На следующий день после того, как Поль узнал тайну своего рождения, обитатели замка Оре проснулись рано, занятые более чем когда-либо своими надеждами и опасениями — в конечном счете своими интересами, — потому что в этот день должна была решиться судьба каждого из них. Маркиза, которую читатели знают теперь вовсе не как женщину порочную и злую, но как надменную и суровую, с нетерпением ждала конца своим ежеминутным тревогам: ей больше всего на свете хотелось сохранить в глазах детей свое доброе имя, такой дорогой ценой приобретенное. Для нее Лектур был не только зятем — очень хорошим, достойным, благодаря своей знатности, родства с их фамилией, но еще и человеком, вернее добрым гением, который одновременно увезет от нее и дочь в качестве своей жены, и сына, которому министр по случаю этого союза обещал дать полк. А когда их не будет в замке, тогда, пожалуй, пусть старший сын приезжает: раскрытая тайна не получит огласки. К тому же есть много способов заставить его молчать. Маркиза была очень богата, а золото, полагала она, в таких делах — самое надежное средство. Вот почему она, подгоняемая своими страхами, всеми силами души желала замужества Маргариты и не только помогала Лектуру как можно скорее кончить дело, но и подстрекала к этому Эмманюеля. Молодому графу давно уже наскучило жить безвестным в Париже, где он был незаметен среди элегантной молодежи, составлявшей свиту короля, или быть заживо погребенным в Бретани, где он, подобно ссыльному, влачил дни в древнем замке своих предков среди старых фамильных портретов; он нетерпеливо стучался в раззолоченные двери Версаля, которые обещал отворить ему будущий зять.

Печаль и слезы сестры немного огорчили его, ибо честолюбие Эмманюеля шло не от гордости и сухости сердца, а оттого, что он боялся скучной жизни в поместье и хотел блистать на парадах, командуя полком, прельщать женщин красивым, богатым и изящным мундиром. Но он был совершенно неспособен к глубоким чувствам и, несмотря на то что страсть Маргариты имела такие серьезные последствия, искренне считал, что это пустая ребяческая привязанность и что через год замужества сестра о ней забудет в вихре светских удовольствий и сама станет благодарить его. за это насилие над ее чувствами. Что касается Маргариты, безжалостно приносимой в жертву опасениям матери и честолюбию брата, то вчерашняя сцена в доме Ашара произвела на нее сильное впечатление. Она не могла разобраться в странных чувствах, разбуженных в ее сердце красивым молодым человеком, что принес ей известие о Люзиньяне, успокоил в отношении судьбы бедного изгнанника и, наконец, прижал к своему сердцу, назвав сестрою.

Смутная, инстинктивная надежда шептала ее сердцу, что этот человек, как он сказал, действительно послан Богом, чтобы ее защитить; послан ей судьбой для избавления от несчастий, но поскольку она не знала, какая связь существует между ними, какая тайна позволяет ему управлять волей маркизы и, наконец, каким образом может он повлиять на ее будущее, то и не смела мечтать о счастье; впрочем, в последние полгода она уже привыкла к мысли, что только смерть может оборвать цепь ее страданий. Среди всех этих волнений, кипевших вокруг него, один маркиз сохранял свое бесстрастное и безжизненное равнодушие: время и события перестали для него существовать с того страшного дня, как он лишился рассудка. Несчастный старик был постоянно погружен в ужасное воспоминание о своем последнем поединке без свидетелей и повторял вновь и вновь слова, что сказал, пощадив его, граф де Морле. Слабый, как ребенок, он повиновался малейшему жесту жены, подчиняя в течение двадцати лет все свои побуждения ее холодной воле, сохранив в себе лишь инстинкт к жизни, освобожденной от свободной воли и рассудка. В этот день, однако, в образе его жизни произошла большая перемена. Вместо маркизы к нему явился камердинер, на него надели полковничий мундир и ордена, затем маркиза вложила ему в руку перо и велела для пробы написать свое имя; он безвольно и бездумно повиновался, не догадываясь, что репетирует роль палача.

