Как мы видели в конце предыдущей главы, Господь с помощью одного из тех необычных соединений своих предначертаний, что слепые люди почти всегда приписывают случаю, призвал к себе в одно и то же время, чтобы они дали ему отчет по одному и тому же делу, благородного маркиза д’Оре и бедняка Ашара. Мы видели, как первый из них, словно пораженный обликом Поля (он, как мы помним, был живым портретом своего отца), упал без чувств к ногам молодого человека; тот сам испугался ужасного впечатления, вызванного его внезапным появлением. Что касается Ашара, то причины, приведшие его к смерти одновременно с маркизом, были совсем иные, но вытекали из той же драмы. Появление Поля произвело пагубное воздействие на обоих и потрясло одного из стариков ужасом, другого — слишком сильной радостью. Накануне того дня, когда положено было подписать брачный договор, Ашар чувствовал себя хуже обычного, но все-таки вечером, как всегда, пошел помолиться к могиле своего господина. Оттуда он с большим благоговением, чем когда-либо прежде, наблюдал вечно новое и вечно великолепное зрелище — заход солнца на море; он следил глазами за исчезновением его пурпурных отблесков и, будто этот светоч мира притягивал к себе его душу, чувствовал, что силы покидают его вместе с последним светом дня. Вечером слуга из замка пришел, по обыкновению, спросить, не нужно ли ему чего-нибудь. Не найдя старика дома и зная, в какую сторону он обычно ходит, лакей направился в глубь парка и вскоре нашел Ашара лежащим без чувств у подножия большого дуба на могиле своего господина: старик до конца остался верен этому благоговению перед ней, ставшему главным чувством последних лет его жизни. Лакей взял его на руки, перенес в дом и затем, испуганный этим неожиданным происшествием, побежал просить маркизу о последних услугах врача и священника. Она ему отказала под тем предлогом, что в данную минуту врач и священник нужны маркизу точно так же, как старому слуге, и что иерархия общественного положения, сохраняющая силу и перед лицом смерти, дает ее супругу в данном случае первенство.

Но эта весть, сообщенная маркизе в то мгновение, когда достигла высшей точки борьба столь различных интересов и страстей действующих лиц семейной драмы, историком которой мы стали, была услышана Полем. Он понял, что из-за состояния маркиза брачный договор подписан не будет, и потому, напомнив Маргарите, что, если он ей будет нужен, она найдет его у Ашара, побежал в парк. Отыскав среди его аллей и чащ дорогу к дому со сноровкой моряка, которому указателем пути служит небо, он, запыхавшись, вбежал в комнату старика, когда тот уже немного пришел в себя, и бросился в его объятия. Радость придала сил старому слуге, уверенному, по крайней мере, в том, что он умирает на руках друга.

— Ах, это ты! Ты! — воскликнул Ашар. — Я уж и не надеялся тебя видеть.

— И ты мог подумать, — воскликнул Поль, — что я, узнав о твоей болезни, не прибегу к тебе в ту же минуту!

— Но где мне было искать тебя и как сообщить, что я хотел бы перед смертью в последний раз с тобой повидаться?

— Я был в замке, отец, услышал, что ты болен, и сразу побежал к тебе.

— Как же ты попал в замок? — удивленно спросил Ашар.

Поль рассказал ему все.

— Провидение Господне! — прошептал старик, выслушав его рассказ. — Сокровенны и неотвратимы твои веления! Ты привело через двадцать лет юношу к его колыбели и одним видом сына лишило жизни убийцу его отца!

— Да, все именно так и произошло, — ответил Поль, — и это же Провидение привело меня сюда, чтобы я тебя спас. Я знаю, тебе отказали во враче и священнике.

— Мы бы, однако, могли и поделиться по справедливости, — ответил Ашар, — маркиз боится смерти, так пусть бы оставил себе доктора, а мне бы прислали священника, потому что мне жизнь уже надоела.

— Я возьму лошадь и через час…

— О нет, через час будет поздно, — сказал Ашар слабеющим голосом. — Священника!.. Только бы священника!.. Я больше ничего не хочу!

