Прошло пять лет с тех пор, как завершились описанные нами события. Независимость Соединенных Штатов была признана, и Нью-Йорк, последний укрепленный город, который занимали англичане, был освобожден. Гром пушек, раздававшийся и в Индийском океане, и в Мексиканском заливе, затих. На торжественном заседании Конгресса 28 декабря 1782 года Вашингтон сложил с себя звание главнокомандующего и уехал в свое поместье Маунт-Вернон, получив от соотечественников в награду позволение бесплатно получать и отправлять по почте свои письма.

Спокойствие, которым начинала наслаждаться Америка, распространилось и на принадлежавшие французам Антильские острова, также принимавшие участие в войне и потому не раз вынужденные защищаться от нападения англичан. Из числа этих островов чаще всего опасность угрожала Гваделупе, потому что она и в военном, и в коммерческом отношении была важнее других, но благодаря бдительности нового губернатора англичанам ни разу не удалось высадиться на ней, и Франции не пришлось пережить в этом важном владении сколько-нибудь серьезных происшествий. В начале 1784 года остров еще сохранял — больше по привычке, чем по необходимости, — остатки своего воинственного облика, однако там повсеместно возобновилось уже возделывание различных земледельческих культур, составляющих богатство этих мест.

А теперь приглашаем наших читателей оказать нам последнюю любезность — перенестись вместе с нами за Атлантический океан, высадиться в портовом городе Бас-Тер, пройти среди бьющих с обеих сторон фонтанов по одной из улиц, поднимающихся к аллее Шан-д’Арбо; пройдя в прохладной тени тамариндов примерно треть ее длины, мы свернем влево на неширокую дорогу, ведущую к воротам сада, из верхней точки которого виден весь город.

Здесь мы предлагаем читателям подышать немного вечерним бризом, таким приятным в мае, и вместе с нами взглянуть на роскошную тропическую природу.

Если встать, как мы, спиной к лесистым вулканическим горам, делящим западную часть острова на два склона, над которыми возвышаются увенчанные султанами дыма и искр два прокаленных пика Суфриера, то у наших ног, защищенный холмами Бельвю, Мон-Дезир, Бо-Солей, Эсперанс и Сен-Шарль, раскинется город, живописно спускающийся к морю, волны которого искрятся в последних солнечных лучах и омывают его стены; на горизонте — огромное ясное зеркало океана; справа и слева от нас — самые прекрасные и богатые плантации острова. Здесь растут кофейные деревья — уроженцы Аравии, с узловатыми гибкими ветвями и продолговатыми темно-зелеными листьями волнообразной заостренной формы, прячущими в своих пазухах букеты снежно-белых цветов; кусты хлопчатника покрывают зеленым ковром излюбленную ими сухую каменистую землю, а среди них, подобно огромным муравьям, движутся негры, срезая бесчисленные лишние побеги: их должно остаться два-три. А в спокойных, защищенных местах, на тучных и плодородных почвах растут завезенные на Антильские острова евреем Вениамином Дакоста деревья какао; у них стройные стволы, пористые ветви, покрытые рыжеватой корой, с попеременно сидящими продолговатыми копьевидными листьями; некоторые из этих листьев — это будущие побеги — кажутся нежно-розовыми цветами, контрастирующими с длинным, изогнутым желтоватым плодом, под тяжестью которого сгибаются ветки. Целые поля заняты растением, обнаруженным на острове Тобаго и впервые привезенным во Францию послом Франциска II как подарок Екатерине Медичи, откуда пошло его имя — «трава королевы». Это, впрочем, не помешало ему, как многим популярным вещам, вначале быть запрещенным и изгнанным в Европе и в Азии, обеими силами, поделившими между собой мир; его запрещали великий князь Московии Михаил Федорович, турецкий султан Мурад IV и персидский император, его изгонял Урбан VIII. То тут, то там, стремительно вырастая из единственного побега и на сорок — пятьдесят футов возвышаясь над окружающими его травами, растет райское дерево — банан; его овальные листья в семь — восемь футов длиной, украшенные поперечными жилками, как перевязь лентами, по библейскому преданию, послужили первыми одеждами первой женщине. И наконец, возвышаясь над всем, вырисовывались на фоне небесной лазури или сине-зеленых вод океана (смотря по тому, где они выросли — на горном гребне или на морском берегу) кокосовые и масличные пальмы — два гиганта Антильских островов, добрые и щедрые, как всё, что обладает силой.

