LI
КОРОЛЕВСКИЙ САД
Королевский сад, переименованный в эпоху Революции в Ботанический, люди тогда посещали гораздо реже, чем теперь.
Ведь Париж тогда насчитывал на треть меньше жителей, и по одной этой причине в сад приходило на треть меньше гуляющих.
И животных в нем было не слишком много, а следовательно, они не привлекали такого внимания, какое вызывают в наши дни.
Наверное, там, как и сегодня, пребывал медведь по кличке Мартен, который забирался на дерево, пожирал пирожные и все, что ему давали; испокон веков медведей зовут Мартенами.
Но там не было богатой коллекции гиен и шакалов, которая обязана своим появлением в Париже покоренной нами Африке и которая угрожает заменить этими интересными животными не только все прочие породы, но и вообще все виды живых существ.
Там отсутствовал также поэтичный, томный и грустный жираф, чья смерть, хотя и случившаяся несколько лет назад, даже в наши дни воспринимается завсегдатаями Королевского сада как недавняя горестная утрата. Мало того, что жирафа не было в те времена в саду: ученые, эти великие ниспровергатели всего и вся, дошедшие даже до отрицания Бога, не признавали жирафа и относили камелеопард а к числу упомянутых у Геродота и Плиния сказочных животных, вроде грифона, единорога и василиска!
Итак, в ту далекую эпоху в Королевском саду было меньше посетителей и гуляющих, чем их приходит в Ботанический сад в наши дни.
Утром того блаженного дня, что должен был соединить влюбленных, начал накрапывать чудесный, мягкий и редкий дождик: он способен помешать праздношатающимся заполнять аллеи общественных садов, но, к счастью, не может помешать влюбленным беседовать, охотникам — бродить по лесам, а рыболовам — забрасывать удочки.
Весной, во время пробуждения природы, эта погода прелестна тем, что опьяняет все наши чувства запахами и навевает воспоминания; эта погода возвращает аромат листве и расстилает под легкими стопами прохожих зеленую траву. Осенью эта погода печальна и неприветлива, ибо ничем не напоминает о золотоволосой богине урожая и знойном июльском солнце, а наоборот, предвещает уныние будущей зимы; она печальна и неприветлива, ибо с ветвей облетают последние желтые листья и размокает земля, на которой шаги прохожих оставляют глубокие и грязные следы.
Инженю вышла в указанное время и в указанное время наняла фиакр; но сколь бы пунктуальна она ни была, все-таки пунктуальнее оказался Кристиан, ко времени ее приезда ждавший уже два часа.
Из дома он ушел в одиннадцать часов, не в силах выносить ожидание в четырех стенах до тех пор, пока стенные часы услужливо укажут ему час, когда следует отправляться на свидание; и, несмотря на то что его фиакру, по обыкновению этих почтенных средств передвижения, пришлось потратить более часа, чтобы добраться из предместья Сент-Антуан до Королевского сада, Кристиан, тем не менее, приехал на место в двенадцать минут первого, и до появления Инженю ему оставалось ждать один час сорок восемь минут.
Но это, если считать, что Инженю приедет ровно в два — предположение почти невозможное, так как она должна была выйти из дома г-на Ревельона только в два часа.
Добравшись до цели своей поездки и убедившись, что ему предстоит два часа ожидания, Кристиан укрылся в уединенной рощице деревьев, сквозь кроны которых не мог пробиться мелкий, почти невесомый дождь; дождик стучал по листве, что была гуще на каштанах, нежели на остальных деревьях, ибо каштаны, тесно прижавшиеся один к другому, служили как бы опорой друг другу и сдерживали весь свой аромат у самой земли, не позволяя проникнуть вниз ни капельке влаги.
Самое большее, если капелька дождя, слившаяся со множеством других, становилась достаточно тяжелой и соскальзывала с непроницаемого свода листвы и падала на песок, где оставляла ямку — образ времени, что точит камень.
Кристиан издали, сквозь решетчатую ограду, наблюдал за каждым фиакром, останавливающимся перед продавцами сладостей, фруктов и лимонадов: они расплодились здесь с тех пор, как им удалось приобрести разрешение на торговлю у привратника его королевского величества — тот имел исключительное право торговать прохладительными напитками в Королевском саду.