Около трех часов дня на дворе прогремела почтовая карета, и стук колес совершенно по-разному отозвался в сердцах трех человек, ожидавших ее. Эмманюель тут же выбежал из своей комнаты и бросился встречать будущего зятя. Лектур проворно выскочил из экипажа. Он остановился на последней станции, чтобы переодеться, и прибыл во всем изяществе последней придворной моды. Эмманюель улыбнулся такой предусмотрительности: очевидно было, что Лектур не хотел терять ни одного преимущества своей внешности, и потому не появился в дорожном костюме. Привыкнув к общению с женщинами, он знал, что они почти всегда судят по первому впечатлению и ничто не может изгладить из сердца этого хорошего или плохого впечатления. Впрочем, надо отдать справедливость барону: его приятная и изящная внешность представляла опасность для любой женщины, чье сердце не было отдано другому.

— Позвольте, дорогой барон, — любезно склонился перед гостем Эмманюель, — пока мать и сестра еще не вышли, показать вам замок моих предков. Посмотрите сюда, — он остановился на верхней площадке крыльца, указывая на башни и бастионы. — Вот это выстроено при Филиппе Августе и отделано во времена Генриха Четвертого.

— Клянусь честью, — сказал барон напыщенным тоном, каким изъяснялись молодые люди той эпохи, — это бесподобная крепость! Она на три льё кругом распространяет дух баронского поместья, способный пересилить запахи торгашества. Если бы когда-нибудь, — продолжал он, входя в вестибюль и оттуда в галерею, по обеим сторонам украшенную фамильными портретами, — мне пришла фантазия взбунтоваться против его христианнейшего величества, я попросил бы вас подарить мне этот восхитительный замок… и, разумеется, с гарнизоном, — прибавил он, взглянув на длинный рад портретов.

— Тридцать три поколения! — ответил Эмманюэль. — Правда, не в плоти и кости, ибо от них давно осталась одна пыль, но, как видите, на полотне. Этот ряд начинается с рыцаря Гуго д’Оре, который сопровождал в крестовом походе Людовика Седьмого, включает мою тетку Дебору — вот она в костюме Юдифи — и, не прерываясь в мужской линии, завершается последним представителем этого прославленного рода, вашим нижайшим и покорнейшим слугой Эмманюелем д’Оре.

— Это как нельзя более достоверно и заслуживает всяческого уважения, — сказал Лектур.

— Да, но поскольку я, — заметил Эмманюель, проходя вперед и показывая барону дорогу в его комнату, — не чувствую себя настолько патриархом, чтобы погубить свою жизнь в этой величественной компании, то, надеюсь, барон, вы подумали, как меня отсюда вытащить?

— Несомненно, дорогой граф, — подтвердил Лектур, идя за ним следом. — Я даже хотел привезти приказ о вашем назначении в качестве моего свадебного подарка вам. Я знал, что в драгунском полку королевы есть вакансия командира, и вчера пошел было к господину де Морепа, просить это место вам, но увы, оно уже было отдано другому по просьбе одного таинственного адмирала, корсара, пирата — одним словом, какого-то фантастического существа. Королева ввела его в моду, дав ему поцеловать руку, а король воспылал к нему нежностью за то, что он где-то поколотил англичан… И за этот подвиг он получил от его величества орден «За военные заслуги» и шпагу с золотым эфесом, точно знатный дворянин! Что делать! Тут не удалось, но будьте спокойны: мы зайдем с другой стороны.

— Очень хорошо! — обрадовался Эмманюель. — Для меня не важен род оружия: я бы только хотел получить место, соответствующее знатности моего рода и богатству.

— И вы непременно его получите.

— Но скажите, пожалуйста, — продолжал Эмманюель, меняя тему, — как вы сумели вырваться из тысячи своих обязанностей?

— Я был откровенен, — с непринужденной интонацией, присущей людям этого привилегированного класса, ответил барон, растянувшись в большом кресле (тем временем они уже пришли в комнату, предназначенную для гостя). — Во время игры у королевы я просто-напросто объявил, что еду жениться.

— Боже милостивый! Да вы поступили геройски, особенно если признались, что едете за женой в такую глушь — Нижнюю Бретань.

— Да, я и это сказал.

— И тут, разумеется, на вас перестали сердиться и вас начали жалеть? — спросил Эмманюель, улыбаясь.

— Еще бы! Вообразите, дорогой граф (Лектур, положив ногу на ногу, покачивал ею), наши придворные дамы уверены, что солнце встает в Париже, а заходит в Версале, вся остальная Франция для них Лапландия, Гренландия, Новая Зеландия. Они воображают, что я привезу из своей поездки к северному полюсу какое-то страшилище с огромными руками и ногами. К счастью, они ошибаются, — добавил он тоном, в котором слышались и опасение, и вопрос, — не правда ли, Эмманюель? Вы, напротив, говорили мне, что ваша сестра…

— Да вы ее скоро увидите! — сказал Эмманюель.