Итак, вообразим себе эти чудесные берега, прорезанные семьюдесятью реками, которые текут в руслах восьмидесяти-футовой глубины; эти горы, днем озаренные тропическим солнцем, а ночью — вулканом Суфриер; эту не знающую перерывов растительность, когда на смену падающим листьям тут же вырастают новые; наконец, такое целебное солнце и такой чистый воздух, что, несмотря на предпринятые человеком, этим вечным врагом самого себя, попытки завезти змей с Мартиники и Сент-Люсии, они не смогли здесь ни жить, ни размножаться, — и мы поймем, каким счастьем после испытанных в Европе страданий должны наслаждаться, живя пять лет в этом земном раю, Анатоль де Люзиньян и Маргарита д’Оре, ставшие, как помнят наши читатели, одними из основных персонажей драмы, о которой мы недавно рассказывали.

Мы увидим знакомую нам семью молодого губернатора; за эти годы в ней прибавилась еще дочь. Отец, мать и двое детей сидят в беседке, обвитой виноградной лозой. Читатели, конечно, сразу узнают в них Люзиньяна и Маргариту, а детей их мы рекомендуем: это Эктор и маленькая Бланш. С первого взгляда видно, что семейство живет счастливо и в совершенном согласии.

На смену жизни, волнуемой страстями, на смену борьбе естественного права против власти закона, на смену череде сцен, в которых все земные печали человека, от рождения до смерти, должны были сыграть свою роль, пришла жизнь тихая и ясная: каждый день проходил спокойно, и единственным облачком было смутное беспокойство об отсутствующих, сжимающее иногда сердце дурными предчувствиями. По временам они находили в газетах или получали с приходящих судов известия о своем спасителе. Они знали о его победах, слышали, что он стал командиром небольшой эскадры и разорил английские поселения на Акадийском берегу, за что был произведен в коммодоры. Моряки рассказали о том, как он встретился с фрегатами «Серапис» и «Графиня Скарборо» и, сразившись с ними бок о бок — бой длился без малого четыре часа, — наконец принудил оба фрегата сдаться. В 1781 году Конгресс публично благодарил его за услуги, оказанные американскому народу в борьбе за независимость, приказал выбить в его честь золотую медаль и назначил, как храбрейшего из американских моряков, командиром фрегата «Америка», названного так потому, что это был прекраснейший из всех американских кораблей. Однако вскоре этот превосходный фрегат был предложен Конгрессом французскому королю взамен корабля «Великолепный», погибшего в Бостоне. Поль Джонс отвел его в Гавр и перешел во флот графа де Водрёя, который готовился отплыть в экспедицию против Ямайки. Последняя весть чрезвычайно обрадовала Люзиньяна и Маргариту, потому что благодаря такому стечению обстоятельств их брат мог оказаться так близко от них, что его можно было бы увидеть. Однако мир, как мы говорили, был заключен, и они уже ничего больше не слышали об отважном капитане.

Вечером того дня, в который мы перенесли наших читателей с неприветливых берегов Бретани на цветущие берега Гваделупы, молодая семья, как мы уже видели, сидела в саду и любовалась великолепной картиной: город в ней составлял первый план, а океан, усеянный островами, — дивную даль. Маргарита быстро привыкла к непринужденности креольской жизни и, поскольку душа ее была теперь покойна и счастлива, предоставила свое тело, по-прежнему бледное, хрупкое и грациозное, как дикая лилия, сладострастному far niente, делающему в колониях восприятие внешних впечатлений подобием полусна, когда события кажутся грезами. Лежа с дочерью в перуанском гамаке, сплетенном из шелковистых волокон алоэ и расшитом яркими перьями редчайших тропических птиц, раскачиваемая мягкими и ровными движениями сына, держа руку в руках Люзиньяна и устремив рассеянный взгляд в бескрайнее пространство, она чувствовала, как в нее, в ее душу, в ее чувства проникают все блаженство, обещаемое небом, и все радости, какие может предоставить земля. В это время, как будто всё стремилось дополнить волшебную картину, что созерцала она ежевечерне, находя ее с каждым разом все прекраснее, какой-то корабль, подобный царю океана, обогнул мыс Труа-Пуант и плавно заскользил по синей глади воды, словно лебедь по озеру.

