Разумеется, читатель легко может понять, что произошло с нашими героями в те полгода, когда мы потеряли их из виду, однако некоторые подробности необходимы для лучшего понимания предстоящих событий.

Вечером того дня, когда происходило морское сражение — о нем, вопреки своему невежеству в морских делах, мы попытались поведать нашим читателям, — Люзиньян рассказал Полю всю историю своей жизни, историю простую, без приключений. Главным событием в ней была любовь: она составляла все счастье и все горе Люзиньяна. Свободная и богатая опасностями, не подчиненная ничьим требованиям жизнь, где его воля была выше любых законов, привычка властвовать у себя на корабле внушили Полю достаточно здравое понятие о естественном праве, и он решил не исполнять полученный в отношении Люзиньяна приказ. Кроме того, хотя корабль его и стоял на якоре под французским флагом, Поль, как мы видели, был моряком американского флота и с воодушевлением служил делу молодой республики.

«Индианка» продолжала крейсировать в проливе Ла-Манш; но, не найдя себе дела в океане, капитан сделал высадку в Уайтхейвене, маленьком порту графства Камберлендского, с двадцатью своими матросами, в числе которых был и Люзиньян, взял форт, заклепал в нем пушки, сжег торговые суда, стоявшие на рейде, и снова благополучно вышел в море. Потом он пустился к шотландским берегам, чтобы захватить графа Селкерка и увезти его заложником в Соединенные Штаты; но это предприятие не удалось из-за одного непредвиденного обстоятельства: граф был в то время в Лондоне. В обоих этих сражениях Люзиньян дрался так же храбро, как и в первом бою «Индианки» с «Дрейком», и Поль поздравил себя с тем, что ему выпал жребий воспротивиться несправедливости. Но спасти Люзиньяна от ссылки было недостаточно; предстояло еще восстановить честь его имени; сделать это нашему молодому моряку, в ком читатели, конечно, уже узнали знаменитого корсара Поля Джонса, было легче, чем кому-либо другому, поскольку, получив каперское свидетельство от Людовика XVI, чтобы преследовать английские корабли, он должен был ехать в Версаль: необходимо было рассказать королю о своих победах.

Он снова бросил якорь в порту Лорьяна, чтобы быть поближе к замку Оре. Сойдя на берег, Поль и Люзиньян расспросили жителей о семействе маркиза и узнали, что Маргарита помолвлена с г-ном де Лектуром. Люзиньян в первом порыве отчаяния, рискуя попасть в руки своих преследователей, решил во что бы то ни стало повидаться еще раз с возлюбленной, хотя бы только для того, чтобы упрекнуть ее в забывчивости. Поль, более спокойный и не столь легковерный, взял с него честное слово не сходить на берег, пока ему самому не удастся все разузнать. Убедившись, что свадьба может состояться не раньше чем через две недели, капитан отправился в Париж и был принят королем, который пожаловал ему шпагу с золотым эфесом и орден «За военные заслуги». Пользуясь расположением к нему Людовика XVI, Поль рассказал историю Люзиньяна и выхлопотал своему другу не только прощение, но и в награду за его заслуги место губернатора Гваделупы. За этими заботами он, однако ж, не терял из виду Эмманюеля. Узнав, что тот уезжает, Поль пустился вслед за ним, велел передать Люзиньяну, чтобы он подождал его, и приехал в замок Оре через час после графа. Мы видели уже, как рассеялось его заблуждение относительно Маргариты, когда он услышал, что она умоляла брата сжалиться над ней и не принуждать к браку с бароном де Лектуром; видели, как он, уехав из замка, нашел Люзиньяна на морском берегу: тот ожидал его, извещенный накануне письмом.

Молодые люди пробыли вместе почти до вечера. Потом Поль, которому, как он сказал Эмманюелю, предстояло узнать свою личную тайну, покинул друга и снова отправился к замку Оре. В этот раз он не стал входить в замок, а двинулся вдоль его ограды и дошел наконец до ворот, ведущих в лес, тоже принадлежавший маркизу д’Оре.

Между тем, примерно за час до того, как Поль покинул рыбачью хижину, где скрывался Люзиньян, другая особа, опередив его, направилась к тому, у кого он собирался узнать правду о своем рождении. Этой особой была маркиза д’Оре, надменная наследница рода Сабле, чье бледное и суровое лицо появилось в нашем повествовании один-единственный раз. Она по-прежнему была в черном платье, только набросила на голову длинное траурное покрывало, спускавшееся до самой земли. Место, которое наш молодой и неосторожный капитан искал наугад, ей было хорошо известно. Это была маленькая сторожка в нескольких шагах от входа в парк. Там жил старик — один из тех, по отношению к которым маркиза д’Оре вот уже двадцать лет проявляла неустанную и неизменную благотворительность, заслужившую ей в этой части Нижней Бретани нерушимую репутацию святой. Правда, заботы о стариках оказывались ею с тем же мрачным и торжественным лицом, какое мы видели: оно ни разу не выразило кроткого сострадания. Тем не менее они — каждый это знал — оказывались с точностью, подменявшей обаяние благотворительности пунктуальностью долга.