— Как будет досадно бедняжке госпоже де Шон… Но, так и быть, придется поневоле утешиться!..

— Что такое?

Вопрос был задан потому, что в это время камердинер Эмманюеля отворил дверь и, стоя на пороге, как благовоспитанный слуга, ждал, когда господин заговорит с ним.

— Что такое? — повторил Эмманюель.

— Мадемуазель Маргарита д’Оре приказала спросить господина барона де Лектура, может ли она иметь честь поговорить с ним наедине.

— Со мной? — вскочил с кресла Лектур. — Очень рад!

— Быть не может! — вскричал Эмманюель. — Это вздор! Ты что-нибудь переврал, Селестен!

— Имею честь заверить господина графа, — поклонился камердинер, — я доложил точно так, как мне было приказано.

— Невозможно! — воскликнул Эмманюель, крайне встревоженный решительным поступком сестры. — Послушайтесь меня, барон, откажите этой безрассудной девчонке в ее просьбе.

— Ну уж нет! — ответил Лектур. — Что это еще за брат Синяя Борода? Селестен!.. Кажется, так вы его называли?.. (Эмманюель с досадой кивнул.) Селестен, скажи моей прекрасной невесте, что я у ее ног, у ее колен, и велел спросить, прикажет ли она мне явиться к ней или ей угодно пожаловать сюда. Постой, вот тебе за труды. (Он протянул слуге кошелек.) Надеюсь, граф, вы достаточно доверяете мне, чтобы позволить эту встречу наедине?

— Но это просто нелепо!

— Напротив! — ответил Лектур. — Все вполне прилично. Я не венценосец, чтобы жениться по портрету или по доверенности. Я хочу увидеть ее лично. Ну же, Эмманюель, — продолжал барон, подталкивая своего приятеля к боковой двери, чтобы тот не встретился с сестрой. — Послушайте, между нами: она что… кривобока?

— Да нет же, черт побери! — отвечал молодой граф. — Наоборот, хороша как ангел!

— Но тогда, — сказал барон, — что все это значит? Не звать же моих телохранителей!

— Честное слово, эта глупенькая девушка не имеет никакого понятия о свете, и я, право, боюсь, чтобы она не разрушила все, о чем мы условились.

— О, если только это, так не беспокойтесь! — ответил Лектур, отворяя дверь. — Я так люблю брата, что охотно прощу сестре какую-нибудь прихоть… и даже странность; и если только черт не вмешается в это дело — но теперь он, надеюсь, слишком занят в другой части света, — то даю вам слово дворянина, что через три дня мадемуазель Маргарита д’Оре будет госпожой баронессой де Лектур, а вы через месяц получите ваш полк.

Это обещание немного успокоило Эмманюеля, и он, больше не сопротивляясь, позволил выпроводить себя за дверь. Лектур быстро подбежал к зеркалу, чтобы устранить следы небольшого беспорядка, причиненного его туалету ухабами трех последних льё пути. Едва успел он придать своим волосам и костюму подобающий вид, как дверь отворилась и Селестен доложил:

— Мадемуазель Маргарита д’Оре.

Барон обернулся: невеста его, бледная и взволнованная, стояла в дверях.

Хотя Эмманюэль и успокоил его относительно внешности сестры, Лектур все-таки полагал, что скорее всего его будущая жена или нехороша собой, или, по крайней мере, не умеет держаться в обществе. Увидев перед собой нежное, грациозное существо, девушку, в которой самый строгий критик не нашел бы ни малейшего изъяна, кроме того, что она была немножко бледна, он до крайности удивился. Браки, подобные тому, что собирался заключить Лектур, не были редкостью для того времени, когда союзы между дворянскими семьями определялись, как правило, положением в обществе и состоянием; но найти в провинциальной глуши невесту не только очень богатую, но и достойную — он оценил это с первого взгляда — по своим манерам, изяществу, красоте появиться в самых блестящих придворных кругах, было для барона неслыханной удачей. Поэтому он подошел к девушке уже не с чувством превосходства придворного над провинциалкой, а с почтительной непринужденностью, составлявшей особенность светского общества этой эпохи перемен.