Маргарита первая заметила его и, не меняя позы, потому что в этом знойном климате всякое движение кажется утомительным, сделала Люзиньяну знак головой. Он повернулся в ту сторону, куда она показала, и тоже стал молча следить взглядом за легким и быстрым ходом корабля. По мере того как судно приближалось, из массы парусов, походившей вначале на белое облако на горизонте, начали выделяться тонкие и изящные детали оснастки корабля. Люзиньян и Маргарита стали различать на четверти его флага с белыми и красными полосами звезды Америки, выделяющиеся на лазурном поле и количеством равные числу соединенных штатов. У обоих мелькнула одна и та же мысль, и они радостно переглянулись — может быть, что-нибудь станет известно о Поле! Люзиньян тотчас приказал негру сходить за подзорной трубой, и не успел еще слуга вернуться, как сердца Маргариты и Люзиньяна затрепетали от другой, еще более радостной мысли: обоим показалось, что этот фрегат — их старый знакомый. Однако людям непривычным издали очень трудно рассмотреть подробности, по которым опытный глаз моряка отличает один корабль от другого, и они не смели еще верить, ибо в их надежде было больше инстинктивного предчувствия, чем подлинной уверенности. Наконец негр принес трубу. Люзиньян глянул в нее, вскрикнул от восторга и передал инструмент Маргарите: он узнал на носу фрегата статую работы Гийома Кусту. «Индианка» на всех парусах шла к Бас-Теру.

Люзиньян поднял Маргариту из гамака и поставил на землю; первым их порывом было бежать к порту, но тут обоим пришло в голову, что на «Индианке» (Поль покинул ее пять лет назад, поскольку звание коммодора давало ему право командовать более крупным кораблем) может теперь быть другой капитан. Они остановились; сердца их взволнованно бились, а ноги подкашивались. Между тем Эктор подобрал брошенную подзорную трубу и, подражая своим родителям, навел ее на корабль.

— Отец, посмотри, — воскликнул он, — на палубе стоит офицер в черном мундире, вышитом золотом, точно как дядя Поль на портрете!

Люзиньян выхватил трубу из рук сына, посмотрел несколько секунд и передал Маргарите; она тоже взглянула, и труба выпала из ее рук. Они бросились друг другу в объятия: оба узнали молодого капитана, который, направляясь к друзьям, надел тот костюм, что был ему, как мы говорили, наиболее привычен. В это время фрегат проходил мимо форта и отсалютовал тремя выстрелами. Форт ответил тем же.

Убедившись, что «Индианкой» действительно командует их брат и друг, Люзиньян и Маргарита побежали к рейду, взяв с собой Эктора, а маленькую Бланш оставив на попечение служанки. Поль тоже увидел их, когда они выбегали из сада, и велел спустить ял. Благодаря усилиям десяти крепких гребцов он быстро перелетел пространство между фрегатом и берегом, и капитан выскочил на мол в ту самую минуту, как Люзиньян и Маргарита прибежали в гавань. Очень сильные чувства находят выход обычно не в словах, а в слезах, поэтому радость походила на горе: все прослезились, даже ребенок, плакавший потому, что плакали взрослые.

Отдав некоторые приказания, связанные с корабельной службой, молодой коммодор медленно пошел со своими родными той самой дорогой, по которой они бежали ему навстречу. Из его рассказа стало ясно, что, поскольку экспедиция г-на Водрёя не состоялась, он вернулся в Филадельфию, и после заключения мира с Англией Конгресс подарил ему в знак признательности тот первый корабль, на котором он был капитаном.

Рассказ Поля очень обрадовал Маргариту и Люзиньяна, ибо они надеялись, что брат решил навсегда поселиться у них; но молодой моряк обладал характером слишком беспокойным и слишком жадным до сильных переживаний, чтобы подчиниться бесцветному, однообразному существованию жителей суши. Он сразу же объявил сестре и зятю, что пробудет у них только неделю, а потом отправится в другую часть света, чтобы продолжать привычную жизнь, какую он вел до сих пор.

