V
В ЧАСТНОСТИ — О ЛУВРЕ,
А ВООБЩЕ — О ДОБРОДЕТЕЛИ
Оба дворянина, спросив дорогу у первого встречного, направились по улице Аверон, потом по улице Сен-Жермен-Л’Осеруа и дошли до Лувра уже в то время, как силуэты его башен начинали расплываться в сумерках.
— Что с вами? — спросил Коконнас, когда Ла Моль остановился, со священным трепетом разглядывая представшие его глазам подъемные мосты, стрельчатые окна и островерхие шатры на башнях.
— Право, и сам не знаю: у меня вдруг забилось сердце, — ответил Л а Моль. — Я не так уж робок, но почему-то этот дворец мне представляется угрюмым и, сказать правду, страшным.
— Что касается меня, — ответил Коконнас, — не знаю отчего, но я на редкость весел. Вот только наряд у меня неважный, — продолжал он, оглядывая свой дорожный костюм, — но это пустяки! Зато вид бравый. Да и приказом мне вменяется быстрота исполнения. А раз я выполняю его точно, значит, и буду принят хорошо.
И оба молодых человека пошли к Лувру, настроенные по-разному, в зависимости от только что высказанных чувств.
Лувр строго охранялся; количество постов, видимо, удвоили. Сначала это обстоятельство смутило путешественников. Но Коконнас, уже заметивший, что имя герцога Гиза магически действует на парижан, подошел к одному из часовых и, воспользовавшись этим всемогущим именем, спросил, нельзя ли через его посредство проникнуть в Лувр.
Это имя, казалось, произвело обычное действие, однако часовой спросил у Коконнаса, знает ли он пароль.
Пьемонтец признался, что не знает.
— Тогда ступайте прочь, — ответил часовой.
В эту минуту какой-то человек, беседовавший с офицером охраны, но слышавший просьбу Коконнаса, прервал свой разговор и подошел к Коконнасу.
— Што фам укотно от керцок Кис? — спросил он.
— Мне угодно поговорить с ним, — улыбаясь, ответил Коконнас.
— Нефосмошно! Керцок у короля.
— Но я получил письменное уведомление явиться в Париж.
— A-а, у фас есть письменный уфетомлений?
— Да, и я приехал издалека.
— A-а! Фы приехал исталека?
— Я из Пьемонта.
— Корошо, хорошо! Это трукой тело. А фаш имя?
— Граф Аннибал де Коконнас.
— Корошо, корошо! Тайте фаш письмо.
— Честное слово, прелюбезный человек! — сказал Ла Моль, обращаясь к самому себе. — Не посчастливится ли мне найти такого же, чтобы пройти к королю Наваррскому?
— Так тафайте фаш письмо, — продолжал немецкий дворянин, протягивая руку к Коконнасу, стоявшему в нерешительности.
— Дьявольщина! Я не знаю, имею ли я право… — отвечал пьемонтец, по своей итальянской природе проявляя недоверчивость. — Я не имею чести знать вас.
— Я Пем, я челофек керцок Кис.
— Пем, — пробормотал Коконнас, — такого имени я не слыхал.
— Это господин Бем, мой командир, — ответил часовой. — Вас спутало его произношение. Отдайте ему ваше письмо, я за него ручаюсь.
— Ах, господин Бем! — воскликнул Коконнас. — Ну как же мне не знать вас! Конечно с превеликим удовольствием — вот мое письмо. Простите мое колебание, но без этого нельзя, если хочешь выполнить свой долг.
— Корошо, корошо, не нато исфинять сепя.
Ла Моль тоже подошел к немцу и обратился с просьбой:
— Месье, вы так любезны, не возьметесь ли вы передать и мое письмо, как вы это сделали по отношению к моему товарищу?
— Как фаш имя?
— Граф Лерак де Л а Моль.
— Краф Лерак те Ла Моль?
— Да.
— Такой не снаю.
— Не удивительно, что я не имею чести быть вам знаком, я не здешний и так же, как граф Коконнас, приехал только сегодня вечером и издалека.
— А откута фы приехал?
— Из Прованса.
— С отин письмо?
— Да, с письмом.
— К керцок те Кис?
— Нет, к его величеству королю Наваррскому.
— Я не слушу у короля Нафаррского, — крайне холодно ответил Бем, — я не моку перетафать фаш письмо.
Бем отошел от Ла Моля и, войдя в ворота Лувра, сделал знак Коконнасу следовать за собой.
Ла Моль остался в одиночестве.
В ту же минуту из других ворот Лувра выехал отряд всадников, около сотни человек.
— Ага, вот и де Муи со своими гугенотами, — сказал часовой своему товарищу. — Они сияют: король им обещал казнить того, кто стрелял в их адмирала; а так как этот парень убил и отца де Муи, то сын одним ударом отомстит за обоих..
— Простите, — обратился де Ла Моль к солдату, — ведь вы, кажется, сказали, что этот командир — господин де Муи?
— Совершенно верно.
— И что сопровождающие — это…
— Нечестивцы, говорю я.
— Благодарю, — ответил Ла Моль, как будто не слыхав презрительного имени, которым наградил гугенотов часовой. — Мне только это и надо было знать.
И тотчас подошел к командиру всадников.
— Месье, — сказал Ла Моль, — я сейчас узнал, что вы — господин де Муи.
— Да, месье, — учтиво ответил командир.
— Ваше имя, хорошо известное сторонникам протестантской веры, дает мне смелость обратиться к вам с просьбой оказать мне услугу.
— Какую, месье? Но сначала — с кем имею честь говорить?
— С графом Лераком де Ла Молем.
Молодые люди обменялись приветствиями.
— Я слушаю вас, граф, — сказал де Муи.
— Я прибыл из Экса с письмом от д’Ориака, губернатора Прованса. Письмо адресовано королю Наваррскому и заключает в себе важные и спешные известия… Каким образом я мог бы передать это письмо? Как мне пройти в Лувр?
— Пройти-то в Лувр очень легко, — ответил де Муи, — только я боюсь, что король Наваррский сейчас очень занят и не сможет вас принять. Но все равно, если хотите, пойдемте со мной, и я доведу вас до его покоев. Остальное уж зависит от вас.
— Тысячу благодарностей!
— Идите за мной, — сказал де Муи.
Де Муи спешился, бросил поводья своему лакею, подошел к решетке, назвал себя часовому, провел Ла Моля в замок и, отворив дверь в покои короля Наваррского, сказал:
— Входите и узнавайте сами.
Затем поклонился Ла Молю и вышел.
Оставшись в одиночестве, Ла Моль огляделся.
Передняя была пуста, одна из внутренних дверей была открыта.
Ла Моль сделал несколько шагов и очутился в коридоре. Он стучал и звал, но никто не отзывался. Полнейшая тишина царила в этой части Лувра.
" А мне еще говорили про строгий этикет! — подумал он. — По этому дворцу можно разгуливать, как по городской площади".
Он позвал еще раз, но столь же безуспешно, что и раньше.
"Ну что же, пойдем прямо, — подумал он, — в конце концов встречу же я кого-нибудь".
Ла Моль направился по коридору, все больше погружаясь в темноту, как вдруг в противоположном конце раскрылась дверь, на пороге появились два пажа с двусвечниками и осветили фигуру выходившей дамы, величавой и замечательно красивой.
Свет упал прямо на Л а Моля, который тут же замер на месте.
Дама, увидев Ла Моля, тоже остановилась.
— Месье, что вам угодно? — спросила она, и голос ее показался молодому человеку прелестной музыкой.
— О мадам, прошу извинить меня, — сказал Ла Моль, потупив взор, — господин де Муи проводил меня сюда и ушел, а у меня письмо для короля Наваррского.
— Его величества здесь нет; мне кажется, он у своего шурина. Но в его отсутствие вы можете передать письмо королеве…
— Да, конечно, если бы кто-нибудь соблаговолил представить меня ей.
— Вы перед ней, месье.
— Как?! — воскликнул Л а Моль.
— Я королева Наваррская, — ответила Маргарита.
На лице Ла Моля вдруг появилось такое выражение растерянности и испуга, что королева улыбнулась:
— Месье, говорите поскорее, меня ждут у королевы-матери.
— О ваше величество, если вас ждут, то разрешите мне удалиться — сейчас я не в силах говорить. Я не могу собраться с мыслями — я вами просто ослеплен. Я уже не мыслю, а только любуюсь.
Во всем обаянии прелести и красоты Маргарита подошла к молодому человеку, действовавшему, помимо своей воли, не хуже утонченного придворного льстеца.