— Извините, мадемуазель, — сказал он, — я сам должен был бы просить вас об этой милости — увидеть вас, но при всем моем нетерпении я не осмелился, поверьте, оказаться нескромным, и вы опередили меня.

Он подал Маргарите руку, чтобы подвести ее к креслу, но девушка не приняла ее и, отступив на шаг, осталась стоять.

— Я благодарна вам, господин барон, за эту деликатность, — ответила Маргарита дрожащим голосом, — она укрепляет во мне доверие, которое, не видя и не зная вас, я питала к вашему благородству и вашей порядочности.

— К чему бы ни привело это доверие, — торжественно произнес барон, — оно делает мне честь, мадемуазель, и я постараюсь оправдать его… Но что с вами, Боже мой?..

— Ничего, сударь, ничего, — тихо сказала Маргарита, стараясь справиться с волнением. — То, что я хотела вам сказать… Извините… я так расстроена…

Маргарита пошатнулась. Барон подбежал к ней и хотел поддержать; но едва он дотронулся до нее, яркая краска пламенем вспыхнула на лице девушки, и из чувства стыдливости, а может быть, неприязни, она вырвалась из его рук. Лектур взял ее за руку и подвел к креслу, но Маргарита только оперлась на него, по-прежнему не желая садиться.

— Боже мой, — сказал барон, удерживая ее руку в своей, — неужели то, с чем вы пришли ко мне, так трудно сказать? Или, может быть, звание жениха придало уже мне против моей воли угрюмый вид мужа?

Маргарита сделала новое движение, чтобы высвободить свою руку, и Лектур опять взглянул на нее.

— Как! — воскликнул он. — Мало того, что у вас прелестное личико и талия феи! Еще эти восхитительные, королевские ручки!.. Нет, вы решительно хотите, чтобы я умер!

— Надеюсь, господин барон, — сказала Маргарита, освободив наконец свою руку, — я надеюсь, что эти слова — просто учтивость с вашей стороны.

— Напротив, клянусь вам, это чистая правда! — с жаром ответил Лектур.

— Что ж, сударь, если вы действительно так думаете, в чем я сомневаюсь, то, надеюсь, не подобные восторги заставляют вас платить такую цену за союз, что хотят заключить между нами.

— Нет, клянусь вам!

— Но я полагаю, сударь, — продолжала Маргарита, с трудом переводя дыхание, — что вы считаете брак серьезным шагом.

— Это смотря по обстоятельствам, — улыбнулся Лектур. — Если б, например, я женился на почтенной вдове…

— В конце концов, — тон Маргариты становился все более решительным, — простите, сударь, если я ошибаюсь, но вы, возможно, заранее предполагали в нашем союзе взаимность чувств…

— Никогда, — прервал ее Лектур, которому так же хотелось избежать откровенного объяснения, как Маргарите добиться его, — никогда! И особенно теперь, когда я вас увидел, я не надеюсь быть достойным вашей любви; но полагаю, что мое имя, мои связи, мое положение в свете дают мне некоторое право если не на ваше сердце, то на вашу руку.

— Но сударь, — робко спросила Маргарита, — как же можно отделить одно от другого?

— Как делают три четверти вступающих в брак, мадемуазель, — ответил Лектур с такой небрежностью, что одно это уничтожило бы чувство всякого доверия в душе женщины не столь простосердечной, как Маргарита. — Мужчина женится для того, чтобы иметь жену; девушка выходит замуж для того, чтобы иметь мужа. Это вопрос положения в обществе, обычная сделка. Сердце и любовь тут ни при чем, мадемуазель.

— Извините, я, может быть, неясно выражаюсь, — сказала Маргарита, стараясь не показать тому, в чьих руках была ее судьба, тягостное впечатление от его слов. — Припишите мою нерешительность робости юной девушки, вынужденной в силу чрезвычайных обстоятельств говорить на подобную тему.

— Напротив, — ответил Лектур, кланяясь и придавая своему лицу насмешливое выражение; напротив, мадемуазель, вы изъясняетесь, как Кларисса Гарлоу, и ваши слова ясны как день. Поверьте, Господь наградил меня достаточно острым умом, чтобы прекрасно понимать все даже с полуслова.

— Как, сударь, — воскликнула Маргарита, — вы понимаете, что я хочу вам сказать, и позволяете мне продолжать?! Если, заглянув в свое сердце, спросив свои чувства, я вижу, что никогда не буду… что я не могу любить… того, кого мне предлагают в мужья…

— Ну и пусть! Только не говорите ему этого, — ответил Лектур тем же тоном.