Неделя пролетела быстро, как сон, и, несмотря на все просьбы Маргариты и Люзиньяна, Поль не согласился остаться у них еще даже на одни сутки. По-прежнему пылкий, цельный, независимый, он всегда исполнял свои намерения и был строг к себе самому гораздо больше, чем к другим.

Наступил час разлуки. Маргарита и Люзиньян хотели проводить коммодора до корабля, но Поль решил не продлевать печаль расставания. Дойдя до края мола, он обнял их в последний раз и вскочил в шлюпку — она быстро, как стрела, унесла его. Маргарита и Люзиньян следили за ней взглядом, пока она не скрылась за правым бортом фрегата, потом, грустные, вернулись в свой сад, чтобы увидеть его отплытие, как увидели оттуда же его появление.

Пока они возвращались домой, на борту фрегата кипела продуманная, слаженная работа, предшествующая отплытию. Матросы, сойдясь у кабестана, начали выбирать канат, и в чистом, прозрачном воздухе Маргарите и Люзиньяну слышны были их звонкие, веселые возгласы. Вскоре показались из воды железные лапы якоря; затем реи одна за другой, от самой верхней до самой нижней, оделись парусами; корабль, как одушевленное существо, повинующееся инстинкту, повернулся носом к выходу из гавани и двинулся, рассекая воду с такой легкостью, словно скользил по ее поверхности. Тогда, будто дальше можно было предоставить фрегат его собственной воле, молодой коммодор поднялся на ют и перенес все свое внимание, ненужное больше кораблю, на покидаемую сушу. Люзиньян, выхватив платок, стал махать им, Поль ответил; потом, когда им уже нельзя было видеть друг друга простым глазом, оба вооружились подзорными трубами и благодаря этому хитроумному инструменту сумели на час отдалить разлуку: оба предчувствовали, что прощаются навсегда. Наконец корабль, постепенно уменьшаясь, стал приближаться к горизонту и одновременно спустилась ночная тьма. Люзиньян велел принести в сад охапку веток и развести на самом высоком месте костер, чтобы Поль, чей фрегат уже терялся во мраке, мог видеть этот маяк, пока не обогнет мыс Труа-Пуант. В течение следующего часа Маргарита и Люзиньян совсем потеряли корабль из виду, но Поль, благодаря ярко горевшему костру, мог еще их видеть; потом на горизонте сверкнул молнией огонь, через несколько секунд до их слуха донесся звук пушечного выстрела, похожий на глухой и долгий раскат грома, и снова воцарилась ночная тишина. Люзиньян и Маргарита получили последний привет от Поля.

Здесь заканчивается семейная драма, о которой мы взялись рассказать; однако, может быть, кто-то из наших читателей достаточно заинтересовался молодым искателем приключений, кого мы сделали героем нашей истории, и хотел бы проследить его дальнейший путь; для них, пользуясь случаем поблагодарить за проявленное к нам внимание, мы просто-напросто расскажем о фактах, добытых нами в результате тщательных поисков.

В описываемое нами время, то есть в мае 1784 года, вся Европа находилась как бы в том состоянии оцепенения, какое недальновидные люди принимают за спокойствие, а более глубокие умы считают мрачным и временным затишьем перед бурей. Америка своим освобождением подготовила Францию к революции: короли и народы, не доверяя друг другу, держались настороже, причем одни ссылались на фактическое положение вещей, другие — на свое право. Лишь одна часть Европы казалась живой и действующей среди этого всеобщего сна: это была Россия, возведенная царем Петром в ранг цивилизованного государства и вписываемая Екатериной II в число европейских держав. Петр III, ненавидимый русскими за лишенный благородства характер, за близорукую политику и особенно за обожествление прусских порядков и прусской дисциплины, был свергнут без сопротивления и задушен без борьбы. Таким образом Екатерина в тридцать два года оказалась властительницей империи, занимающей седьмую часть земного шара. Первой ее заботой было благодаря своему могуществу сделаться посредницей для соседних народов, которые она хотела поставить в зависимость от себя. Так, она заставила курляндцев прогнать своего нового герцога Карла Саксонского и призвать обратно Бирона; направила своих послов и свои войска, чтобы добиться коронации в Варшаве — под именем Станислава Августа — своего бывшего любовника Понятовского; заключила союз с Англией; вовлекла в свою политику берлинский и венский дворы. Однако за этими большими внешнеполитическими замыслами Екатерина не забывала о делах внутренних и в перерывах между столь часто обновляемыми любовными увлечениями находила время поощрять промышленность, поддерживать сельское хозяйство, реформировать законодательство, создавать военный флот, посылать Палласа в провинции, о которых неизвестно было, что они могут производить, Блюмагера — на Северный архипелаг и Биллингса — в Восточный океан: наконец, завидуя литературной репутации своего брата, прусского короля, она тою же рукой, что подписывала указ о строительстве нового города, утверждала смертный приговор юному Ивану или раздел Польши, создавала «Опровержение “Путешествия в Сибирь” аббата Шаппа», роман «Царевич Хлор», театральные пьесы, и среди них перевод на французский язык драмы Державина «Олег»; в итоге Вольтер называл ее Северной Семирамидой, а прусский король в письмах отводил ей место между Ликургом и Солоном.