— Месье, придите в себя, — сказала она. — Я подожду, и меня тоже подождут.
— О, простите мне, ваше величество, что я с самого начала не приветствовал вас со всей почтительностью, которую вы вправе ожидать от одного из ваших покорнейших слуг, но…
— …но, — подхватила Маргарита, — вы приняли меня за одну из моих придворных дам.
— Нет, ваше величество, — за призрак красавицы Дианы де Пуатье. Мне говорили, что он появляется в Лувре.
— О, теперь я за вас не беспокоюсь — вы сделаете карьеру при дворе. Вы говорите, у вас есть письмо для короля? Сейчас вам с ним не увидеться. Но все равно — где письмо? Я передам… Только, прошу вас, поскорее.
В один миг Ла Моль распустил шнурки своего колета и вынул из-за пазухи письмо, завернутое в шелк.
Маргарита взяла письмо.
— Вы господин де Ла Моль? — спросила она.
— Да, ваше величество. Боже мой! Откуда мне такое счастье, что вашему величеству известно мое имя?
— Я слышала, как его упоминали и король, мой муж, и брат мой, герцог Алансонский. Я знаю, что вас ждут.
Королева спрятала за тугой от вышивок и алмазных украшений корсаж письмо, только что лежавшее за колетом молодого человека и еще теплое от тепла его груди. Ла Моль жадным взглядом следил за каждым движением Маргариты.
— Теперь спуститесь в галерею и ждите там, пока к вам не придут от короля Наваррского или герцога Алансонского. Мой паж проводит вас.
Отдав это распоряжение, Маргарита проследовала дальше. Ла Моль встал к стене, но коридор оказался слишком узок, а фижмы королевы Наваррской так широки, что ее шелковое платье коснулось молодого человека, и в то же время аромат терпких духов заполнил все пространство, где она прошла.
Л а Моль вздрогнул всем телом и, чувствуя, что сейчас упадет, прислонился к стене.
Маргарита исчезла, как видение.
— Месье, вы идете? — спросил паж, которому было поручено проводить Ла Моля в нижнюю галерею.
— Да, да! — восторженно воскликнул Ла Моль, видя, что паж указывает рукой в том направлении, в каком проследовала королева Маргарита: он надеялся нагнать ее и еще раз увидеть.
В самом деле, выйдя на лестницу, он заметил королеву, уже спустившуюся в нижний этаж: случайно или на звук шагов Маргарита подняла голову, и он увидел ее еще раз.
— О, это не простая смертная, а богиня, — прошептал Л а Моль, — и, как сказал Вергилий Марон: "Et vera incessu patuit dea".
— Что же вы? — спросил паж.
— Иду, иду, простите, — отвечал Ла Моль.
Паж пошел вперед, спустился на следующий этаж, отворил одну дверь, потом другую и, остановившись на пороге, сказал:
— Ждите здесь.
Ла Моль вошел в галерею, и дверь за ним закрылась.
В галерее было пусто, только какой-то дворянин прогуливался взад-вперед и, видимо, тоже ожидал.
Вечерние тени, спускаясь с высоких сводов, окутывали все предметы таким мраком, что молодые люди на расстоянии каких-нибудь двадцати шагов, разделявших их, не могли разглядеть один другого.
Л а Моль стал приближаться к этому дворянину и, подойдя на несколько шагов, тихо сказал себе:
— Господи помилуй! Ведь это граф Коконнас.
Пьемонтец обернулся на звук шагов и стал разглядывать Ла Моля с не меньшим изумлением:
— Черт меня побери, если это не господин Ла Моль! Тьфу, что я делаю?! Ругаюсь у короля в доме! А впрочем, и сам король ругается, пожалуй, еще чище, даже в церкви. Значит, мы оба попали в Лувр?
— Как видите, а вас провел Бем?
— Да! Прелюбезный немец этот Бем. А кто же провел вас?
— Господин де Муи… Я говорил вам, что гугеноты тоже немало значат при дворе… Что ж, повидали вы герцога Гиза?
— Еще нет… А вы получили аудиенцию у короля Наваррского?
— Нет, но должен получить. Меня провели сюда и сказали подождать.
— Вот увидите, это пахнет парадным ужином, и мы окажемся рядом на этом пиршестве. Действительно, какая игра случая! В течение двух часов судьба все время сводит нас… Но что с вами? Вы словно чем-то озабочены?
— Кто, я? — вздрогнув, спросил Ла Моль, все еще завороженный ведением, представшим перед ним. — Нет, но самое место, где мы находимся, вызывает во мне целый сонм размышлений.
— Философских, не правда ли? И у меня тоже. Как раз когда вы вошли, мне приходили на ум все наставления моего учителя. Граф, вы знаете Плутарха:
— Ну как же! — улыбаясь, отвечал Ла Моль. — Это один из самых любимых моих авторов.
— Так вот, по-моему, — серьезно продолжал Коконнас, — этот великий человек не преувеличил, когда сравнил наши природные способности с цветами, ослепительно яркими, но преходящими, тогда как в добродетели он видит растение бальзамическое, с невыдыхающимся ароматом и представляющее собой лучшее лекарство для душевных ран.
— Господин Коконнас, разве вы знаете греческий? — спросил Ла Моль, пристально глядя на собеседника.
— Нет, но мой учитель знал, он-то мне и советовал побольше рассуждать о добродетели, если я буду при дворе. Это, говорил он, очень похвально. Так что, предупреждаю вас: по этой части я хорошо подкован. Кстати, вы не проголодались?
— Нет.
— А мне казалось, в "Путеводной звезде" вас очень манила курица на вертеле; я лично умираю от истощения.
— Вот вам, господин Коконнас, отличный случай применить к делу ваши доводы в пользу добродетели и доказать ваше преклонение перед Плутархом, ибо этот великий писатель где-то говорит: "Prepon esti ten men psuchen odune ton de gastera limoaske" — "Полезно упражнять душу горем, а желудок — голодом".
— Вот как, значит, вы знаете греческий? — в полном изумлении воскликнул Коконнас.
— Честное слово, да! — ответил Ла Моль. — Меня выучил мой учитель.
— Дьявольщина! Ваше будущее, граф, устроено: вы будете с королем Карлом сочинять стихи, а с королевой Маргаритой говорить по-гречески.
— А еще могу говорить по-гасконски с королем Наваррским, — прибавил, смеясь, Ла Моль.
В эту минуту в конце галереи, примыкавшем к покоям короля, отворилась дверь, раздались шаги, и из темноты стала надвигаться чья-то тень. Тень приняла образ человеческого тела, а тело оказалось принадлежащим командиру стражи Бему.
Он в упор поглядел на обоих молодых людей, пытаясь узнать своего, и жестом пригласил Коконнаса следовать за собой. Коконнас сделал рукой прощальный знак Ла Молю, и они расстались.
Бем провел Коконнаса до конца галереи, отворил дверь, и они очутились на верхней ступеньке какой-то лестницы.
Тут Бем остановился, посмотрел кругом и спросил:
— Господин де Коконнас, фы кте шифет?
— В гостинице "Путеводная звезда", на улице Арбр-сек.
— Корошо, корошо! Это тфа шак от стесь… итить скоро ф фаш костиница и ф этот ночь…
Он снова огляделся.
— Так что же в эту ночь? — спросил Коконнас.
— Так в этот ночь, — ответил он шепотом, — фы хотить сюта с пелый крест на фаш шляпа. Пароль тля пропуск путет "Кис". Тс! Ни сфук!
— А в котором часу я должен прийти?
— Кокта фы услышать напат.
— Какой "напат"? — спросил Коконнас.
— Ну та, напат: пум! пум! пум!…
— A-а, набат!
— Так я и скасал.
— Хорошо, приду, — ответил Коконнас.
Он попрощался с Бемом и пошел прочь, рассуждая сам с собой: "Какого черта все это значит, и почему будут бить в набат? Все равно, я остаюсь при своем мнении, что этот Бем — очаровательный немец. А не подождать ли мне графа де Ла Моля? Нет, не стоит: он, может быть, останется ужинать у короля Наваррского".
И Коконнас пошел прямо на улицу Арбр-сек, куда его как магнитом тянула вывеска "Путеводной звезды". Пока Бем беседовал с пьемонтцем, в галерее отворилась другая дверь, со стороны покоев короля Наваррского, и к Ла Молю подошел паж.
— Это вы — граф де Ла Моль? — спросил он.
— Он самый.
— Где вы живете?