— Почему же, сударь?

— Потому что… Как бы вам это сказать… Потому что это было бы слишком наивно!

— Но если я делаю это признание не по наивности, сударь, а из порядочности? Если б я вам сказала… и пусть стыд этого признания падет на тех, кто заставляет меня его делать!.. Если б я сказала вам… что я уже была влюблена… что я и теперь люблю…

— Какого-нибудь кузена, бьюсь об заклад! — небрежно сказал Лектуо, скрестив ноги и играя со своим жабо. — Честное слово, несносный народ эти кузены! Но, к счастью, мы знаем, что такое эти привязанности: любая пансионерка возвращается после каникул в монастырь с любовной страстью в сердце.

— К несчастью для меня, — печально и серьезно проговорила Маргарита, тогда как жених ее говорил насмешливо и легкомысленно, — к несчастью, я уже не пансионерка, сударь, и хотя еще молода, для меня время детской любви давно прошло. Если я решилась рассказать о своей любви человеку, который делает мне честь просить моей руки, то вы должны понять, что это любовь глубокая, вечная, одна из тех страстей, что оставляют неизгладимый след в сердце женщины.

— Черт возьми, да это настоящая пастораль! — воскликнул Лектур, начиная понимать всю важность признания Маргариты. — Скажите, этого молодого человека можно принимать в свете?

— О сударь, — воскликнула Маргарита: в этих словах ей почудилась надежда, — это прекраснейший человек, благороднейшее сердце!

— Да я не о том вас спрашиваю, мне нет никакого дела до его душевных достоинств; разумеется, у него их сколько угодно. Я хотел бы знать: кто он такой, из какой фамилии, дворянин ли — одним словом, может ли порядочная женщина принимать его без стыда для мужа?

— Отец его, давно уже умерший, был другом детства моего батюшки, он служил советником в ренском суде.

— Дворянство мантии! — процедил Лектур, презрительно выпятив нижнюю губу. — Я предпочел бы что-либо иное. По крайней мере, он хоть мальтийский рыцарь?

— Он хотел идти на военную службу.

— Ну, так мы обеспечим ему полк и положение в обществе. Это решено. Итак, все прекрасно! Однако из приличия, прошу вас… Необходимо, чтобы ваш… э-э… друг с полгода не делал нам визитов. Потом он может взять отпуск… в мирное время это дело немудреное… Какой-нибудь общий знакомый введет его к нам в дом, и дело с концом.

— Я не понимаю вас, сударь, — Маргарита смотрела на барона с величайшим изумлением.

— Это, однако ж, ясно как день, — сказал тот с досадой. — У вас есть определенные обязательства, у меня они тоже есть. Это нисколько не должно мешать нашему союзу, во всех отношениях выгодному и приличному. Раз уж он будет заключен, надо, мне кажется, сделать его хотя бы сносным. Понимаете вы меня теперь?

— Простите, сударь! — воскликнула Маргарита, отступив на несколько шагов от барона, как будто его слова оттолкнули ее. — Я была очень неосторожна, может быть, даже преступна; но, какой бы я ни была, я не заслужила такого оскорбления!.. О сударь!.. Я краснею от стыда за себя, но еще больше за вас. Да, я понимаю: для света — любовь к мужу, а втайне — любовь к другому… Лицо порока и личина порядочности! И мне, дочери маркизы д’Оре, предлагают такую низкую, бесчестную, гнусную сделку?.. О, — продолжала она, опускаясь в кресло и закрывая лицо руками. — Видно, я самая несчастная, погибшая, презренная тварь! О Боже мой! Боже мой! За что мне это, за что?!

— Эмманюель! Эмманюель! — закричал Лектур, отворяя дверь, за которой, как он догадывался, находился брат Маргариты. — Подите сюда, дорогой мой! У вашей сестры спазмы, и шутить с этим нельзя, иначе болезнь может перейти в хроническую… Госпожа де Мёлан от этого умерла… Вот вам мой флакон, дайте ей его понюхать. Я пойду пока в парк, а вы, когда мадемуазель станет лучше, придите туда и скажите мне, успокоилась ли она.

Лектур с удивительной непринужденностью отправился на прогулку и оставил Эмманюеля и Маргариту с глазу на глаз.