Можно представить себе, какое действие произвело при этом чувственном и рыцарственном дворе появление такого человека, как наш моряк. Екатерина знала о его мужестве, наводившем ужас на врагов Франции и Америки; в обмен на подаренный им царице фрегат он получил звание контр-адмирала. И вот русский флаг, обогнув половину Старого Света, появился в греческих морях; на развалинах Лакедемона и Парфенона тот, кто недавно завершил освобождение Америки, мечтает о возрождении спартанской и афинской республик. В конце концов старая Оттоманская империя потрясена до основания; разбитые турки подписывают Кайнарджийский мир. Екатерина оставляет себе Азов, Таганрог и Кинбурн, добивается свободы мореплавания на Черном море и независимости Крыма. Став повелительницей Тавриды, она пожелала познакомиться со своими новыми владениями. Поль, вызванный в Санкт-Петербург, сопровождал ее в этом путешествии, маршрут которого был проложен Потемкиным. На пути, составлявшем около тысячи льё, завоевательницу и ее свиту ожидали сплошные свидетельства триумфа: огни, горевшие вдоль всей дороги, похожая на феерию иллюминация в каждом городе; великолепные дворцы, возведенные на один день среди пустынных полей и на следующее утро исчезающие; деревни, возникавшие как по мановению волшебной палочки в безлюдной степи, где еще неделю назад татары пасли скот; видневшиеся на горизонте города, у которых были одни только внешние стены; повсюду почести, песни, танцы; народ, толпящийся на дороге, а ночью, пока императрица спит, бегом отправляющийся дальше, чтобы выстроиться там, где проедет проснувшаяся государыня; король и император, едущие рядом с ней и называющие себя не равными ей, а ее придворными; наконец, воздвигнутая в конце пути триумфальная арка с надписью, говорящей если не о честолюбии Екатерины, то о политике Потемкина: «Се дорога в Византию». Россия укреплялась в своей тирании, как Америка — в своей независимости.

Екатерина предлагала своему адмиралу должности, которые удовлетворили бы любого придворного, почести, которым был бы рад любой честолюбец, земли, которые могли бы утешить короля, потерявшего королевство; но нашему отважному и поэтичному моряку нужны были качающаяся палуба корабля, море с его битвами и бурями, огромный безграничный океан. Итак, он покинул блистательный двор Екатерины, как до этого покинул суровый Конгресс, и отправился во Францию искать то, чего недоставало ему во всех других краях: жизни, полной волнений; врагов, чтобы с ними сражаться, народа, нуждающегося в защите. Поль приехал в Париж в разгар наших европейских и гражданских войн, когда мы одной рукой душили иноземное вторжение, а другой разрывали себе внутренности. Король, которого он видел десять лет назад обожаемым, чтимым, могущественным, был теперь презираемым и бессильным пленником. Всё, что было наверху, оказалось внизу; гибли знаменитые имена и выдающиеся головы. Наступило царство равенства, и орудием выравнивания в нем стала гильотина.

Поль спросил об Эмманюеле, и ему сказали, что он объявлен вне закона; спросил о матери — оказалось, что она умерла. Тут в его душе родилось страстное желание еще хоть раз в жизни взглянуть на те места, где двенадцать лет назад он испытал столько радостных и тягостных ощущений. Поль поехал в Бретань, оставил свою карету в Ване и отправился далее верхом, как в тот день, когда впервые увидел Маргариту. Но это был уже не юный восторженный моряк с безграничными желаниями и надеждами, а человек, освободившийся от любых иллюзий, ибо он всего отведал: и меду, и полыни, изучил людей и свет, познал и славу и забвение. И он приехал уже не искать семью, а навестить лишь могилы родных.

