XXI
ВРАЧ И СВЯЩЕННИК
Оставим события этой бурной ночи и продолжим рассказ, теперь уже не будучи вынужденными прерывать его или возвращаться вспять.
Если читатель прочел предыдущую главу внимательно, он, конечно, помнит, что после отъезда Сальвато Пальмиери заговорщики разделились на две группы, по трое в каждой; одна из них поднялась на Позиллипо, другая на лодке отплыла в море.
На Позиллипо взошли Николино Караччоло, Веласко и Скипани. Во вторую группу, что отправлялась от главного портика дворца королевы Джованны на лодке, которая была пришвартована здесь и выдержала шторм, входили Доменико Чирилло, Этгоре Карафа и Мантонне.
Этторе Карафа, как было уже сказано, скрывался в Портачи, Мантонне там жил. У Мантонне, страстного рыболова, была собственная лодка. На ней он, с помощью Этторе Карафа, добирался морем из Портачи во дворец королевы Джованны. Оба были сильными гребцами, и в тихую погоду этот путь занимал у них всего два часа. Когда дул ветер, и притом попутный, они плыли под парусом и могли не грести.
В ту ночь они, как обычно, возвращались из дворца королевы Джованны на веслах, потому что ветер утих и на море было спокойно; по пути им предстояло высадить Чирилло в Мерджеллине. Чирилло жил в конце набережной Кьяйа, поэтому они не поплыли прямо в направлении Портачи, и сбиры видели, как они идут вдоль берега.
Добравшись до королевского особняка, которым ныне владеет князь Торлониа, они выбрали место, где склон не так крут и легче было выйти на дорогу, в наши дни ставшую улицей; тут Чирилло сошел на берег.
Потом они снова пустились в море, на этот раз стараясь как можно больше отдалиться от берега, и взяли курс на мыс, где высится Кастель делл’Ово.
Итак, Чирилло, никем не замеченный, без труда выбрался на дорогу, как вдруг, пройдя сотню шагов, он увидел группу солдат; они остановились посреди дороги и, по-видимому, что-то обсуждали; пламя двух факелов, отражаясь на дулах их ружей, освещало тела двух мужчин, лежавших на земле; солдаты рассматривали их.
Чирилло понял, что это дежурный патруль.
И действительно, это был тот самый патруль, приближение которого услышал Паскуале Де Симоне, когда он поспешил скрыться, чтобы не скомпрометировать королеву.
Как и предполагал сбир, патруль, дойдя до места схватки, нашел на lastrico одного убитого и одного раненого; двое других раненых — тот, что получил удар сабли по лицу, и тот, которому раздробили плечо пулею, нашли в себе силы убежать по улочке, идущей вдоль северной ограды сада Сан Феличе.
Патрулю нетрудно было убедиться, что один из лежавших на земле умер и, следовательно, заниматься им бесполезно; второй же, хоть и был без сознания, еще дышал, и патрульные подумали, что его, может быть, удастся спасти.
Они находились шагах в двадцати от Львиного фонтана; кто-то из солдат, набрав там в свою шапку воды, плеснул ею раненому в лицо, и тот, почувствовав неожиданную свежесть, очнулся и открыл глаза.
Увидев обступивших его солдат, он попытался приподняться, но это ему не удалось; совершенно обессиленный, он мог только поворачивать голову из стороны в сторону.
— Скажите, друзья мои, — проговорил раненый, — если мне остается только умереть, нельзя ли перенести меня на койку помягче?
— Право же, это славный малый, — сказали солдаты, — кто бы он ни был, надо исполнить его просьбу.
И они попытались поднять его.
— Ох, черт возьми, беритесь за меня бережно, словно я стеклянный! Mannaggia la Madonne! (Это ругательство одно из самых крепких, какое только может вырваться у неаполитанца; по одному этому легко было судить, какую нестерпимую боль ему причинили.)
Когда Чирилло увидел эту группу, первой его мыслью было как-нибудь обойти ее, но он тут же сообразил, что патруль и тела, лежащие на дороге, находятся как раз в том месте, где должен был пройти Сальвато Пальмиери, направляясь к французскому послу, и что это скопление людей, вернее всего, объясняется каким-то страшным происшествием, в котором участвовал и сыграл свою роль молодой посланец генерала Шампионне.
Поэтому он решительно двинулся вперед, в то время как начальник патруля собирался взломать дверь дома, расположенного на углу улицы по ту сторону Львиного фонтана, ибо одна из отличительных черт неаполитанцев состоит в том, что они не любят помогать ближнему, даже если он находится в смертельной опасности.