Сегодня маркиза д’Оре была мрачнее обыкновенного и медленно шла через парк к этой сторожке, где, как уже говорилось, жил старый слуга ее семьи. Дверь была отворена, словно для того, чтобы в комнату проникали последние лучи заходящего солнца — такие нежные в мае, такие живительные для стариков. Но внутри не было никого. Маркиза вошла, осмотрелась и, как будто зная, что тот, кто ей нужен, непременно должен скоро возвратиться, решила подождать его. Она села, но в таком месте, куда солнечные лучи не доходили. Казалось, что ей, подобной надгробным статуям, хорошо только в мрачной сырости могильных склепов.

Она неподвижно просидела с полчаса, погрузившись в размышления, когда наконец между нею и догорающим светом в дверях показалась тень. Маркиза медленно подняла глаза и увидела того, к кому она пришла. Оба вздрогнули, как будто встретились нечаянно, а между тем они виделись почти каждый день.

— Это ты, Ашар? — произнесла едва слышно маркиза. — Я уже с полчаса тебя жду. Где это ты был?

— Если бы госпожа маркиза соблаговолила пройти еще пятьдесят шагов, она бы нашла меня под большим дубом на опушке леса.

— Ты знаешь, что я никогда не хожу в ту сторону, — ответила маркиза с видимым трепетом.

— И напрасно, сударыня. На небесах есть человек, который имеет право на наши общие молитвы и, я думаю, удивляется, что слышит только молитвы старого Ашара.

— А кто тебе сказал, что и я не молюсь о нем? — С каким-то лихорадочным волнением заговорила маркиза. — Или, по-твоему, мертвые требуют, чтобы мы вечно стояли на коленях у их могил?

— Нет, сударыня, — ответил старик с выражением глубокой горести, — я не думаю, что мертвые столь требовательны; однако я уверен, что если после смерти от нас что-то остается на земле, то это что-то трепещет от радости, услышав шаги тех, кого мы при жизни любили.

— Но, — сказала маркиза тихим глухим голосом, — если эта любовь была преступна!

— Как ни преступна была она, — ответил Ашар, тоже понизив голос, — неужели вы думаете, что слезы и кровь ее не искупили? Поверьте мне, Господь был тогда достаточно строгим судьей, чтобы стать сегодня снисходительным отцом.

— Да! Бог, может быть, и простил, — прошептала маркиза, — но если б свет знал, что знает Бог, простил бы он?

— Свет! — вскричал старик. — Свет!.. Наконец-то вы откровенно сказали то, что думаете! Свет!.. Да, ему, этому призраку, вы, сударыня, пожертвовали всем — своей любовью, верностью, материнским долгом, своим и чужим счастьем… Свет! Да, вы боитесь только света и поэтому оделись в траур, надеясь скрыть под ним угрызения совести. Вы были правы: вам удалось обмануть свет, и он принял ваше раскаяние за добродетель!

Маркиза с беспокойством приподняла голову и отвела складки покрывала, чтобы лучше рассмотреть того, кто произнес такую странную речь, но, не увидев ничего нового на спокойном лице старика, она, немного помолчав, сказала:

— Ты говоришь сегодня с какой-то досадой, как будто я чем-нибудь виновата перед тобой. Разве я не исполнила какого-нибудь из своих обещаний? Или те, кому я приказала служить тебе, непочтительны и непослушны твоей воле? Если так, то скажи: ты знаешь, я все сделаю для тебя.

— Простите меня, сударыня, но это не досада, а горе, воздействие старости и одиночества. Вы должны знать, каково терпеть горе, о котором никому нельзя рассказать. Вы знаете, что значит слезы, падающие капля за каплей на сердце, потому что их не смеешь никому показать. Нет, мне не на кого жаловаться, сударыня. С тех пор как по чувству, за которое я вам очень благодарен, хотя и не знаю его причины, — с тех пор, как вы сами стали смотреть за тем, чтобы у меня ни в чем не было недостатка, вы ни разу не забыли своего обещания, а иногда ко мне, как к древнему пророку, являлся даже вестник-ангел.

— Да, — ответила маркиза, — я знаю, что Маргарита иногда навещает тебя вместе со слугой, приносящим сюда еду, и мне очень приятно видеть, что она так по-дружески заботится о тебе.