— На улице Арбр-сек, в "Путеводной звезде".
— Хорошо, это рядом с Лувром. Слушайте! Его величество просил вам передать, что сейчас он не может принять вас, но скорее всего этой ночью он пошлет за вами. Во всяком случае, если завтра утром вы не получите от него никакого извещения, приходите сюда, в Лувр.
— А если часовой меня не впустит?
— Да, правда… Пароль — "Наварра". Скажите это слово, и перед вами откроются все двери.
— Благодарю!
— Подождите, мне приказано проводить вас до самой железной решетки входа, чтобы вы не заблудились в Лувре.
"Да! А как же Коконнас? — сказал себе Ла Моль, уже выйдя из Лувра. — Впрочем, он останется на ужин у герцога Гиза".
Но первый, кого он увидал, входя к мэтру Л а Юрьеру, был Коконнас, уже сидевший за столом перед огромной яичницей с салом.
— Ха-ха-ха! — расхохотался Коконнас. — Видать, вы так же пообедали у короля Наваррского, как я поужинал у герцога Гиза.
— По чести, так!
— И вы проголодались?
— Еще бы!
— Несмотря на Плутарха?
— Граф, у Плутарха есть и другое место, — смеясь, отвечал Ла Моль, — а именно: "Имущий должен делиться с неимущим". Итак, ради любви к Плутарху, не поделитесь ли со мной вашей яичницей, и мы за трапезой побеседуем о добродетели.
— Нет, даю слово, — ответил Коконнас, — все это хорошо в Лувре, когда боишься, что тебя подслушивают, и когда в желудке пусто. Садитесь и давайте ужинать.
— Теперь и я окончательно уверился, что судьба связала нас неразрывно. Вы будете спать здесь?
— Ничего не знаю.
— И я тоже.
— Я хорошо знаю только одно — где я проведу ночь.
— Где?
— Там же, где и вы, это ведь неизбежно.
Оба расхохотались и принялись за яичницу.
VI
ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН
Теперь, если читатель любопытствует, почему король Наваррский не мог принять Ла Моля, почему Коконнас не мог увидеться с Гизом и, наконец, почему оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре дикой козой, фазанами и куропатками, ели яичницу с салом в гостинице "Путеводная Звезда", то пусть любезный читатель войдет вместе с нами в старинное жилище королей и последует за Маргаритой Наваррской, которую Л а Моль потерял из виду у входа в большую галерею.
В то время как Маргарита спускалась по лестнице, в кабинете короля находился герцог Гиз, которого она не видела со времени своей брачной ночи. Лестница, по которой спускалась Маргарита, выходила в коридор; туда же вела и дверь из кабинета короля, а коридор упирался в покои королевы-матери, Екатерины Медичи.
Екатерина одна сидела у стола, опершись локтем на раскрытый часослов, и, поддерживая голову рукой, еще замечательно красивой благодаря косметическим средствам флорентийца Рене, исполнявшего при королеве-матери две должности — отравителя и парфюмера.
Вдова Генриха II была одета в траур, который ни разу не снимала со дня смерти мужа. Ей было года пятьдесят два — пятьдесят три, но благодаря еще свежей полноте Екатерина сохранила черты былой красоты. Так же, как и наряд, ее жилище имело вдовий вид. Вся обстановка была мрачной: стены, ткани, мебель. Только по верху балдахина, над самым королевским креслом была написана живыми красками радуга, а вокруг нее — греческий девиз, сочиненный королем Франциском I: "Phos pherei te kai* ai’thzen", что в переводе значит: "Источник ясности и света". Теперь в этом кресле лежала любимая левретка королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и носившая мифологическое имя — Феба.
И вот когда Екатерина Медичи, казалось, всецело погрузилась в думу, вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее губах, подкрашенных кармином, вдруг открылась дверь, и из-за портьеры показалось бледное мужское лицо:
— Дело плохо.
Екатерина подняла голову и увидела герцога Гиза.
— Как — дело плохо?! — ответила она. — Что это значит?
— Это значит, что король больше, чем когда-либо, околпачен своими проклятыми гугенотами, и если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать очень долго, может быть, всю жизнь.
— Что же случилось? — спросила Екатерина с обычным выражением спокойствия на лице, хотя при случае умела придавать ему совсем другие выражения.
— Я только что был у короля и в двадцатый раз завел с ним разговор о том, долго ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе эти господа из новой церкви со дня ранения их адмирала.
— Что же вам ответил мой сын?
— Он ответил: "Герцог, народ, конечно, подозревает, что вы вдохновитель покушения на жизнь адмирала, второго моего отца; защищайтесь как хотите. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня…" С этими словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить своих собак.
— И вы не пытались удержать его?
— Пытался, но король, бросив на меня взгляд, свойственный только ему, ответил хорошо вам известным тоном: "Герцог, собаки мои проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать…" После чего я пошел предупредить вас.
— И хорошо сделали, — ответила Екатерина.
— Но что нам предпринять?
— Сделать последнюю попытку.
— И кто ее сделает?
— Я. Король один?
— Нет, у него Таван.
— Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.
Екатерина тотчас встала и направилась в комнату, где на турецких коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, укрепленных в стене, сидели два или три отборных сокола и небольшая пустельга, которой Карл любил травить мелких птичек в садах Лувра и строящегося Тюильри.
По дороге королева-мать придала своему бледному лицу выражение тоскливой грусти, украсив его якобы последней, еще не высохшей, а на самом деле первой и единственной слезой.
Она бесшумно подошла к Карлу, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.
— Сын мой! — обратилась к нему Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король невольно вздрогнул.
— Мадам, что с вами? — спросил он, быстро обернувшись.
— Сын мой, я прошу вашего разрешения уехать в один из ваших замков, все равно какой, лишь бы он был подальше от Парижа.
— А по какой причине, мадам? — спросил Карл, уставившись на нее своим стеклянным взором, который в иных случаях бывал проникновенным.
— По той причине, что с каждым днем меня все больше оскорбляют эти люди из новой церкви, и потому, что еще сегодня я слышала, как гугеноты грозили лично вам здесь, в самом Лувре, а я не хочу быть свидетельницей такого рода сцен.
— Но ведь кто-то хотел убить их адмирала, — ответил Карл IX голосом, в котором звучала искренняя убежденность. — Какой-то мерзавец уже лишил этих бедных людей их мужественного де Муи. Клянусь жизнью, матушка! В королевстве должно быть правосудие!
— О, не беспокойтесь, сын мой, — ответила Екатерина, — они не останутся без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему: сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.
— Вот что! — ответил Карл, и в его голосе впервые послышалась нотка подозрения. — Вы так думаете?
— Ах, сын мой, — продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих мыслей, — неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона.
— Ну-ну, матушка, вы опять впадаете в свойственные вам преувеличения, — ответил Карл.
— Каково же ваше мнение, сын мой?
— Выжидать, матушка, выжидать! В этом — вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный, самый ловкий — тот, кто умеет ждать.
— Ждите, но я ждать не стану.
С этими словами Екатерина сделала реверанс, подошла к двери и хотела идти в свои покои, но Карл остановил ее, сказав:
— В конце концов, что я могу сделать? Прежде всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.
Екатерина вернулась и обратилась к Тавану, все это время ласкавшему королевскую пустельгу:
— Граф, подойдите к нам и выскажите королю ваше мнение о том, что надо делать.
— Ваше величество, разрешите? — спросил граф.
— Говори, Таван, говори.
— Ваше величество, как поступаете вы на охоте, если на вас бросается кабан?
— Черт возьми! Я его подпускаю поближе и всаживаю ему в глотку рогатину.
— Только для того, чтоб он вас не ранил? — заметила Екатерина.
— И ради наслаждения, — ответил король с таким вздохом, который свидетельствовал об удальстве, легко переходившем в зверство. — Но убивать своих подданных мне не доставило бы наслаждения, а гугеноты такие же мои подданные, как и католики.
— Тогда, — ответила Екатерина, — ваши подданные-гугеноты поступят как тот кабан, которому не всадили рогатины в горло: они вам вспорют ваш трон.
— Ба! Это, матушка, вы так думаете, — ответил король, показывая всем своим видом, что он не очень верит предсказаниям своей матери.
— Разве вы не видели сегодня де Муи и всех его приспешников?
— Конечно, видел, раз я пришел сюда от них. А разве он требовал чего-нибудь несправедливого? Он просил меня казнить убийцу его отца, злоумышлявшего и на жизнь адмирала. Разве мы не наказали Монтгомери за смерть вашего супруга, а моего отца, хотя его смерть — просто несчастный случай?
