не надоест.

Но Филипп ведь был славный малый, и Амори подумал, что скверно было бы с ним так обращаться. Он вошел в маленький рабочий кабинет, куда был приглашен его друг.

Заметив его, Филипп встал и подошел к нему.

— Черт возьми, мой дорогой, — сказал молодой адвокат, — я жду около часа. Я уже не надеялся, что увижу тебя, собирался уйти и давно бы это сделал, если бы не хотел попросить тебя об одной важной услуге.

— Мой дорогой Филипп, — успокоил его Амори, — ты знаешь, как я тебя люблю, и ты не должен обижаться на то, что я собираюсь тебе сказать. Ты проиграл в карты или у тебя дуэль? Лишь эти два важных дела нельзя откладывать.

Тебе нужно заплатить сегодня? Тебе нужно драться завтра? В этих двух случаях и мой кошелек, и я сам к твоим услугам.

— Нет, — сказал Филипп, — я пришел ради более важного дела, но явно менее спешного.

— В таком случае, мой друг, — промолвил Амори, — вот в чем дело: со мной случилось такое, что полностью переворачивает жизнь человека. Я едва соображаю. Что бы ты ни сказал мне, несмотря на всю нашу дружбу, будет сказано впустую.

— Бедный друг, — сказал Филипп, — но могу ли я со своей стороны что-нибудь сделать для тебя?

— Ничего, только отложи на два или три дня признание, которое ты пришел сделать; ничего, только оставь меня наедине с самим собой и с тем, что со мной случилось.

— Ты несчастен! Амори несчастен! И это имея одно из самых прекрасных имен и одно из самых больших состояний Франции! Несчастен граф де Леовиль, у кого сто тысяч ливров ренты! О Боже! Признаюсь, чтобы поверить такому, надо услышать это из твоих собственных уст.

— Это, однако, так, мой дорогой, да… да… я несчастен, очень несчастен, и считаю, что в таких случаях друзей следует оставлять наедине со своим несчастьем. Филипп, ты никогда не был несчастным, если ты этого не понимаешь!

— Понимаю я или нет, когда ты меня просишь о чем-то? Амори, тебе хорошо известно, что я привык выполнять то, о чем ты меня просишь. Ты хочешь остаться один, бедный друг, прощай, прощай!

— Прощай! — воскликнул Амори, упав в кресло.

И вдогонку Филиппу он произнес:

— Филипп, предупреди моего камердинера, что меня нет ни для кого и что я запрещаю ему входить ко мне, пока не позову его. Я не хочу видеть ни одного человеческого лица.

Филипп знаком показал своему другу, что понял поручение, и, выполнив его, удалился, тщетно пытаясь понять, какие странные обстоятельства могли вызвать у Амори такой сильный приступ мизантропии.

Как только Амори остался один, он обхватил голову руками, пытаясь вспомнить, чем он мог рассердить своего опекуна, и, сурово спрашивая себя, кто мог бы дать объяснение этому неожиданно обрушившемуся на него гневу, он попытался осмыслить всю свою жизнь, и вся она прошла перед его глазами как один день.

Амори, как мы уже отмечали, был один из тех людей, кто одарен во всех отношениях.

От природы он был наделен красотой, изяществом и хорошими манерами; его отец, умирая, оставил ему древнее имя, монархический блеск которого был закален в войнах Империи, и огромное состояние более чем в полтора миллиона, которое он доверил заботам г-над’Авриньи, одного из самых выдающихся современных медиков и своего старого друга.

Кроме того, Амори знал, что его состояние при умелом управлении опекуна увеличилось почти на треть.

Если бы г-н д’Авриньи лишь заботливо занимался денежными делами своего воспитанника, этого было бы достаточно, чтобы оценить его по достоинству как опекуна, но он следил и за его воспитанием, да еще так, как заботился бы о судьбе собственного сына.

В результате Амори, воспитывавшийся вместе с Мадлен, будучи лишь на три-четыре года старше ее, проникся глубокой нежностью к ней и, если она смотрела на него как на брата, чувствовал более чем братскую любовь к той, которую он всегда называл сестрой.

И они с детства, в невинности своих душ и в чистоте сердец, придумали прекрасный план: никогда не расставаться.

Огромная любовь, какую г-н д’Авриньи перенес со своей жены, умершей в двадцать два года от легочной болезни, на дочь, своего единственного ребенка, и почти отцовское чувство, какое он испытывал к Амори, давали молодым людям уверенность, что он их поддержит.

Все способствовало тому, чтобы они тешили себя надеждой иметь общее будущее, и это составляло вечный предмет их разговоров с тех пор, как каждый из них почувствовал в своем сердце любовь.