Наконец показался желанный фиакр; он был зеленый, словно нормандское яблоко, такого пронзительно-зеленого цвета, который поверг бы в дрожь любого колориста; этот зеленый цвет можно видеть за целое льё среди июньских деревьев, хотя они и притязают на то, чтобы быть и считаться зелеными.
Из фиакра вышла Инженю, подобная богине роз, открывающей врата Востока; она надела новое платье, впервые извлеченное из ее приданого. Платье было из черной тафты с шелковыми рюшами и оборками; на девушке была серо-жемчужная шляпка с черными и золотисто-розовыми лентами и туфли на высоких каблуках; благодаря этому наряду ее внешность привлекала взгляды молодых людей, надеющихся обратить на себя внимание, и стариков, предающихся воспоминаниям.
Когда Инженю бежала к рощице, где она уже заметила своего возлюбленного (правда, она опускала глаза или, вернее, делала вид, будто не смеет их поднять), она походила на одну из тех лесных нимф, наготу которых мифы никогда не украшали столь сладострастно, как это делали Буше, Ванлоо и Ватто, обряжая их в пышные и соблазнительные туалеты.
Кристиан, заметив, что Инженю бежит к нему, бросился к ней.
Они встретились и взялись за руки — в рощице не было никого, кто помешал бы им это сделать: мы уже говорили, что продолжал идти дождь, разогнавший праздных зевак.
Но едва они подали друг другу руки, Кристиан сразу заметил перемену в выражении лица Инженю, а она убедилась, что перемена обнаруживалась и в чертах Кристиана.
Побледневший от волнения, Кристиан сохранял еще и бледность' после ранения; Инженю, тоже бледная, была скована необходимостью быть женщиной, женой и хозяйкой дома, оставаясь девушкой: эта печальная обязанность раскрылась вчера под обжигающим вихрем бурной семейной ссоры!
Быстро обменявшись влюбленными, пылкими взглядами, они отвели глаза в стороны.
Все, что с ними произошло, пугало молодых людей не меньше, чем их лица.
Кристиан, который пришел на свидание с головой, наполненной игривыми мыслями, что были внушены ему графом д’Артуа, был потрясен до глубины души тем, что видит в этой молодой женщине не только предмет своих мрачных раздумий.
А Инженю, несмотря на ее веселый наряд, вид замужней женщины и дерзость свидания, открыто назначенного ею любовнику, вдруг застыла в нерешительности, трепеща от страха и не зная, с чего начать.
Кристиан взял ее за руку и отвел в тенистую глубь рощицы.
Он счел, что там она будет чувствовать себя более непринужденно, ибо никто не сможет ее видеть.
Они сели на скамью, вернее, Инженю безвольно опустилась на нее, а Кристиан присел рядом.
Как в эпизоде с Франческой да Римини у Данте, в котором рассказывает женщина, а мужчина, слушая ее, плачет, Кристиан, не смея начать разговор, предоставил Инженю возможность заговорить первой.
— Вы пришли, господин Кристиан! — прошептала она самым многозначительным тоном, и в голосе ее одновременно прозвучали и упрек, и приветствие.
— Ах, сударыня, почему вы не позвали меня раньше! — посетовал Кристиан.
— Когда именно?
— Позавчера, например.
— Позавчера? — повторила Инженю. — Потому что вас не было неделю назад, не было месяц назад… Увы, господин Кристиан, вы забыли обо мне, покинули меня!
Молодой человек укоризненно посмотрел на Инженю.
— Помилуйте! — воскликнул он. — И вы поверили в это?
— Но, по-моему, я могла в этом убедиться, — возразила девушка со слезами на глазах.
— Как! — удивился Кристиан. — Вы не знали о том, что отдаляло меня от вас?
— Вероятно, ваше желание или, хуже того, ваш каприз.
— Боже мой! Почему я такой несчастный! — воскликнул паж.
Потом, повернувшись к Инженю, он промолвил:
— Посмотрите, как я бледен! Разве вы не заметили, что я еще хромаю и без этой трости вряд ли мог бы ходить?