— Хорошо, сир, оставим этот разговор, — ответила задетая за живое королева-мать. — Сам Господь Бог хранит ваше величество, даруя вам силу, мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за мои грехи, страшусь и покоряюсь.
И, сделав еще раз реверанс, она подала знак герцогу Гизу, вошедшему к королю во время разговора, чтобы он занял ее место и сделал последнюю попытку.
Карл проводил мать глазами, но не позвал ее назад; затем он начал ласкать собак, насвистывая охотничью песню.
Вдруг он прервал свое занятие и сказал:
— У моей матери настоящий королевский ум: у нее нет ни колебаний, ни сомнений. Не угодно ли — взять да убить несколько дюжин гугенотов за то, что они явились просить о правосудии! В конце концов разве это не их право?
— Несколько дюжин, — тихо повторил герцог Гиз.
— A-а, вы здесь, герцог! — сказал король, сделав вид, что только сейчас его увидел. — Да, несколько дюжин; не велика убыль! Вот если бы кто-нибудь пришел ко мне и сказал: "Ваше величество, вы разом будете избавлены от всех врагов, и завтра не останется ни одного, который мог бы упрекнуть вас за смерть всех остальных", — ну, тогда другое дело!
— Сир… — начал герцог Гиз.
— Таван, оставьте Марго, посадите ее на жердочку, — прервал герцога король, — она носит имя моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее ласкали.
Таван посадил пустельгу на жердочку и занялся борзой.
— Сир, — снова заговорил герцог Гиз, — так если бы вашему величеству сказали: "Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов…"?
— Предстательством какого же святого свершится это чудо?
— Сир, сегодня двадцать четвертое августа, праздник святого Варфоломея, следовательно, его предстательством все и совершится.
— Превосходный святой — пошел на то, что с него заживо содрали кожу! — ответил король.
— Тем лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно быть злобы против своих мучителей.
— И это вы, кузен мой, вы, своей шпажонкой с золотым эфесом перебьете сегодня за ночь десять тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и забавник вы, господин де Гиз!
И король расхохотался, но хохот был неестественный и прокатился по комнате зловещим эхом.
— Сир, одно слово, только одно! — убеждал герцог, затрепетав от этого нечеловеческого смеха. — Один ваш знак, все уже готово. У меня есть швейцарцы, тысяча сто дворян, легкая конница и горожане; у вашего величества — личная охрана, друзья и католическая знать… Нас двадцать против одного.
— Так что же, кузен, раз вы так сильны, какого же черта вы приходите жужжать мне об этом в уши? Пробуйте, пробуйте, но без меня.
И король отвернулся к своим собакам. Портьера отодвинулась, из-за нее выглянула Екатерина.
— Все хорошо, — шепнула она Гизу, — настаивайте, и он уступит.
И портьера снова опустилась, но король этого не заметил или сделал вид, что не заметил.
— Поистине, Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу; но, черт возьми, я не поддамся! Разве я не король?
— Пока нет, сир; но вы будете им завтра, если захотите.
— Ах, вот как! Значит, убьют и короля Наваррского, и принца Конде… у меня в Лувре!.. Фи! — Затем король чуть слышно прибавил: — За его стенами — другое дело.
— Сир! — воскликнул герцог Гиз. — Сегодня вечером они идут кутить вместе с вашим братом, герцогом Алансонским.
— Таван, — сказал король с прекрасно наигранным раздражением, — неужели вы не видите, что злите мою собаку! Идем, Актеон, идем!
И, не желая больше слушать, Карл ушел к себе, оставив Тавана и герцога Гиза почти в прежней неизвестности.
В это же время у Екатерины Медичи разыгрывалась другая сцена. Посоветовав герцогу Гизу держаться твердо, Екатерина вернулась в свои покои, где застала всех лиц, обычно присутствовавших при ее отходе ко сну. Она пришла от короля уже с другим выражением лица, не мрачным, какое было при ее уходе, а веселым; очень любезно она отпустила одного за другим своих придворных дам и кавалеров; и вскоре у нее осталась лишь королева Маргарита, которая, задумавшись, сидела у открытого окна, глядя на небо.
Уже два или три раза, оставаясь наедине с дочерью, королева-мать собиралась заговорить с ней, и каждый раз мрачная мысль останавливала в ее груди готовые сорваться слова.
В это время портьера на двери раздвинулась и вошел Генрих Наваррский. Екатерина вздрогнула:
— Это вы, сын мой? Разве вы ужинаете в Лувре?
— Нет, мадам, герцог Алансонский, принц Конде и я идем шататься по городу. Я был почти уверен, что застану их здесь любезничающими с вами.
Екатерина улыбнулась:
— Ну что же, идите, идите… Какие счастливцы мужчины, что могут ходить куда угодно… Правда, дочь моя?
— Да, правда; как прекрасна и заманчива свобода, — ответила Маргарита.
— Вы хотите сказать, мадам, что я стесняю вашу свободу? — сказал Генрих, склоняясь перед женой.
— Нет, ваше величество: я болею не за себя, а за положение женщины вообще.
— Сын мой, вы, может быть, увидитесь и с адмиралом? — спросила королева-мать.
— Может быть, да.
— Пойдите к нему, это послужит примером для других; а завтра вы мне расскажете, что с ним.
— Раз вы, мадам, одобряете этот поступок, я, разумеется, зайду к нему.
— Я ничего не одобряю… Кто там еще? Не пускайте, не пускайте!
Генрих уже пошел к двери, чтобы исполнить приказание Екатерины, но в это мгновение портьера шевельнулась и показалась белокурая головка мадам де Сов:
— Мадам, это парфюмер Рене: ваше величество приказали ему прийти.
Екатерина бросила быстрый взгляд на Генриха.
Услыхав имя убийцы своей матери, юный король слегка покраснел, а затем почти сейчас же смертельно побледнел. Он сообразил, что лицо выдает его волнение, отошел к окну и прислонился к подоконнику.
Маленькая левретка залаяла, и в тот же миг вошли двое: тот, о ком доложили, и дама, не нуждавшаяся в докладе.
Первым вошел парфюмер Рене с вкрадчивой учтивостью флорентийских слуг; в руках он нес ящик с открытой крышкой, перегороженный на отделения, где стояли флаконы и коробки с пудрой.
За ним следовала старшая сестра Маргариты, герцогиня Лотарингская. Она вошла в потайную дверь, сообщавшуюся с кабинетом короля, дрожа всем телом, бледная как смерть. Герцогиня надеялась, что королева-мать, занявшись вместе с мадам де Сов осмотром того, что было в принесенном ящике, не заметит ее прихода, и села рядом с Маргаритой, около которой стоял король Наваррский, прикрыв лоб рукой, в позе человека, приходящего в себя от головокружения. Но Екатерина обернулась и сказала Маргарите:
— Дочь моя, вы можете идти к себе. А вы, сын мой, идите в город развлекаться.
Маргарита встала; Генрих тоже собрался уходить.
Герцогиня Лотарингская схватила Маргариту за руку.
— Сестра, — торопливо зашептала она, — от имени герцога Гиза, который хочет спасти вам жизнь за то, что вы спасли его, — не ходите к себе, останьтесь здесь!
— Что вы говорите, Клод? — спросила Екатерина, оборачиваясь к дочери.
— Ничего, матушка.
— Вы что-то сказали Маргарите шепотом.
— Я только пожелала ей доброй ночи и передала сердечный привет от герцогини Неверской.
— А где сейчас красавица герцогиня?
— У своего брата, герцога Гиза.
Екатерина подозрительно глянула на обеих сестер и нахмурилась.
— Клод, подойди ко мне! — приказала она дочери.
Клод подошла, и Екатерина взяла ее за руку.
— Что вы ей сказали?.. Болтунья! — проворчала королева-мать, стиснув до боли руку дочери.
Генрих хотя и не слышал слов, но хорошо заметил немую игру, происходившую между Екатериной, Клод и Маргаритой, и, обращаясь к своей жене, сказал:
— Мадам, окажите мне честь и разрешите поцеловать вам Руку.
Маргарита протянула ему свою трепещущую руку.
— Что она сказала? — прошептал он, наклоняя голову к руке жены.
— Не выходить из Лувра. Заклинаю вас Небом, не выходите и вы.
Эти слова сверкнули молнией, и, несмотря на мгновенность ее вспышки, Генрих увидел целый заговор.
— Это еще не все, — сказала Маргарита, — вот вам письмо, которое привез один провансальский дворянин.
