В то утро, когда маленькой Луизе предстояло уехать из Портичи, можно было видеть, как кавалер Сан Феличе, не желая доверить кому бы то ни было это важное дело, сам бегает по лавкам игрушек на улице Толедо, спеша накупить множество белых барашков, заводных кукол, кувыркающихся пульчинелл; люди, знающие, что все это отнюдь не надобно самому ученому, могли подумать, будто он исполняет просьбу какого-нибудь знатного иностранца, пожелавшего собрать для своих детей полный набор неаполитанских игрушек. Но люди эти ошиблись бы: все его странные приобретения предназначались для крошки Луизы Молины.

Затем подготовились к ее переезду. Лучшая комната, одно из окон которой выходило в сторону залива, а другое — в сад, была приготовлена для новых обитательниц; прелестную медную кроватку, какие так изящно делают в Неаполе, поставили рядом с кроватью для няни; по указанию ученого кавалера и под его присмотром над детским ложем была протянута кисейная сетка, все размеры которой, геометрически выверенные, должны были расстроить самые ловкие маневры осаждающих — этот прозрачный полог должен был уберечь ребенка от укусов комаров.

Одному из пастухов, которые гонят по улицам Неаполя стада коз и заставляют их подниматься иной раз до шестого этажа домов, было приказано ежедневно останавливаться у их подъезда. В стаде выбрали самую красивую белую козу, чтобы она одарила малютку своим молоком, и тут же нарекли избранницу мифологическим именем Амалфеи.

Когда было приготовлено все необходимое для удобства, забавы и питания ребенка, кавалер нанял уютный, вместительный экипаж и отправился в Портичи.

Переезд совершился без малейшей помехи, и спустя три часа после отбытия Сан Феличе в Портичи Луиза, радовавшаяся, как все дети, перемене обстановки, уже одевала и раздевала куклу, которая не уступала ей в величине и обладала столь же богатым и разнообразным гардеробом, как Мадонна дель Весковато.

Долгие недели и даже месяцы кавалер забывал о всех чудесах природы, занимаясь только чудом, что находилось у него перед глазами; и действительно, чего стоит набухающая почка, распускающийся цветок или созревающий плод в сравнении с юным сознанием, которое, развиваясь, день ото дня рождает новую мысль и придает большую ясность мысли, возникшей накануне. Формирование ума ребенка, связанное с совершенствованием его органов чувств, иной раз порождало у кавалера сомнение в существовании бессмертной души, коль скоро она зависит от развития этих органов так же, как цветок или плод зависят от питательных соков, и, стало быть, душа, которую мы наблюдали, так сказать, во время ее рождения, роста, приобретения ею сил, затем в зрелом возрасте наслаждается своим расцветом и наконец неощутимо, но, тем не менее, неуклонно теряет силы, по мере того как органы ее грубеют и, старея, отмирают, подобно тому, как цветы утрачивают аромат, а плоды — вкус, когда иссякают питающие их соки. Но кавалер Сан Феличе, как все великие умы, был отчасти пантеистом, и даже пантеистом психологическим; он считал Бога всеобъемлющей душою мироздания, а потому индивидуальная душа казалась ему чем-то избыточным, однако он сожалел об этом, как сожалел, что, в отличие от птиц, у него нет крыльев; однако эта бережливость Неба, осуществляемая за счет человека, совсем не возмущала его.

Вынужденный отказаться от обычного течения жизни, он искал утешения в ее видоизменениях. Египтяне клали скарабеев в гробницы своих любимых покойников. Почему они так поступали? Потому, что скарабей, как гусеница, трижды умирает и трижды возрождается.

Неужели Бог в своем бесконечном милосердии делает для человека меньше, чем для насекомого? Так рассуждал народ, чьи бесчисленные гробницы сохранили до нашего времени реликвии, завернутые в священные пелены.

Теперь кавалер Сан Феличе задавался вопросом, который я тоже задаю себе и над которым, несомненно, задумывались и вы: помнит ли гусеница о яйце, помнит ли куколка бабочки о гусенице, помнит ли бабочка о куколке и, наконец, в довершение круга превращений, — помнит ли яйцо о бабочке?

Увы, это мало вероятно: Богу не угодно было, чтобы человек, обладая такою памятью, возгордился, принимая во внимание, что животным такой памяти не дано. Если бы человек помнил, чем он был до того, как стал человеком, он обрел бы бессмертие.

Пока кавалер размышлял над всем этим, Луиза росла, незаметно для самой себя научилась читать и писать и обращалась к нему за разъяснением всех занимавших ее вопросов либо по-французски, либо по-английски, потому что кавалер раз навсегда объявил, что будет отвечать только на вопросы, заданные на одном из этих языков. А так как Луиза была крайне любопытна и, следовательно, задавала множество вопросов, она вскоре научилась не только спрашивать по-французски или по-английски, но и отвечать на этих языках.