— Но за это, кажется, и я в точности исполняю свои обещания. Вот уже двадцать лет, как я чуждаюсь людей, прогоняю от этого дома всякое живое существо, чтобы как-нибудь, даже во сне, не проговориться.

— Да, да, и, по счастью, тайна хорошо сохранена, — сказала маркиза, положив руку на плечо старого Ашара. — Поэтому сейчас я еще больше боюсь в один день лишиться всех плодов двадцати лет жизни, которая была еще более мрачна, одинока и ужасна, чем твоя!

— Да, я понимаю: не раз вас охватывал трепет при внезапной мысли, что есть на свете человек, который может однажды прийти и потребовать от меня раскрыть тайну, а я не имею права ничего от него утаить. Вот и сейчас вы трепещете от одной этой мысли, правда? Успокойтесь. Лет десять назад он убежал из шотландского колледжа, куда мы его отдали, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Этот несчастный ребенок обречен был на безвестность и сам поспешил навстречу своей судьбе. Я думаю, он затерялся где-нибудь в беспредельном мире и никто не знает, где он — безымянная единица среди миллионов существ, что родятся, страдают и умирают на земном шаре. Он, наверное, потерял письмо своего отца и знак, по какому я мог бы его узнать, или, что еще лучше, — может быть, его уже нет на свете.

— Жестоко, Ашар, говорить такие вещи матери! Разве ты не знаешь, сколько причудливых тайн и странных противоречий заключено в сердце женщины? Неужели же я не могу быть спокойна, пока мой ребенок не умрет?! Послушай, старый друг мой: неужели тайна рождения, которой он двадцать пять лет не знал, сейчас, в двадцатипятилетием возрасте, становится ему так необходима, что он не сможет жить, не раскрыв ее? Поверь мне, Ашар, для него самого будет лучше, если он по-прежнему не будет ее знать. Я уверена, что до сих пор он был счастлив. Не меняй его существования, старик, не вкладывай ему в душу мысли, которые могут повлечь за собой дурные поступки. Вместо того что ты хочешь открыть ему, скажи лучше, что его мать соединилась с отцом на небе (дай Бог, чтобы это было так!), но, умирая (пойми, я хочу его видеть, что бы ты ни говорил; хочу хоть раз прижать его к сердцу), поручила его своей близкой подруге маркизе д’Оре, и та будет ему второй матерью.

— Понимаю, сударыня, — ответил Ашар, улыбаясь. — Вы не первый раз пытаетесь увлечь меня на этот путь, но сегодня вы впервые высказались совершенно определенно. Признайтесь, если б вы посмели, если б вы меня не так хорошо знали, вы бы предложили мне какую-нибудь награду за то, чтобы я не исполнил священной воли человека, который покоится так близко от нас?

Маркиза хотела что-то сказать, но Ашар остановил ее, протянув руку.

— Выслушайте меня, и пусть то, что я скажу, останется в вашей памяти свято и нерушимо. Я верен обещанию, данному маркизе д’Оре, и верен буду также обещанию, данному графу де Морле. Если его сын — ваш сын! — принесет мне знак, по которому я смогу отличить его, и потребует от меня свою тайну — я ее открою, сударыня. Бумаги, доказывающие его происхождение, могут быть отданы ему, как вы знаете, только тогда, когда маркиза д’Оре не будет на свете. Эта тайна хранится здесь, — прибавил он, указав на сердце, — и никакая сила человеческая не заставит меня выдать ее до срока, но и не помешает мне открыть ее, когда наступит время. Бумаги лежат здесь в ящике, ключ у меня, и они никуда не исчезнут оттуда, если только меня не убьют, чтобы их похитить.

— Но, — сказала маркиза, опершись на ручки кресла и чуть приподнявшись, — но ты, старик, можешь умереть раньше моего мужа; он не так здоров, как ты, но зато ты старше его. Что тогда будет с этими бумагами?

— Я вверю их священнику, который будет исповедовать меня перед смертью.

— Отлично! — воскликнула маркиза, вставая. — А цепь моих страхов протянется до самой моей смерти, и последнее звено ее будет навечно приковано к моему гробу! О, я давно поняла, что на свете есть единственный человек, непоколебимый, как скала. И надо же случиться, чтобы Бог поставил его на моем пути не для раскаяния, а как воплощение мести. И надо же, чтобы буря несла меня на эту скалу до тех пор, пока я не разобьюсь!.. Тайна моя в твоих руках, старик… Пусть так… делай с ней что хочешь! Ты властелин мой, а я твоя раба. Прощай!

С этими словами маркиза вышла из сторожки и направилась в замок.