— Отец, — ответил Поль, — конечно, я не могу заменить его в исполнении священных обязанностей; но мы с тобой поговорим о Боге, о его величии, о его доброте.

— Да, но покончим сначала с земными делами, чтобы потом уже думать только о небесных. Ты говоришь, что маркиз тоже умирает?

— Да, он был в агонии, когда я ушел.

— Ты знаешь, что после его смерти имеешь право взять документы о твоем рождении, которые лежат в этом ящике?..

— Знаю.

— А если я умру раньше его и без священника, кому их доверить? (Собравшись с силами, старик приподнялся и показал Полю ключ у себя под подушкой.) Тогда возьмешь ключ и отопрешь вот этот ящик: там ты найдешь шкатулку. Ты человек благородный. Поклянись, что не откроешь этой шкатулки, пока маркиз жив.

— Клянусь! — произнес Поль, торжественно протянув руку к распятию в головах кровати.

— Слава Богу! — сказал Ашар. — Теперь я умру спокойно.

— Ты можешь умереть спокойно, потому что сын держит тебя за руку здесь, а отец протянет тебе руку на том свете.

— Так ты думаешь, что он будет доволен моей верностью?

— Ни одному королю не были так преданы при жизни, как ты ему после смерти.

— О да, — мрачно произнес старик, — я слишком покорно исполнял его волю! Мне бы не надо было допускать этой дуэли и нельзя было соглашаться быть на ней свидетелем. Послушай, Поль, в этом я и хотел покаяться священнику, только одно это тяготит мою душу. Иногда мне приходило в голову, что эта дуэль без секундантов — просто убийство… тогда, ты понимаешь, тогда я уже не свидетель, а сообщник!

— Отец, — тихо ответил Поль, — не знаю, всегда ли земные законы согласуются с небесными и всегда ли то, что люди зовут честью, является добродетелью в глазах Господа; не знаю, позволяет ли наша Церковь, противница крови, чтобы оскорбленный вымещал оскорбление на обидчике, и всегда ли в этом случае Божий приговор направляет пистолетную пулю или острие шпаги. Эти вопросы решает не рассудок, а совесть. Так вот, моя совесть подсказывает, что на твоем месте я сделал бы то же, что и ты. Если совесть обманула тебя и обманывает меня, то в данных обстоятельствах я имею большее право, чем священник, простить тебя; от моего имени и от имени моего отца я тебя прощаю!

— Благодарю тебя! Благодарю! — вскричал старик, сжимая руки молодого человека. — Благодарю, ибо именно эти слова нужны душе умирающего. Знаешь, как ужасны угрызения совести? Они заставляют сомневаться в Боге, ибо если нет судьи, то нет и суда.

— Послушай, — сказал Поль присущим ему поэтичным и торжественным тоном, — я тоже часто сомневался в Боге. Ибо, одинокий, затерянный в мире, без семьи, без какой-либо поддержки на земле, я искал опору в Боге и хотел найти в окружающем доказательство его существования. Часто я останавливался у подножия одного из придорожных распятий и, устремив глаза на Спасителя, со слезами просил дать мне уверенность в его существовании и его миссии: я просил, чтобы хоть одна капля крови упала из его раны, чтобы хоть один вздох вырвался из его уст. Распятие оставалось неподвижным, и в сердце у меня вновь было отчаяние, и я говорил себе: «Если бы я знал, где могила отца, я спросил бы об этом у нее, как Гамлет у призрака, и, может быть, она бы мне ответила!»

— Бедный мальчик!

— И вот однажды, — продолжал Поль, — я вошел в церковь, в одну из этих северных церквей — ты их знаешь, — мрачную, монашески строгую. И я почувствовал, что меня охватывает печаль; но печаль еще не вера! Я подошел к алтарю, преклонил колена перед дарохранительницей, где, как говорят, обитает Бог, прижался лбом к мраморной ступени и несколько часов оставался распростертым, мучась сомнениями; наконец, я поднял голову, надеясь, что Бог, которого я искал, явит мне луч своей славы или молнию своего могущества. Но церковь оставалась мрачной, как распятие — неподвижным, и я бросился как безумный к выходу, говоря: «Господи! Господи! Если бы ты существовал, ты явился бы людям. А если ты можешь им явиться и не делаешь этого, значит, ты хочешь, чтобы люди в тебе сомневались».