Постепенно, сама того не замечая, она научилась и многому другому. Астрономию она постигла настолько, насколько это подобает женщине; например, она знала, что Луна особенно любит Неаполитанский залив и объясняется это, вероятно, тем, что, одаренная богаче гусеницы, скарабея и человека, Луна помнит, как некогда она была дочерью Юпитера и Латоны, родилась на плавучем острове, звалась Фебой, была влюблена в Эндимиона, а будучи, как все женщины, кокеткой, она имеет слабость часто смотреться в зеркало и не находит на всей земле лучшего, чем Неаполитанский залив.

Луна очень занимала маленькую Луизу; девочка называла ее небесной лампадой; в полнолуние она всегда говорила, что видит на Луне лицо, а когда Луна убывала, она спрашивала: неужели на небе водятся крысы, и неужели там, наверху, они грызут Луну, как здесь, внизу, грызут сыр?

И вот кавалер Сан Феличе, довольный тем, что может показать ребенку научный опыт и желая сделать его доступным для детского понимания, с радостью принялся за изготовление большой модели нашей звездной системы. Он показал Луизе Луну, наш спутник, по размеру в сорок девять раз уступающий Земле; он вращал его вокруг нашей планеты, заставляя в течение минуты совершать путь, который тот проходит за двадцать семь дней, семь часов и сорок три минуты, вращаясь при этом также и вокруг собственной оси; он показал, как за это время Луна то приближается к нам, то удаляется; объяснил, что наиболее удаленная от нас точка ее орбиты называется апогеем ив это время расстояние от Земли до Луны достигает девяноста одной тысячи четырехсот восемнадцати льё, а ближайшая точка ее орбиты, когда расстояние между нею и Землей сокращается до восьмидесяти тысяч семидесяти семи льё, называется перигеем. Он объяснил, что Луна, как и Земля, сияет лишь светом, отраженным от Солнца, и поэтому нам видна только та ее сторона, куда падают солнечные лучи, и не видна та, на которую Земля отбрасывает свою тень; следовательно, мы видим ее различные фазы; он разъяснял девочке, что лицо, которое мерещится ей на Луне в полнолуние, не что иное, как выпуклости на поверхности планеты, впадины, где сгущаются тени, и горы, отражающие свет; он даже на большой карте Луны, недавно составленной в Неаполитанской обсерватории, показал девочке то, что представляется ей подбородком, и объяснил: это всего лишь вулкан, тысячи лет тому назад извергавший пламя, подобно Везувию, а затем он потух, как со временем потухнет и Везувий. Сначала она многого не понимала и просила повторить все это, но после второго или третьего объяснения стала кое-что улавливать.

Однажды в их доме появился трепел — его купили, чтобы обновить медную кроватку Луизы, — и девочка увидела, как кавалер рассматривает в микроскоп этот красноватый порошок; она подошла к нему на цыпочках и спросила:

— Что ты тут разглядываешь, милый Сан Феличе?

— Подумать только — ведь сто восемьдесят семь миллионов таких инфузорий составят всего лишь один гран этого порошка! — воскликнул кавалер, говоря сам с собой и в то же время отвечая Луизе.

— Сто восемьдесят семь миллионов чего? — спросила девочка.

Ответить на это было нелегко. Кавалер посадил Луизу к себе на колени и сказал:

— Земля, милая крошка, не всегда была такою, как теперь, то есть покрытой травами, цветами, осененной олеандрами, гранатовыми и апельсиновыми деревьями. Прежде чем на ней появились человек и известные тебе животные, она была покрыта сначала водой, потом гигантскими папоротниками, затем огромными пальмами. Подобно тому как дома растут не сами по себе, а их надобно строить, так и Богу, великому зодчему мира, пришлось строить Землю. Ну вот, как дома сооружают из камня, извести, цемента, песка и черепицы, так и Бог соорудил мир из разных материалов, и один из таких материалов составляют микроскопические существа, у которых, как у устриц, имеются раковины и, как у черепах, панцири. Их хватило на то, чтобы создать огромные горные цепи в Перу, именуемые Кордильерами. Апеннины в Центральной Италии, вершины которых ты видишь, тоже построены из их останков, а их чешуйки, превращенные в еле уловимую пыль, служат для полировки меди. Вот посмотри.

И он указал ей на кровать, которую полировал слуга.

В другой раз, увидев прекрасное коралловое деревце, принесенное кавалеру рыбаком из Торре дель Греко, девочка спросила, почему у коралла есть ветви и нет листьев.

Кавалер объяснил ей, что коралл — не растение, как она думает, а животное образование. К великому ее изумлению, он рассказал ей, как тысячи полипов соединяются, как затем из извести, которой они питаются и которую неистовые волны вырывают из скал, образуются ветви — сначала мягкие, поэтому их обсасывают и объедают рыбы, но затем постепенно твердеющие и приобретающие тот прелестный красный цвет, что поэты сравнивают с женскими устами. Он сказал ей, что крошечное существо вермет, которое он покажет ей в микроскоп, заполняет пустоту, оставляемую мадрепорами и кораллами, и строит таким образом барьер вокруг Сицилии, в то время как другие микроскопические существа тубипоры образуют в Океании острова в тридцать льё в окружности, причем соединяют их подводными рифами, и те со временем преградят путь кораблям и помешают судоходству.