— Ла Моль?
— Да.
— Спасибо, — сказал Генрих, взяв письмо и спрятав его за колет.
И, отходя от своей растерянной жены, он хлопнул флорентийца по плечу:
— Ну, как идет ваша торговля, мэтр Рене? — спросил Генрих.
— Неплохо, ваше высочество, неплохо, — ответил отравитель с предательской улыбкой.
— Еще бы, когда состоишь поставщиком почти всех коронованных особ Франции и чужих земель, — сказал король Наваррский.
— Кроме короля Наваррского, — нагло ответил флорентиец.
— Святая пятница! Вы правы, мэтр Рене; а ведь бедная мать моя, ваша покупательница, умирая, рекомендовала вас, мэтр Рене, моему вниманию. Зайдите ко мне завтра или послезавтра и принесите ваши лучшие парфюмерные изделия.
— Это не вызовет косых взглядов? — с улыбкой заметила Екатерина. — Говорят, что…
— …у меня карман тощий? — смеясь, продолжал Генрих. — Кто вам сказал об этом, матушка? Уж не Марго ли?
— Нет, сын мой, баронесса де Сов.
В эту минуту герцогиня Лотарингская, несмотря на все свои усилия, все-таки не смогла сдержаться и разрыдалась. Генрих Наваррский даже не обернулся.
— Сестра, что с вами? — воскликнула Маргарита и бросилась к герцогине.
— Пустяки, — сказала Екатерина, становясь между двумя молодыми женщинами, — пустяки; у нее бывают нервные припадки, и врач Мазилло советовал лечить ее благовониями. — И Екатерина еще сильнее, чем в первый раз, сжала руку старшей дочери; затем, обернувшись к младшей, сказала: — Марго, вы разве не слыхали, что я предложила вам идти к себе? Если этого недостаточно, то я повелеваю вам.
— Простите меня, мадам, — ответила бледная, трепещущая Маргарита, — желаю доброй ночи вашему величеству.
— Надеюсь, что ваше пожелание исполнится. До свидания, до свидания.
Маргарита старалась поймать взгляд своего мужа, но напрасно — он даже не повернулся в ее сторону, и Маргарита вышла, едва держась на ногах.
Наступило молчание. Екатерина устремила пронизывающий взор на герцогиню Лотарингскую, которая смотрела на мать, не говоря ни слова и умоляюще сжав руки.
Генрих стоял спиной к ним, но наблюдал всю сцену в зеркало, делая вид, что помадит усы помадой, преподнесенной ему услужливым Рене.
— А вы, Генрих, не раздумали идти в город? — спросила Екатерина.
— Ах да, правда! — воскликнул король Наваррский. — Честное слово, я совсем забыл, что меня ждут герцог Алансонский и принц Конде; это все из-за этих замечательных духов, они одурманили меня и отбили память. До свидания, мадам.
— До свидания! А завтра вы известите меня о здоровье адмирала, да?
— Не премину, мадам. Ну, Феба, что с тобой?
— Феба! — сердито крикнула Екатерина.
— Позовите ее, мадам, а то она не хочет выпускать меня.
Королева-мать встала, взяла собаку за ошейник и держала, пока не вышел Генрих, а уходил он с таким веселым и спокойным видом, как будто в глубине души не чувствовал нависшей над ним смертельной опасности.
Собачка, отпущенная Екатериной, бросилась вслед за ним, но дверь уже закрылась; тогда Феба просунула свою длинную мордочку под портьеру и жалобно завыла.
— Теперь, Шарлотта, — сказала Екатерина баронессе де Сов, — сходите за Гизом и Таваном — они в моей молельне; вернитесь с ними и побудьте с герцогиней Лотарингской, у нее опять головокружение.
VII
НОЧЬ 24 АВГУСТА 1572 ГОДА
Так как в гостинице "Путеводная звезда" жареные куры существовали только на вывеске, то Л а Моль и Коконнас быстро закончили свой скудный ужин: Коконнас повернул на одной ножке свой стул в четверть оборота, вытянул ноги, оперся локтем о стол и, допивая последний стакан вина, спросил:
— Господин Ла Моль, вы намерены идти спать теперь же?
— По правде говоря, очень хочется поспать, а то как бы не пришли за мной ночью.
— И за мной тоже, — ответил Коконнас, — но, мне думается, лучше не ложиться и не заставлять ждать тех, кто пришлет за нами, а попросить карты и провести это время за игрой. Таким образом, когда за нами придут, мы будем уже готовы.
— Я с удовольствием принял бы ваше предложение, но для игры у меня слишком мало денег; едва ли наберется сто золотых экю; да и те — все мое богатство. С ним я должен теперь устраивать свою судьбу.
— Сто экю золотом! — воскликнул Коконнас. — И вы еще плачетесь! Дьявольщина! У меня всего-навсего шесть.
— Рассказывайте! — возразил Ла Моль. — Я видел, как вы вынимали из кармана кошелек, он был не просто полон, а, можно сказать, битком набит.
— А! — сказал Коконнас. — Эти деньги пойдут в уплату давнишнего долга одному старому другу моего отца, как я подозреваю — тоже гугеноту, вроде вас. Да, тут сто ноблей с розой, — заявил Коконнас, хлопнув себя по карману, — но эти нобли принадлежат мэтру Меркандону; моя же личная собственность состоит, как я сказал, из шести экю.
— Какая ж тут игра?
— А вот потому, что денег мало, я и хотел сыграть. Кроме того, мне пришла в голову одна мысль.
— А именнр?
— Мы оба приехали в Париж с одной и той же целью.
— Да.
— У каждого из нас есть могущественный покровитель.
— Да.
— Я могу положиться на своего, так же как вы на вашего.
— Да.
— Вот мне и пришла в голову мысль: сначала сыграть на деньги, а потом — на первую милость, которую получим от двора или на первую ласку возлюбленной.
— Действительно, хорошо придумано! — заметил, смеясь, Ла Моль, — но, признаюсь, я не такой страстный игрок, чтобы ставить всю свою жизнь в зависимость от карт или очков в кости, потому что первая милость, полученная вами или мной, вероятно, определит течение всей нашей жизни.
— Хорошо! Оставим первую милость от двора и будем играть на первую ласку от возлюбленной.
— Есть одно препятствие, — возразил Ла Моль.
— А именно?
— У меня нет никакой возлюбленной.
— И у меня тоже, но я рассчитываю быстро обзавестись ею. Слава Богу, мы не так скроены, чтобы страдать от недостатка в женщинах.
— Вы-то, господин Коконнас, конечно, не будете терпеть в них недостатка; я же не так уверен в своей звезде любви и боюсь обокрасть вас, поставив против вашего заклада свой. Давайте играть на ваши шесть экю, а если вы, на ваше горе, их проиграете и захотите продолжать игру, то вы ведь дворянин, и ваше слово равноценно золоту.
— Ну и отлично! Вот это разговор! — воскликнул Коконнас. — Вы совершенно правы: слово дворянина равноценно золоту, особенно если этот дворянин пользуется доверием двора. Поэтому не думайте, что я слишком зарываюсь, играя с вами на первую милость, которую я наверное получу.
— Вы-то можете проиграть ее, но я не могу ее выиграть, потому что я служу королю Наваррскому и ничего не могу получить от герцога Гиза.
— Ага, еретик! Я сразу тебя почуял, — пробурчал хозяин, начищая старую каску. И, прервав свою работу, перекрестился.
— Вот как, — сказал Коконнас, мешая карты, принесенные слугой, — значит, вы…
— Что?
— Протестант.
— Я?
— Да.
— Ну, предположим, что это так, — ответил, усмехнувшись, Ла Моль. — Вы что-нибудь имеете против нас?
— О, слава Богу — нет. Мне все равно. Я от всей души ненавижу гугенотскую мораль, но не самих гугенотов, а кроме того, они теперь в чести.
— Да, — ответил с улыбкой Л а Моль, — доказательство этому — салют из аркебузы адмиралу! Не доиграемся ли и мы до выстрелов?
— До чего угодно, — ответил Коконнас, — мне лишь бы играть, а там все равно на что.
— Ну что ж, давайте играть, — сказал Ла Моль, собирая и тасуя карты.
— Да, играйте, не сомневаясь: даже если я проиграю сто экю против ста ваших, завтра же утром я найду, чем заплатить.
— Значит, вы разбогатеете во сне?
— Нет, я пойду и найду деньги.
— Скажите, где — я пойду с вами!
— В Лувре.