— Остерегись говорить мне это, Поль! — воскликнул старик. — Остерегись, ибо твое сомнение может запасть мне в сердце! У тебя еще есть время уверовать, а я… я умираю!

— Подожди, отец, подожди, — мягко и спокойно продолжал Поль, — я еще не закончил. Тогда я сказал себе: «Придорожное распятие, городская церковь сотворены человеком. Бога надо искать в том, что сотворено Богом». С этой минуты, отец, я начал ту скитальческую жизнь, что останется вечной тайной между Небом, морем и мною… Она привела меня в безлюдные места Америки, ибо я думал: чем новее мир, тем больше должен он сохранить отпечаток Божьей руки. Я не ошибся. Там, в этих девственных лесах, куда я проник, быть может, первым из людей, где кровом мне было небо, а постелью — земля, я, поглощенный одной-единственной мыслью, слушал тысячи звуков засыпающей и пробуждающейся природы. Долго не мог я понять этот неведомый язык, где объединились говор рек, озерные туманы, шелест листвы и благоухание цветов. Наконец мало-помалу стала спадать пелена с моих глаз и тяжесть с моего сердца. И я начал верить, что эти вечерние и предрассветные звуки — всеобщий гимн, коим благодарит Создателя каждое его творение.

— Боже мой! — воскликнул умирающий, молитвенно сложив руки и подняв к небу полные веры глаза. — Боже мой! Я взывал к тебе из бездны, и ты услышал мое отчаяние! Благодарю тебя, Господи!

— Тогда, — продолжал Поль с растущим воодушевлением, — я решил искать в океане ту окончательную убежденность, какой не могла дать мне земля. Земля — всего лишь пространство, океан — безграничность. Океан — самое великое, самое сильное, самое могущественное после Бога! Я слышал, как он рычит подобно разъяренному льву, а затем, по велению своего творца, укладывается, словно покорная собака; я видел, как он восстает подобно титану, собравшемуся штурмовать небо, а затем слышал, как под бичом бури он жалобно плачет, словно ребенок. Я видел, как он устремляет волны навстречу молниям, пытаясь загасить их своей пеной, а потом становится гладким как зеркало, и в нем отражается небо до последней звезды. На земле я признал существование Бога; в океане я признал его могущество. В одиночестве, как Моисей, я слышал голос Господа; во время бури я, подобно Иезекиилю, видел, как Господь движется вместе с нею. С тех пор, отец, с тех пор сомнение навсегда покинуло меня; в вечер первого же урагана я уверовал и вознес молитву.

— Верую в Бога всемогущего, создавшего небо и землю, — с пылкой верой произнес старик и продолжил чтение Апостольского символа веры до самого конца.

Поль слушал молча, возведя глаза к небу; когда умирающий умолк, он, качая головой, сказал:

— Священник говорил бы с тобой иначе, отец; я говорил как моряк, мой голос больше привык к словам о смерти, чем к словам утешения. Прости меня, отец, прости.

— Я молюсь и верю вместе с тобой, — ответил старик, — скажи, что еще здесь делать священнику? Ты сказал мне простые и великие слова; позволь над ними подумать.

— Постой! — воскликнул Поль, вздрогнув. — Слушай!

— Что такое?

— Разве ты не слышишь?

— Нет.

— Мне показалось, что кто-то в отчаянии зовет меня… Слышишь? Это голос Маргариты!..

— Выйди к ней, — сказал старик. — Мне надо побыть одному.

Поль бросился в другую комнату и услышал, как кто-то под окном в третий раз произнес его имя. Он побежал к двери, отворил ее и увидел Маргариту, уже выбившуюся из сил и упавшую у порога на колени.

— Сюда! Сюда! — закричала она, увидев Поля; в голосе ее звучал величайший ужас.