По тому, что мы сейчас рассказали, можно представить себе, какое образование получила маленькая Луиза Молина, находясь на попечении у такого неутомимого и знающего учителя; она получила, в соответствии со своим умственным развитием, ясное, понятное и точное объяснение всего, что вообще объяснимо, и благодаря этому в уме ее не осталось никаких неопределенных, туманных представлений, тревожащих воображение подростков.

Притом, как обещал Сан Феличе своему другу, она выросла крепкой и гибкой, словно та пальма, у подножия которой в большинстве случаев и давались ей эти объяснения.

Кавалер Сан Феличе поддерживал постоянную переписку с князем Караманико; дважды в месяц он сообщал ему сведения о Луизе, а девочка в каждом письме опекуна добавляла несколько слов для своего отца.

Около 1790 года князь Караманико был переведен из Лондона в Париж, но когда роялисты сдали Тулон англичанам, а правительство Обеих Сицилий, не объявляя себя союзником г-на Питта, послало войска против Франции, Караманико, слишком честный, чтобы оставаться на своем новом посту, подал в отставку. Актон ни за что не соглашался на это; наконец он добился назначения Караманико вице-королем Сицилии, вместо только что скончавшегося маркиза Караччоло.

Караманико направился к новому месту службы, минуя Неаполь.

Едва лишь князь стал правителем прекрасной страны, именуемой Сицилией, его выдающийся ум и природная благожелательность стали творить там чудеса, и происходило это именно в то время, когда под пагубным правлением Актона и Каролины Неаполь катился в пропасть: тюрьмы его были переполнены самыми выдающимися гражданами, Государственная джунта требовала введения пыток, отмененных еще в конце средневековья, город стал свидетелем казни Эммануэле Де Део, Витальяни и Гальяни, то есть троих несовершеннолетних.

Поэтому неаполитанцы, сравнивая ужасы, окружающие их и законы, грозящие им изгнанием и смертью, с благосостоянием сицилийцев и гуманными порядками, действующими там, если и не решались иначе как шепотом осуждать королеву, зато вслух осуждали Актона, возлагая всю вину на этого чужестранца, и не скрывали, что хотели бы, чтобы Караманико сменил Актона, как Актон некогда сменил Караманико.

Более того, говорили, что королева, памятуя свою первую любовь, разделяет желания неаполитанцев и что, если бы не ложный стыд, она также одобрила бы подобную замену.

Слухи эти держались так упорно, что могло показаться, будто в Неаполе действительно есть народ и что он не лишен голоса. Между тем кавалер Сан Феличе однажды получил от Караманико письмо следующего содержания.

Это происходило в конце 1795 года; Луизе шел двадцатый год, и она уже четырнадцать лет не виделась с отцом; она помнила его любовь, но образ его забыла; память сердца оказалась у нее крепче, чем память зрительная.

Сан Феличе сначала не открыл девушке всей истины, он только сказал, что отец болен и желает видеть ее, и тотчас поспешил в гавань, чтобы подыскать подходящее судно. К, счастью, один из быстроходных кораблей, именуемых сперонарами, только что доставил пассажиров в Неаполь и собирался без груза идти обратно на Сицилию; кавалер зафрахтовал его на месяц, чтобы уже не заботиться о возвращении, и в тот же день отплыл вместе с Луизой.

Все благоприятствовало этому печальному путешествию: погода стояла прекрасная, дул попутный ветер. Три дня спустя они бросили якорь в порту Палермо.

Едва лишь кавалер и Луиза ступили на берег, им показалось, что они попали в некрополь; на улицах царило уныние, город, сам себя называвший Счастливым, был словно окутан траурным крепом.

Дорогу им преградил крестный ход: в собор несли раку святой Розалии.

Они прошли мимо храма; он был обтянут черным, там молились за умирающих.

— Что случилось? — спросил кавалер у человека, входившего в церковь. — Почему у всех такой печальный вид?

— Вы не сицилиец? — спросил тот.

— Нет, я неаполитанец и только что прибыл из Неаполя.

— Наш отец умирает, — сказал сицилиец.

Храм был так полон, что человек этот не мог в него войти; он стал на колени на паперти и громко воскликнул, ударяя себя в грудь:

— Пресвятая Матерь Божья! Скажи своему божественному сыну, пусть возьмет мою душу, если смерть бедного рыбака, вроде меня, может стать выкупом за жизнь нашего возлюбленного вице-короля.

— Слышишь, друг мой? — вскричала Луиза. — Молятся за моего отца. Мой отец умирает… Скорей, скорей!