Но грозный приказ начальника и особенно стук прикладами в дверь привели к тому, что она наконец отворилась и до слуха Чирилло донеслись два-три голоса, спрашивавшие, где можно отыскать хирурга.
И чувство долга, и любопытство побудили его предложить свои услуги.
— Я врач, а не хирург, — сказал он, — но это не важно: в крайнем случае могу сойти за хирурга.
— Ах, господин доктор, — вмешался раненый, которого принесли в дом, так что он слышал слова Чирилло, — боюсь, как бы я не оказался плохим пациентом.
— Ничего! — возразил Чирилло. — Голос у вас бодрый.
— Только язык у меня и ворочается, — сказал раненый, — им я и пользуюсь.
Тем временем с кровати сняли матрас, положили его на стол, стоявший посреди комнаты, и перенесли на него раненого.
— Подушек, подушек под голову, — распорядился Чирилло, — голова раненого всегда должна лежать высоко.
— Спасибо вам, доктор, спасибо! — сказал сбир. — Я буду благодарен вам, даже если вы потерпите неудачу.
— А кто вам сказал, что я потерплю неудачу?
— Ну, что ни говорите, в ранах я разбираюсь. Тут очень глубокая.
Он жестом попросил Чирилло приблизиться. Врач склонился к раненому.
— Я отнюдь не сомневаюсь в вашем искусстве, — заметил тот, — а все ж, сдается мне, вы бы хорошо сделали, если бы послали за священником, но так, будто вам самому пришла в голову эта мысль.
— Разденьте этого человека как можно осторожнее, — сказал Чирилло.
Потом он обратился к хозяину дома: тот вместе с женой и двумя ребятишками с любопытством рассматривал раненого.
— Пошлите кого-нибудь из детей в церковь Санта Мария ди Порто Сальво, и пусть они позовут сюда дона Микеланджело Чикконе.
— Да мы его знаем! Беги, Торе, беги! Слышал, что сказал господин доктор?
— Я мигом! — ответил мальчик.
И он бросился из дому.
— Здесь неподалеку аптека, — крикнул ему вдогонку врач, — когда пойдешь мимо, разбуди аптекаря и скажи ему, что доктор Чирилло сейчас пришлет к нему с рецептом. Пусть не запирает дверь и ждет.
— И какая вам корысть в том, чтобы я остался жив? Ради чего вы стараетесь? — спросил раненый.
— Корысть? — возразил Чирилло. — Корысти никакой, я действую во имя человечности.
— Чудное слово! — молвил сбир, горестно ухмыльнувшись. — Первый раз слышу… Ах, Madonna del Carmine!
— Что с вами? — спросил Чирилло.
— А то, что боль прямо адская… пусть они лучше меня не раздевают!
Чирилло открыл свою сумку с инструментом, вынул скальпель и разрезал штаны, куртку и рубаху сбира, так что обнажился весь его левый бок.
— Ловко! — сказал раненый. — Вот камердинер, знающий свое дело! Если вы так же хорошо сшиваете, как режете, то вы молодчина, доктор!
И он указал на рану, зиявшую между ребрами:
— Вот она.
— Вижу, — кивнул доктор.
— Неудачное место, не правда ли?
— Промойте рану свежей водой, и как можно бережнее, — обратился доктор к хозяйке дома. — Есть у вас белье помягче?
— Особенно мягкого нет, — отвечала она.
— В таком случае — держите, вот мой носовой платок; и сейчас же пошлите к аптекарю за лекарством, которое я выпишу.
И он тут же выписал карандашом успокаивающее сердечное средство, состоящее из обыкновенной воды, нашатыря и лимонного сока.
— А кто платить будет? — спросила женщина, обмывая рану при помощи платка доктора.
— Я, конечно, — ответил Чирилло.
Он завернул в рецепт монетку и сказал второму малышу:
— Беги скорее. Сдача будет твоя.
— Доктор! — сказал сбир. — Если я выживу, то постригусь в монахи и всю жизнь буду молиться за вас.
Тем временем врач достал из своей сумки серебряный зонд и подошел к раненому.
— Ну, друг мой, — промолвил он, — надо быть мужчиной.
— Вы хотите воткнуть его в рану?
— Придется, иначе не узнаешь, что с ней делать.
— А ругаться можно?
— Можно, только не забывайте, что на вас смотрят и все слышат. Если вы станете уж очень кричать, вас сочтут неженкой, а будете чересчур ругаться — скажут, что вы безбожник.
— Доктор, вы упомянули о сердечном снадобье. Я не отказался бы от глотка перед операцией.
Мальчик вернулся, запыхавшись, с бутылочкой в руке.
— Мама, мне осталось шесть гранов, — похвастался он.