Постоянные отлучки г-на д’Авриньи, вынужденного почти полностью отдаваться своей клиентуре, больнице, где он был директором, Институту, членом которого он был, позволяли им строить прекрасные воздушные замки, укреплявшиеся воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее и казавшиеся прочными, как здания из гранита.

Именно в это время безмятежного счастья и мечтаний (Мадлен едва достигла восемнадцати лет, а Амори — двадцати двух лет) обычно столь ровное и спокойное настроение г-на д’Авриньи изменилось к худшему.

Вначале они думали, что такая перемена характера вызвана смертью его любимой сестры, оставившей дочь в возрасте Мадлен, ее постоянную подругу и соратницу в учении и в играх.

Но проходили дни, месяцы, а время, вместо того чтобы прояснить лицо д’Авриньи, омрачало его все больше, и что удивительно: это плохое настроение было вызвано Амори, но доктор время от времени изливал его на Мадлен, на свое обожаемое дитя, хотя он дарил ее молодости такие сокровища любви, какие могут храниться только в сердце матери; и казалось непонятным, что безрассудная и жизнерадостная Антуанетта стала любимицей г-на д’Авриньи и отняла у Мадлен привилегию быть его первой собеседницей.

Кроме всего этого, г-н д’Авриньи без конца хвалил Антуанетту в присутствии Амори и часто повторял, что намерен отказаться от своих планов в отношении Амори и Мадлен, чтобы обратить внимание подопечного на племянницу (взяв ее к себе, он, казалось, сосредоточил на ней всю свою любовь).

Однако Амори и Мадлен, ослепленные своими привычными отношениями, не понимали этих странностей г-на д’Авриньи: они вызывали у них мимолетное раздражение, но не подлинное страдание.

Они по-прежнему полностью доверяли друг другу, и однажды, когда они играли как дети, какими и оставались еще, и бегали вокруг бильярда — Мадлен прятала цветок, Амори пытался его отнять, — внезапно отворилась дверь и появился г-н д’Авриньи.

— Так-так, — сказал он с горечью, уже не раз наблюдавшейся в его речи, — что значит это ребячество? Разве вам, Мадлен, десять лет? А вам, Амори, не более пятнадцати? Вам кажется, что вы носитесь по лужайке перед замком Леовиль? Почему вы хотите отнять этот цветок, который Мадлен не считает нужным вам отдать? Я думал, что такие хореографические баталии бывают только с пастушками и пастушками в Опере, но, кажется, ошибся.

— Но, отец, — осмелилась сказать Мадлен (вначале она подумала, что г-н д’Авриньи шутит, но потом увидела, что тот, напротив, серьезен, как никогда), — но, отец, еще вчера…

— Вчера не означает сегодня, Мадлен, — сухо возразил г-н д’Авриньи, — быть послушным прошлому — значит отказываться от будущего. И поскольку вы охотно занимаетесь тем, что сейчас проделали, я хочу вас спросить: почему вы отказались от игрушек и кукол; если вы не считаете, что с возрастом ваш долг и поведение должны изменяться, я обязан вам об этом напомнить.

— Но, мой добрый опекун, — заметил Амори, — мне кажется, что вы слишком строги к нам. Вы считаете, что в нас слишком много детского? О Боже, вы ведь так часто говорили мне о беде нашего века, когда дети стараются походить на взрослых.

— Разве я вам это говорил, сударь? Это, может быть, было сказано о юнцах, вырвавшихся из коллежа, которые корчат из себя благодетелей человечества, об этих двадцатилетних Ришелье, которые изображают людей пресыщенных, об этих подающих надежду поэтах, которые сделали из разочарования десятую музу. Но вы, мой дорогой Амори, если не по возрасту, то, по крайней мере, по своему положению должны иметь более серьезные притязания. Если у вас их нет на самом деле, сохраняйте видимость их; впрочем, я пришел, чтобы поговорить с вами о более серьезных вещах. Оставьте нас, Мадлен.

Мадлен вышла, бросив на отца один из тех восхитительных умоляющих взглядов, что когда-то мгновенно укрощали гнев г-на д’Авриньи.

Но, без сомнения, тот понимал, ради кого эти прекрасные глаза умоляли, и оставался холодным и раздраженным.

Оставшись наедине с Амори, он прошелся несколько раз по комнате, ничего не говоря, тогда как Амори с тревогой следил за ним.

Наконец г-н д’Авриньи остановился перед молодым человеком, однако его лицо оставалось таким же строгим.