— Разве вы пойдете туда сегодня ночью?
— Да, в эту ночь у меня будет особая аудиенция у великого герцога Гиза.
Еще когда Коконнас заявил, что пойдет за деньгами в Лувр, Ла Юрьер бросил начищать каску и, встав за стулом Ла Моля так, что его мог видеть один Коконнас, начал делать ему знаки из-за спины Ла Моля, но пьемонтец их не замечал, поглощенный игрой и разговором.
— Да это просто сверхъестественно! — сказал Ла Моль. — Вы были совершенно правы, говоря, что мы родились под одной звездой. У меня тоже свидание в Лувре этой ночью, но только не с герцогом Гизом, а с королем Наваррским.
— А вы знаете пароль?
— Да.
— А сигнал для сбора?
— Нет.
— Ну, а я знаю. У меня пароль…
Произнося эти слова, пьемонтец поднял голову, и в тот же миг Ла Юрьер сделал ему знак до такой степени выразительный, что болтливый дворянин сразу оборвал свою речь, остолбенев от этой мимики гораздо больше, чем от потери ставки в три экю. Ла Моль, заметив состояние партнера по его лицу, обернулся, но не увидел никого, кроме хозяина, стоявшего позади него, скрестив на груди руки, в той каске, которую чистил за минуту перед тем.
— Что с вами? — спросил Ла Моль Коконнаса.
Коконнас молча переводил взгляд с хозяина на партнера, так как не мог понять, в чем дело, несмотря на отчаянные жесты мэтра Ла Юрьера.
Л а Юрьер смекнул, что необходима его помощь.
— Штука в том, что я сам любитель игры в карты, — сказал он Ла Молю, — я и подошел взглянуть на ваш ход, а граф вдруг увидал на голове простого горожанина боевой шлем, ну и удивился.
— Действительно, хороша фигура! — воскликнул Ла Моль, заливаясь смехом.
— Эх, месье! — сказал Ла Юрьер, хорошо разыгрывая добродушие и пожимая плечами, как бы признавая свое ничтожество, — конечно, мы не вояки и нет в нас настоящей выправки. Это хорошо вам, бравым дворянам, сверкать золочеными касками да тонкими шпагами, а наше дело — отбыть свое время в карауле.
— Так-так! — сказал Л а Моль, тасуя в свою очередь карты. — Вы разве ходите в караул?
— Да, граф, приходится! Я ведь сержант в одном отряде городской милиции, — сказал Л а Юрьер и, пока Л а Моль сдавал карты, тихо удалился, приложив палец к губам, как указание совершенно растерявшемуся Коконнасу, чтоб он не проболтался.
Необходимость быть настороже привела к тому, что Коконнас проиграл вторую ставку так же быстро, как и первую.
— Ну вот и все ваши шесть экю! Хотите отыграться в счет ваших будущих благ?
— С удовольствием, — ответил Коконнас, — с удовольствием.
— Но прежде чем продолжать игру, я хотел напомнить вам: ведь вы говорили, что у вас назначено свидание с герцогом Гизом?
Коконнас поглядел на кухню, где стоял Ла Юрьер, и увидал, что трактирщик смотрит на него во все глаза, повторяя свое предупреждение.
— Да, — ответил Коконнас, — но теперь еще не время. Поговорим лучше о вас, господин Ла Моль.
— А по-моему, мой дорогой Коконнас, поговорим лучше об игре, а то, если не ошибаюсь, я сейчас выиграл у вас еще шесть экю.
— Дьявольщина! Верно!.. Мне всегда говорили, что гугенотам везет в игре. У меня большое желание стать гугенотом, черт меня подери!
Глаза хозяина загорелись, как уголья, но Коконнас, всецело занятый игрой, не заметил этого.
— Переходите к нам, граф, переходите, — сказал Ла Моль, — и хотя желание стать гугенотом пришло к вам путем очень своеобразным, вы будете хорошо приняты у нас.
Коконнас почесал за ухом:
— Будь я уверен, что везенье в карты зависит от веры, ручаюсь вам… ведь я в конце концов не так уже сильно держусь за мессу, а раз и король не очень дорожит ею…
— А кроме того, протестантское исповедание — прекрасное исповедание: оно так просто, чисто…
— И к тому же в моде, — прибавил Коконнас, — да еще приносит в игре счастье: ведь, черт меня подери, все тузы у вас; а между тем с самого начала, как мы взяли карты в руки, я следил за вами: вы играете честно, не передергиваете… Это не иначе как от протестантской веры.
— Вы задолжали мне еще шесть экю, — спокойно заметил Ла Моль.
— Ах, как вы искушаете меня! — сказал Коконнас. — И если этой ночью я останусь недоволен герцогом Гизом…
— Тогда что?
— Тогда я попрошу вас завтра представить меня королю Наваррскому; и будьте покойны, уж если я стану гугенотом, то буду им больше, чем Лютер, Кальвин, Меланхтон и все реформаторы на свете.
— Тсс! Вы поссоритесь с нашим хозяином, — сказал Ла Моль.
— Да, правда, — согласился Коконнас, взглянув на кухню. — Нет, он нас не слышит, он сейчас очень занят.
— А что он делает? — спросил Ла Моль, не видя хозяина со своего места.
— Он разговаривает с… Черт меня подери! Это он!
— Кто — он?
— Та самая ночная птица, с которой он разговаривал, когда мы подъехали к гостинице, — человек в желтом колете и в темно-коричневом плаще. Дьявольщина! Да еще как увлекся! Эй! Мэтр Ла Юрьер! Не политический ли заговор у вас?
Но на этот раз мэтр Ла Юрьер ответил таким властным и энергичным жестом, что Коконнас, несмотря на свое пристрастие к картам, встал с места и пошел к нему.
— Что с вами? — спросил Ла Моль.
— Вам нужно вина, граф? — спросил Ла Юрьер, быстро хватая Коконнаса за руку. — Сейчас подадут. Грегуар! Вина господам дворянам!
Потом в самое ухо прошептал:
— Молчите! Молчите, или смерть вам! И спровадьте куда-нибудь вашего товарища.
Л а Юрьер был так бледен, а желтый человек так мрачен, что Коконнас почувствовал дрожь в теле и, обернувшись к Л а Молю, сказал ему:
— Дорогой господин Ла Моль, прошу извинить меня: я за один присест проиграл пятьдесят экю; мне сегодня не везет, и я боюсь зарваться.
— Отлично, месье, отлично, как вам угодно. Кроме того, я с удовольствием прилягу хоть на минуту. Мэтр Ла Юрьер!
— Что угодно, ваше сиятельство?
— Разбудите меня, если за мной придут от короля Наваррского. Я лягу не раздеваясь, чтобы в любую минуту быть готовым.
— Я сделаю то же, — сказал Коконнас, — а чтобы его светлости не ждать меня ни минуты, я теперь же сделаю себе значок. Мэтр Ла Юрьер, дайте мне ножницы и белой бумаги.
— Грегуар! — крикнул Ла Юрьер. — Белой почтовой бумаги и ножницы, чтобы сделать конверт!
— Положительно, — сказал пьемонтец, — здесь готовится что-то чрезвычайное.
— Доброй ночи, господин Коконнас! — сказал Ла Моль. — А вы, хозяин, будьте любезны показать мне мою комнату. Желаю вам успеха, мой новый друг!
И Ла Моль в сопровождении хозяина ушел по винтовой лестнице наверх. Тогда таинственный человек схватил Коконнаса за локоть, подтащил к себе и торопливо заговорил:
— Месье, сто раз вы чуть не выдали тайну, от которой зависит судьба королевства. Еще одно слово, и я пристрелил бы вас из аркебузы. К счастью, теперь мы одни, так слушайте.
— Но кто вы такой, что говорите со мной в таком тоне? — спросил Коконнас.
— Вам приходилось слышать о некоем Морвеле?
— Убийце адмирала?
— И капитана де Муи.
— Да, конечно.
— Так это я.
— Та-та-та! — произнес Коконнас.
— Слушайте же.
— Дьявольщина! Надо думать, что я вас слушаю.
— Тсс! — прошипел Морвель, поднося палец к губам.
Коконнас прислушался: было слышно, как хозяин захлопнул дверь в какой-то комнате, запер дверь в коридоре на засов и стремительно сбежал с лестницы.
Вернувшись к двум собеседникам, он подал стул Коконнасу и стул Морвелю, взял третий себе и сказал:
— Господин Морвель, все заперто, можете говорить.