Чирилло взял у него бутылку.
— Дайте ложку, — попросил он.
Ему подали ложку; он налил в нее лекарства и велел больному выпить его.
— Надо же, — промолвил раненый, — мне от него лучше.
— Для этого я вам его и даю.
Затем Чирилло сурово спросил:
— Теперь вы готовы?
— Готов, доктор, — отвечал раненый, — верьте, я постараюсь не подвести вас.
Врач медленно, но решительно ввел зонд в рану. По мере того как инструмент погружался в нее, лицо пациента все больше искажалось; однако он не издал ни единого стона. Страдания его и мужество были столь очевидны, что в тот момент, когда врач вынул зонд, у солдат, с любопытством наблюдавших за этим волнующим и мрачным зрелищем, вырвался вздох облегчения.
— Все в порядке, доктор? — спросил сбир, весьма гордый самим собою.
— Я даже не ожидал такого самообладания, друг мой, — сказал Чирилло, рукавом вытирая пот с его лба.
— Дайте-ка попить, а не то мне совсем дурно станет, — попросил раненый слабым голосом.
Чирилло дал ему еще ложку лекарства.
Рана была не только тяжелой, она была, как понял и сам раненый, смертельной.
Острие сабли вонзилось между нижними ребрами, задело грудную аорту и прошло сквозь диафрагму. Все средства медицины могли лишь уменьшить кровотечение при помощи давящей повязки и таким образом продлить жизнь умирающего на несколько минут — только и всего.
— Дайте мне какого-нибудь полотна, — сказал Чирилло, озираясь вокруг.
— Полотна? — переспросил хозяин. — У нас нет полотна.
Чирилло отворил шкаф, выхватил оттуда рубашку и разорвал ее на узкие полосы.
— Что вы делаете? — закричал хозяин. — Вы рвете мои рубашки!
Чирилло вынул из кармана два пиастра и подал их ему.
— Ну, за такие деньги рвите хоть все, — сказал тот.
— Послушайте, доктор, — сказал раненый, — если у вас много таких пациентов, как я, вы вряд ли разбогатеете.
Из нескольких лоскутов Чирилло сделал тампон, из других получился бинт.
— Теперь вам получше? — спросил он у раненого.
Тот медленно, осторожно вздохнул.
— Получше.
— Значит, вы можете ответить на мои вопросы? — спросил патрульный офицер.
— На вопросы? А зачем?
— Я обязан составить протокол.
— Ну, ваш протокол я вам продиктую в трех словах, — ответил раненый. — Доктор, еще ложечку снадобья.
Приняв лекарство, сбир продолжал:
— Мы вшестером поджидали некоего молодого человека, чтобы убить его; он сразил одного из наших, троих ранил, — я из их числа. Вот и все.
Легко понять, как внимательно слушал Чирилло рассказ умирающего; значит, предположения его оправдывались: тот молодой человек, которого сбиры поджидали, чтобы убить, несомненно был Сальвато Пальмиери, да и кто иной, кроме него, мог бы вывести из строя четверых человек из шести?
— А как зовут ваших товарищей? — спросил офицер.
Раненый попытался улыбнуться.
— Ну, дорогой мой, вы уж чересчур любопытны. Если и узнаете их имена, так, во всяком случае, не от меня. Вдобавок, даже назови я их вам, пользы вам от этого не будет.
— Польза получилась бы та, что их бы поймали.
— Вы так полагаете? Ну что ж, я назову вам человека, который их знает; если угодно — обратитесь к нему.
— А кто это такой?
— Паскуале Де Симоне. Сказать, где он живет? Бассо Порто, на углу Каталонской улицы.
— Сбир королевы! — зашептали вокруг.
— Благодарю, друг мой, — сказал офицер, — протокол мой готов.
Потом он обратился к патрулю:
— Теперь — в дорогу! Мы потеряли здесь целый час!
Послышались лязг оружия и удаляющиеся мерные шаги.
Чирилло остался возле раненого.
— Заметили вы, как они поспешили удрать? — спросил сбир.
— Заметил, — отвечал Чирилло. — И понимаю, что вы не хотели сказать ничего, что принесло бы вред вашим товарищам, но мне вы, надеюсь, не откажетесь сообщить кое-какие сведения, которые никого не порочат и интересны только мне?
— Вам-то, доктор, я все охотно расскажу. Вы хотели мне помочь и помогли бы, если бы это было возможно. Но торопитесь, я все больше слабею; спрашивайте поскорее, что вы хотите знать, а то у меня язык заплетается, это, как говорится, начало конца.