— Амори, — сказал он, — уже давно я должен был заявить вам то, что вы сейчас услышите, и даже опоздал сказать это: вы, молодой человек двадцати одного года, не можете оставаться в доме, где проживают две девушки, с которыми вы не состоите ни в каком родстве. Без сомнения, мне нелегко расстаться с вами, вот почему я все не решался вам сказать, что наша разлука необходима. Но еще более затягивать решение этого вопроса стало бы непростительной ошибкой с моей стороны. Это бесполезно обсуждать; не приводите ваших доводов — они меня не убедят. Решение принято, и ничто не может заставить меня его изменить.

— Но, мой добрый и дорогой опекун, — сказал Амори дрожащим голосом, — мне казалось, что вы так привыкли видеть меня рядом с вами и называть меня своим сыном, что вы считали меня членом вашей семьи или, по крайней мере, человеком, имеющим надежду войти в вашу семью. Разве я чем-нибудь невольно вас обидел? И, приговаривая меня к этой ссылке, разве вы меня больше не любите?

— Мой дорогой воспитанник, — заметил г-н д’Авриньи, — мне кажется, что меня ничто, кроме обязанностей опекуна, не связывало с вами, и теперь, уладив эти дела, мы освобождены от взаимных обязанностей.

— Вы ошибаетесь, сударь, — ответил Амори, — так как я, по крайней мере, не считаю себя свободным от обязательств по отношению к вам: вы были для меня больше чем честный опекун, вы были предупредительным и ласковым отцом, вы меня воспитали, вы меня сделали таким, каким я стал, вы в меня вложили все, что у меня в сердце и на душе, вы были для меня всем, кем один человек может быть для другого человека: опекуном, отцом, гувернером, провожатым, другом. Уважая вас, я должен прежде всего вам повиноваться, что я и делаю, удаляясь. Прощайте, отец, я надеюсь, что вы когда-нибудь призовете к себе вашего сына!

Сказав так, Амори подошел к г-ну д’Авриньи, поцеловал ему руку, несмотря на его сопротивление, и вышел.

На следующий день он обратился к г-ну д’Авриньи так, как если бы тот был уже совершенно чужим ему человеком, и объявил голосом, твердости которого противоречили влажные глаза, что он снял небольшой особняк на улице Матюрен и что его вещи уже перевозят, а сам он пришел откланяться.

Здесь же была Мадлен; она опустила голову — бедная лилия, сломленная леденящим ветром отцовской прихоти, — и когда подняла глаза, чтобы бросить украдкой взгляд на Амори, отец увидел ее столь бледной, что он задрожал.

Тогда, вероятно, г-н д’Авриньи подумал, что его необъяснимое поведение должно показаться дочери отвратительным, и, поскольку его гнев несколько приутих, он протянул руку молодому человеку, сказав:

— Амори, вы ошиблись относительно моих намерений; ваш отъезд вовсе не изгнание. Далеко не так: этот дом остается вашим, и, как только вы захотите прийти, вы будете желанным здесь.

Радость осветила прекрасные томные глаза Мадлен; улыбка, появившаяся на ее побелевших губах, была наградой г-ну д’Авриньи.

Но так как Амори, очевидно, догадался, что только ради дочери г-н д’Авриньи пошел на уступку, он робко поклонился своему опекуну и поцеловал руку Мадлен с чувством такой глубокой печали, что, казалось, любовь в его сердце уступила место тоске.

Потом он вышел.

Только в тот час, когда их разлучили, молодые люди поняли, как они на самом деле любили друг друга и до какой степени были необходимы друг другу.

Желание увидеться, будучи в разлуке, внезапные волнения при встрече, эта грусть без причины, радость без повода — все, что является симптомами той душевной болезни, которую называют любовью, были постепенно испытаны ими, и ни один из этих симптомов не ускользнул от взгляда г-на д’Авриньи, уже пожалевшего, что он уступил Амори, разрешив ему приходить в дом, как вдруг разыгралась только что описанная нами сцена.

Все эти события, о которых мы рассказали читателю, вновь прошли перед глазами Амори; исследуя свои самые заветные воспоминания, молодой человек так и не смог найти причину случившихся вдруг перемен.

Он подумал, что разумно объяснить перемену в поведении его опекуна может только одно: рассматривая свою женитьбу на Мадлен как естественное развитие событий, он никогда не говорил об этом с г-ном д’Авриньи. И потому, вероятно, тот мог подумать, что его воспитанник, живя у себя и продолжая приходить туда, где он более не жил, имел по отношению к Мадлен другие намерения, а не те, что подразумевались прежде.

Итак, он остановился на той мысли, что, не поговорив с г-ном д’Авриньи, он оскорбил его отцовские чувства, и решил официально попросить у него руки Мадлен.

Приняв такое решение, Амори тотчас же приступил к его выполнению и, взяв перо, написал следующее письмо.