На колокольне Сен-Жермен-Ocepya пробило одиннадцать часов вечера. Морвель один за другим считал удары, раздававшиеся в ночи гулко и уныло, и, когда последний удар замер в воздухе, сказал, обращаясь к Коконнасу, совершенно обескураженному теми предосторожностями, которые предпринимали эти два человека:
— Месье, вы добрый католик?
— Ну конечно, — ответил Коконнас.
— Вы преданы королю?
— Душой и телом. Я даже считаю оскорблением, что вы мне предлагаете такой вопрос.
— Не будем из-за этого ссориться. Вы пойдете с нами?
— Куда?
— Это все равно. Предоставьте себя в наше распоряжение. От этого зависят и ваше благосостояние, и ваша жизнь.
— Предупреждаю вас, что в полночь у меня есть дело в Лувре.
— Туда мы и идем.
— Меня ждет герцог Гиз.
— Нас тоже.
— У меня особый пароль для входа, — продолжал Коконнас, считая обидным для себя делить честь приема у герцога с каким-то Морвелем и мэтром Ла Юрьером.
— У нас тоже.
— Но у меня особый опознавательный знак.
Морвель улыбнулся, вытащил из-за пазухи пригоршню крестов из белой материи, дал один Л а Юрьеру, один Коконнасу и один взял себе. Ла Юрьер прикрепил свой к шлему, а Морвель к шляпе.
— Вот как! — удивился Коконнас. — Значит, и свидание, и пароль, и знак — одинаковые для всех?
— Да, месье, лучше сказать — для всех верных католиков.
— Стало быть, в Лувре — торжество, королевский банкет, да? — воскликнул Коконнас. — И на него не хотят пускать этих собак-гугенотов? Хорошо! Здорово! Замечательно! Довольно с них, покрасовались!
— Да, в Лувре торжество, королевский банкет, — ответил Морвель, — в нем будут участвовать и гугеноты. Больше того — они-то и будут героями дня, они же и заплатят за банкет; так что если вы хотите быть на нашей стороне, мы начнем с того, что пойдем приглашать их главного бойца, или, как они говорят, их Гедеона.
— Адмирала? — воскликнул Коконнас.
— Да, старика Гаспара, в которого я промахнулся, как дурень, хотя стрелял из аркебузы самого короля.
— Вот почему, дорогой граф, я начищал свой шлем, вострил шпагу и точил ножи, — прошипел мэтр Л а Юрьер.
Коконнас вздрогнул и побледнел: он начал понимать, в чем дело.
— Как?.. Это правда? — воскликнул Коконнас. — Так это торжество, этот банкет… значит…
— Вы очень недогадливы, месье, — сказал Морвель, — сразу видно, что вам не надоела, как нам, наглость этих еретиков.
— Ага! Вы взялись пойти к адмиралу и…
Морвель улыбнулся и подвел Коконнаса к окну.
— Взгляните туда, — сказал он, — видите в конце улицы, на небольшой площади за церковью, отряд людей, который выстраивается в темноте?
— Да.
— У всех этих людей на шляпе такой же белый крест, как у мэтра Ла Юрьера, у вас и у меня.
— И что же?
— А то, что это отряд швейцарцев из западных кантонов под командованием Токио, а вы знаете, что эти господа из западных кантонов — королевские благожелатели.
— Так-так! — произнес Коконнас.
— Теперь посмотрите, вон там, по набережной, движется отряд кавалерии; разве вы не узнаете его начальника?
— Как же я могу узнать его? Ведь я приехал в Париж только сегодня вечером!
— Так это тот самый человек, с кем вы должны увидеться в полночь в Лувре.
— Герцог Гиз?
— Он самый. А сопровождают его бывший купеческий старшина Марсель и теперешний старшина Шорон. Оба они должны выставить свои отряды горожан. А вот идет по нашей улице и командир здешнего квартала; приглядитесь, что он будет делать.
— Он стучит во все двери. А что там такое на дверях, в которые он стучит?
— Белый крест, молодой человек; такой же, как у нас на шляпах. Прежде, бывало, предоставляли Богу отмечать своих и чужих; теперь мы стали вежливее и избавляем Его от этого труда.
— Да, куда он ни постучит, всюду отворяется дверь и выходят вооруженные горожане.
— Он постучится и к нам, и мы тоже выйдем.
— Но подымать столько народа, чтобы убить одного старика гугенота, — это… дьявольщина! Это позор! Это достойно разбойников, а не солдат, — возразил Коконнас.
— Молодой человек, — отвечал Морвель, — если вам не нравится иметь дело со стариками, вы можете выбрать себе молодых; гугеноты не такие люди, что дадут себя резать без сопротивления, и, как вам известно, они все, старые и молодые, очень живучи.
— Так вы собираетесь перебить их всех?! — воскликнул Коконнас.
— Всех.
— По приказу короля?
— Короля и герцога Гиза.
— И когда же?
— Как только забьют в набат на колокольне Сен-Жермен-Л’Осеруа.
— Ах, вот почему этот милый немец, служащий у герцога Гиза… как бишь его имя?
— Господин Бем?
— Верно. Вот почему он мне сказал, чтобы я бежал в Лувр по первому удару набата.
— Вы, значит, видели господина Бема.
— И видел, и говорил с ним.
— Где?
— В Лувре. Он меня и провел туда, сказал пароль и…
— Взгляните.
— Дьявольщина! Да это он!
— Хотите с ним поговорить?
— И даже не без удовольствия.
Морвель бесшумно отворил окно. В самом деле, это был Бем и с ним человек двадцать горожан.
— Гиз и Лотарингия! — произнес Морвель.
Бем обернулся и, сообразив, что обращались к нему, подошел:
— A-а, это фы, мессир Морфель.
— Да, я; кого вы ищете?
— Я ищу костиниц "Путефотный сфеста", чтоп претупретить некой монсир Коконнас.
— Это я, господин Бем! — вмешался молодой человек.
— A-а! Корошо! Очень корошо!… Фы котоф?
— Да. Что надо делать?
— Што фам путет скасать мессир Морфель. Он топрый католик.
— Слышали? — спросил Морвель.
— Да, — ответил Коконнас, — А куда идете вы, господин Бем?
— Я? — смеясь, переспросил Бем.
— Да, вы.
— Я иту скасать слофешко атмиралу.
— Скажите ему два, на всякий случай, — посоветовал Морвель, — тогда, если он оправится от первого, то уж не встанет от второго.
— Бутте покоен, мессир Морфель, бутте покоен и тресеруйте мне корошо этот молотой шелофек.
— Да, да, не беспокойтесь, все Коконнасы по своей породе хорошие охотничьи собаки и чуткие ищейки.
— Прошшайте.
— Идите.
— Афы?
— Начинайте охоту, а мы подоспеем к самой травле.
Бем отошел, и Морвель затворил окно.
— Слышали, молодой человек? — спросил Морвель. — Если у вас есть личный враг, даже если он и не совсем гугенот, занесите его в список — между другими пройдет и он.
Коконнас, совершенно ошеломленный тем, что видел и слышал, посматривал то на хозяина, принимавшего грозные позы, то на Морвеля, который спокойно вынимал из кармана какую-то бумагу.
— Что касается меня, — сказал Морвель, — вот мой список: триста человек. Пусть каждый добрый католик сделает в эту ночь десятую долю той работы, какую сделаю я, и завтра не будет ни одного гугенота во всем королевстве!
— Тсс! — произнес Ла Юрьер.
— Что? — в один голос спросили Коконнас и Морвель.
На Сен-Жермен-Л’Осеруа раздался первый удар набата.
— Сигнал! — воскликнул Морвель. — Значит, начинают раньше? Мне сказали, что только в полночь… Тем лучше! Для славы Бога и короля лучше, когда часы не отстают, а идут вперед.
Действительно, зловеще гремел церковный колокол. Вскоре грянул и первый ружейный выстрел, и почти сейчас же свет нескольких факелов вспыхнул молнией на улице Арбр-сек.
Коконнас отер рукой выступивший на лбу пот.
— Началось, пошли! — крикнул Морвель.
— Стойте! Стойте! — сказал хозяин. — Прежде чем выступать в поход, надо, как говорят на войне, обезопасить свои квартиры. Я не хочу, чтобы зарезали мою жену и детей, пока меня не будет дома: здесь остается гугенот.
— Л а Моль?! — воскликнул Коконнас отшатнувшись.
— Да! Нечестивец попал в пасть волку.
— Как? Вы нападете на собственного постояльца? — спросил Коконнас.