— Всего несколько вопросов. Тот молодой человек, которого Паскуале Де Симоне подкарауливал, чтобы убить, был французский офицер?
— По-видимому, это был француз. Но по-неаполитански он говорил не хуже нас с вами.
— Он умер?
— Не решусь утверждать, могу только сказать, что если и жив, так тяжело ранен.
— Вы видели, как он упал?
— Видел, но не особенно отчетливо, сам я уже лежал на земле и был занят не столько им, сколько самим собою.
— А все-таки что же вы видели? Постарайтесь припомнить: мне крайне важно узнать, что сталось с этим юношей.
— Так вот, я видел, что он свалился у калитки сада, где пальма, и мне показалось, будто калитка отворилась и женщина в белом платье повлекла его за собой. Однако, может быть, это было видение и я принял за женщину в белом ангела смерти, спустившегося с небес за его душой.
— А больше вы ничего не видели?
— Видел. Видел Беккайо, — он бежал, обхватив голову руками; кровь совсем залила ему глаза.
— Благодарю вас, друг мой. Я узнал все, что хотел. И к тому же мне как будто послышался…
И Чирилло напряг слух.
— Да, это священник с колокольчиком. Я тоже слышал… Когда этот колокольчик приближается ради тебя, его слышишь издалека.
Наступило молчание; колокольчик звенел все ближе.
— Итак, — обратился сбир к Чирилло, — всему конец, не правда ли? О земном уже думать нечего?
— Вы доказали мне, что вы настоящий мужчина, и я скажу вам, как мужчина мужчине: вы еще успеете примириться с Богом — но и только.
— Аминь! — промолвил сбир. — А теперь еще одну, последнюю ложечку вашего снадобья, чтобы у меня хватило сил продержаться до конца: мне очень плохо.
Чирилло исполнил просьбу умирающего.
— Теперь сожмите мне руку, да покрепче.
Чирилло сжал его руку.
— Покрепче, — повторил сбир, — я не чувствую.
Чирилло изо всех сил стиснул его уже бесчувственную ладонь.
— Перекрестите меня. Бог свидетель, я хотел сделать это сам, но не могу.
Чирилло перекрестил его, а раненый совсем ослабевшим голосом прошептал: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!"
В эту минуту в дверях показался священник, предшествуемый мальчиком, который был послан за ним: в левой руке мальчик нес крест, в правой — святую воду, а сам священник нес причастие.
При его появлении все стали на колени.
— Меня звали сюда? — спросил он.
— Да, отец мой, — ответил умирающий, — жалкий грешник собирается отдать Богу душу, если только она у него есть, и в этом трудном деле он хотел бы, чтобы вы помогли ему своей молитвой, а вашего благословения он даже не решается просить, так как сознает, что недостоин его.
— В благословении, сын мой, я не отказываю никому, — отвечал священник, — а чем грешнее человек, тем больше он в нем нуждается.
Он пододвинул стул к изголовью и сел, держа дароносицу в руках и приложив ухо к губам умирающего.
Чирилло уже ничего не оставалось делать возле этого несчастного, которому он по возможности облегчил предсмертные минуты: врач сделал свое дело, теперь настала очередь священника. Чирилло удалился, торопясь на место схватки, чтобы убедиться, что сбир сказал ему правду относительно Сальвато Пальмиери.
Местность эта нам знакома. Увидев пальму, изящные ветви которой колыхались над апельсиновыми и лимонными деревьями, Чирилло узнал дом кавалера Сан Феличе.
Сбир очень точно описал место происшествия. Чирилло направился прямо к калитке, за которой — как видел сбир, или как ему показалось — скрылся раненый; Чирилло осмотрел калитку и увидел на ней какие-то пятна.
Но являлись ли эти черные потеки следами крови или просто сырости? У Чирилло не было платка — он оставил его у женщины, которая промывала рану сбира; он снял с себя галстук, смочил один конец его водой из Львиного фонтана, потом вернулся к калитке и потер то место, что казалось самым темным.
Неподалеку отсюда, в направлении дворца королевы Джованны, перед статуей Мадонны светилась лампада.
Чирилло поднялся на каменную приступку и поднес галстук к огоньку.
Сомнений не оставалось: на ткани была кровь.
— Сальвато Пальмиери здесь, — прошептал он, протянув руку к жилищу кавалера Сан Феличе, — но жив ли он или мертв? Это я узнаю сегодня же.
Он повернулся назад и, проходя мимо дома, куда отнесли раненого сбира, заглянул в окно.
Раненый только что скончался; дон Микеланджело Чикконе молился у его изголовья.
Когда Доменико Чирилло входил к себе, на церкви Пие ди Гротта пробило три часа.