Подъехав к замку, Поль обернулся, чтобы взглянуть на дом Ашара, но не увидел его; он хотел сориентироваться по лесу, но и тот исчез как по волшебству. Его как национальное имущество распродали двадцати пяти — тридцати окрестным фермерам, те его выкорчевали и землю распахали. Не стало и большого дуба; плуг прошелся по безвестной могиле графа де Морле, и даже любящий взгляд сына не мог уже отыскать ее.

Поль пошел в парк и через него в замок, ставший еще мрачнее и печальнее прежнего: там оставался один только старый привратник — живая развалина между мертвыми руинами. Замок хотели было тоже уничтожить, но маркиза считалась в этих краях чуть ли не святой, и это сохранило от разрушения древнее жилище, которое четыре века было достоянием фамилии д’Оре. Поль осмотрел все покои, уже года три не отворявшиеся, и только для него они были теперь отперты. Он прошел по портретной галерее — она осталась в прежнем своем виде: портретов последних владельцев замка к этой старинной коллекции ничья благочестивая рука не добавила. Он заглянул в библиотеку, где некогда прятался, нашел на прежнем месте книгу, когда-то раскрытую им, снова прочел страницы, прочитанные им тогда, и потом отворил дверь той комнаты, где должны были подписать брачный договор и где произошли самые драматические сцены, а он был в них главным действующим лицом. Стол стоял на старом месте, и зеркало в венецианской раме, разбитое пулей Эмманюеля, по-прежнему висело над камином. Он прислонился к камину и стал расспрашивать слугу о последних годах жизни маркизы.

Они были просты и строги, как все, что ее окружало.

Оставшись одна, как мы уже упоминали, в своем замке, она каждый день проводила одинаково: утро ее начиналось в молельне, оттуда она шла к склепу, где лежал прах ее мужа, и под сень дуба, где покоился ее любовник. Еще восемь лет после того, как она простилась с Полем, маркиза ходила по старым коридорам и мрачным аллеям, бледная и тихая как тень. Потом врач нашел у нее болезнь сердца, возникшую в результате слишком сильных переживаний, так долго мучивших ее, и она мало-помалу стала ослабевать. Наконец однажды вечером, будучи уже не в состоянии передвигаться самостоятельно, маркиза, заявив, что ей хочется еще раз полюбоваться заходом солнца на океане, приказала отнести себя к большому дубу, куда она обыкновенно ходила гулять. Она велела людям оставить ее и прийти через полчаса. Когда слуги вернулись, маркиза лежала в обмороке. Они понесли ее к замку, но дорогой она очнулась и попросила отнести ее не в спальню, а в фамильный склеп. Там, собрав оставшиеся силы, она встала на колени у могилы мужа и сделала знак рукой, чтобы ее оставили одну. Хотя это было очень рискованно для нее — никто не смел ослушаться (своих приказаний маркиза никогда не повторяла), но, опасаясь за ее жизнь, слуги спрятались в углублении склепа, чтобы в случае необходимости подоспеть к ней на помощь. Через минуту маркиза опустилась на камень, у которого молилась, и все решили, что это опять обморок, однако, подбежав к ней, увидели, что она мертва.

Поль попросил проводить его в склеп. Вошел он туда медленно, с непокрытой головой. Дойдя до камня на могиле его матери, он встал перед ним на колени. Этот камень и доныне хранится в церкви городка Оре, куда он был впоследствии перенесен. На камне вырезана следующая надпись, составленная самой маркизой:

Поль поднял глаза к небу с выражением бесконечной признательности. Мать, которая так долго не помнила о сыне при жизни, не забыла о нем в своей надгробной надписи.

Полгода спустя Национальный конвент на специальном заседании принял постановление о том, что его члены будут присутствовать на погребении Поля Джонса, бывшего коммодора американского военного флота, скончавшегося 7 июля 1793 года, и что захоронение будет произведено на кладбище Пер-Лашез.

Это решение принято, говорилось в постановлении, «чтобы узаконить во Франции свободу культов».