— Для этого я и оттачивал свою шпагу.
— Ну, ну! — произнес пьемонтец, хмуря брови.
— До сих пор я резал только кроликов, кур да уток и ни разу — человека, даже не знаю, как это делается, — ответил почтенный трактирщик. — Вот я и поупражняюсь на постояльце. Если я это сделаю коряво — по крайности некому будет смеяться надо мной.
— Дьявольщина! Это жестоко! — вознегодовал Коконнас. — Господин де Л а Моль ужинал со мной, господин де Ла Моль играл со мною в карты.
— Но господин де Ла Моль — еретик, — ответил Морвель. — Господин де Ла Моль обречен, и если не убьем его мы, его убьют другие.
— Не говоря уж о том, что он выиграл у вас пятьдесят экю, — прибавил хозяин.
— Верно, — ответил Коконнас, — но выиграл честно, я в этом уверен.
— Честно или нет, а платить придется; если же я убью его — вы будете в расчете.
— Ну, ну, господа, поторапливайтесь, — сказал Морвель. — Стреляйте из аркебузы, колите шпагой, стукните его молотком, кистенем, чем хотите, только кончайте с ним скорее, если хотите исполнить ваше обещание и прийти вовремя к адмиралу на помощь герцогу Гизу.
Коконнас тяжело вздохнул.
— Сейчас сбегаю к нему, — сказал Ла Юрьер, — подождите меня.
— Дьявольщина! — воскликнул Коконнас. — Он еще причинит страдания несчастному юноше, а может быть, и обворует. Я пойду, чтобы, в случае чего, прикончить его сразу и не дать обворовать.
Движимый этой благородной мыслью, Коконнас бросился по лестнице вслед за мэтром Ла Юрьером и быстро догнал его, так как Ла Юрьер, поднимаясь по лестнице, все больше начинал раздумывать и, соответственно, замедлял шаги. В ту минуту, как он и следовавший за ним Коконнас подходили к двери в комнату Ла Моля, раздались выстрелы на улице. Слышно было, как Ла Моль вскочил с кровати и под его ногами заскрипели половицы.
— Черт! — пробурчал встревоженный Ла Юрьер. — Видать, он проснулся.
— Как будто так, — ответил Коконнас.
— Он будет защищаться, а?
— Он такой, что может. Послушайте, мэтр Ла Юрьер, вот будет штука, если он вас убьет.
— Гм! Гм! — протянул Ла Юрьер.
Но, вспомнив о том, что у него в руках хорошая аркебуза, он собрался с духом и сильным ударом ноги распахнул дверь.
Ла Моль без шляпы, но одетый, стоял, загородив себя кроватью, в руках у него были пистолеты, в зубах — шпага.
— Так-так! — произнес Коконнас, раздувая ноздри, как хищное животное, почуявшее кровь. — Дело-то становится занятным, мэтр Ла Юрьер. Ну, что же вы? Вперед!
— A-а! Как видно, меня собираются убить! — крикнул Ла Моль. — И это ты, мерзавец?
Мэтр Л а Юрьер ответил тем, что приложил аркебузу к плечу и стал целиться в молодого человека. Но Ла Моль следил за его движениями: когда грянул выстрел, он упал на колени, и пуля пролетела над его головой.
— Ко мне, ко мне, господин Коконнас! — крикнул Ла Моль.
— Ко мне, ко мне, господин Морвель! — кричал Ла Юрьер.
— Честное слово, господин Ла Моль, — ответил Коконнас, — все, что я могу сделать в этом случае, это не выступать против вас лично. По-видимому, сегодня ночью избивают всех гугенотов именем короля. Выпутывайтесь сами, как умеете.
— A-а! Предатели! Убийцы! Вот как! Ну, подождите!
И Ла Моль, прицелившись из пистолета, спустил курок. Ла Юрьер, все время наблюдавший за ним, отскочил в сторону; но Коконнас, не ожидая такого ответа, остался стоять на месте, и пуля задела ему плечо.
— Дьявольщина! — крикнул он, заскрежетав зубами. — Принимаю вызов; померяемся силой, раз ты хочешь.
И, обнажив шпагу, он бросился на Ла Моля.
Будь они один на один, Ла Моль, конечно, принял бы вызов, но за спиною Коконнаса стоял мэтр Ла Юрьер, снова заряжавший аркебузу, а кроме того, Морвель уже спешил на зов трактирщика, взбегая по лестнице через две ступеньки. Поэтому Ла Моль скрылся в смежный отдельный кабинет и заперся там на задвижку.
— Ах, прохвост! — крикнул Коконнас, стуча в дверь эфесом шпаги. — Ну, подожди, я тебе наделаю сейчас столько дыр в теле, сколько экю ты у меня выиграл! Я-то пришел, чтобы тебя не мучили, не обокрали, а ты отплатил мне за это пулей в плечо! Погоди, мозгляк! Погоди!
В это время мэтр Л а Юрьер подошел к двери кабинета и, ударив в нее прикладом аркебузы, разбил дверь в щепы.
Коконнас влетел в кабинет, но чуть не ткнулся носом в стену: в комнате было пусто, а окно открыто.
— Он, наверно, выпрыгнул в окно, — сказал трактирщик. — Но это пятый этаж, и он разбился насмерть.
— Или удрал на соседнюю крышу, — сказал Коконнас, перелезая через подоконник и собираясь преследовать Ла Моля по скользкому и крутому скату крыши. Но Морвель и Л а Юрьер бросились к нему и втащили обратно в комнату.
— Вы с ума сошли! — крикнули они в один голос. — Вы убьетесь!
— Вот еще! — ответил Коконнас. — Я горец, лазил и по ледникам. А если меня к тому же оскорбили, так я за оскорбителем полезу хоть на небо или спущусь в ад, какой бы дорогой он ни отправился туда. Пустите меня!
— Послушайте, — сказал Морвель, — он или мертв, или уже далеко. Идемте с нами; не беда, если этот ускользнул от вас, — вы найдете тысячу других.
— Вы правы, — прорычал Коконнас. — Смерть гугенотам! Мне необходимо отомстить за себя, и чем скорее, тем лучше.
Все трое скатились с лестницы, как лавина.
— К адмиралу! — крикнул Морвель.
— К адмиралу! — повторил Ла Юрьер.
— К адмиралу так к адмиралу, — согласился Коконнас.
Оставив "Путеводную звезду" на попечение Грегуара и прочих слуг, все трое выскочили из дома и побежали на улицу Бетизи, где жил адмирал; яркое пламя и грохот выстрелов указывали направление.
— Кто это там идет? — спросил Коконнас. — Какой-то человек без колета и без перевязи.
— А это кто-нибудь спасается, — сказал Морвель.
— Ну же, ну! У вас аркебуза, — крикнул ему Коконнас.
— Нет, ни за что; я берегу порох для лучшей дичи.
— Тогда вы, Л а Юрьер.
— Подождите, подождите! — сказал трактирщик, прицеливаясь.
— Ждать? Вот еще! — крикнул Коконнас. — Пока вы ждете, он убежит.
Он кинулся за несчастным и вскоре настиг его, так как беглец был ранен. Чтобы не наносить удара в спину, Коконнас крикнул ему: "Обернись, обернись!" Но в тот же миг раздался выстрел, мимо уха Коконнаса просвистела пуля, и беглец покатился по земле, как заяц, настигнутый на всем бегу выстрелом охотника.
Позади Коконнаса раздался торжествующий крик; пьемонтец обернулся и увидал трактирщика, потрясавшего своим оружием.
— Ага! На этот раз почин сделан.
— Да, но вы чуть не прострелили меня насквозь.
— Берегитесь! Берегитесь! — крикнул Ла Юрьер.
Коконнас отскочил назад. Раненный пулей незнакомец приподнялся на одно колено и, горя местью, хотел ударить Коконнаса кинжалом, но трактирщик вовремя предостерег пьемонтца.
— Ах, гадина! — прорычал Коконнас, набросился на своего врага, три раза вонзил ему в грудь шпагу по самую рукоять и, оставив его биться в предсмертных судорогах, крикнул:
— А теперь к адмиралу, к адмиралу!
— Эге, дорогой мой дворянин, вы, кажется, входите во вкус, — сказал Морвель.
— Да, — ответил Коконнас. — Запах ли пороха пьянит меня, или волнует вид крови, но меня так и тянет убивать. Это своего рода облава на людей. До сих пор я так охотился только на волков и медведей, но, честное слово, облава на людей мне кажется гораздо интереснее!
И все трое побежали к адмиралу.