— О Боже, что с вами случилось? — испугалась Инженю.
— Случилось то, что я получил пулю в бедро и едва не погиб! Пройди она футом выше, я был бы вполне счастлив, ибо она попала бы в грудь и я был бы мертв.
— Как? — вскричала она. — Значит, тот молодой раненый паж, о ком писали в газетах…
— Был я, мадемуазель.
— Ох! Мой отец скрыл это от меня! Он не только утаил это, но еще уверял меня в обратном!
— Однако он прекрасно знал о моем ранении, ведь он видел, как я упал, — сказал Кристиан. — Мой последний взгляд перед тем, как я потерял сознание, умолял его: ибо я, падая, видел вашего отца и едва не сказал ему: «Заверьте Инженю, что я умираю с любовью к ней!»
— О Боже! — вздохнула Инженю.
— Ведь в тот миг я верил, что ранен очень серьезно и могу умереть, — прибавил Кристиан.
И сказав эти слова, он отвернулся, чтобы скрыть от Инженю слезы, навернувшиеся на глаза.
— Но тогда почему вы, придя в себя, не написали мне? — спросила Инженю. — Почему вы не нашли возможности известить меня о вашем здоровье?
— Прежде всего потому, что я не смел после объяснения между вашим отцом и мною никому доверить нашу тайну, — ответил Кристиан, — но также потому, что целую неделю я не мог говорить, а месяц не мог писать. Но едва у меня появилась возможность писать, я сделал это.
— Я не получила письма, — со вздохом сказала Инженю, с сомнением покачав головой.
— Знаю, — ответил Кристиан, — ведь оба письма, которые я вам написал, у меня.
И он, вытащив письма из кармана шелкового жилета, протянул их девушке.
Инженю вопросительно посмотрела на Кристиана.
— Я не рискнул отправить их по почте, не рискнул послать с рассыльным, не посмел доверить другу. Я боялся, что они попадут в руки вашего отца или скомпрометируют вас в глазах постороннего человека. Вы сами понимаете, что если я виноват, то лишь в благоговейном уважении к вам.
И Кристиан по-прежнему протягивал Инженю письма, которые та не решалась взять.
— Прочтите, — просил Кристиан, — и вы поймете, виноват ли я.
Но Инженю поняла, что, если она станет читать письма, молодой человек непременно увидит на ее лице те различные чувства, которые она будет испытывать, и не ощущала в себе достаточной уверенности, чтобы вынести подобное испытание.
Она нежно отстранила руку Кристиана и сказала:
— Это ни к чему.
— Нет, — возразил Кристиан.; — Вы сомневались во мне, вы еще можете питать сомнения… Если когда-нибудь со мной случится подобное несчастье, вскройте эти письма, прочтите их, и они убедят вас.
Инженю очень хотелось прочесть эти письма; правда, ей был необходим повод, чтобы их взять; поскольку повод этот представился, она им воспользовалась.
Поэтому молодая женщина взяла письма из ладони Кристиана и, вздохнув, спрятала за корсет.
— Ах, я подозревала что-то неладное! — сказала Инженю.
— Почему? — спросил обрадованный Кристиан.
— Я догадывалась, что случилось несчастье, и, услышав, как господин Сантер сказал, что раненого пажа перенесли в конюшни графа д’Артуа, решила сама пойти справиться о его здоровье.
После этого признания молодая женщина по просьбе Кристиана рассказала, как она в четыре часа дня вышла из дома на улице Бернардинцев; как ее стал преследовать мужчина с уродливым лицом; как она, убегая от него, заблудилась и как в то мгновение, когда ее уже хотела схватить рука преследователя, к ней пришла на помощь и защитила отважная девушка по имени Шарлотта де Корде.
— Ах, так предначертано свыше! — со вздохом прошептал Кристиан.
— Но это не дает мне ответа на вопрос, почему я снова увидела вас только в ту страшную ночь? — спросила Инженю.
— Поверьте, объяснить это очень просто, — ответил Кристиан. — Я смог выбраться из дома лишь в день вашей свадьбы, но ничего не знал о тех событиях, что завертелись вокруг вас, поскольку был болен. Я пришел на улицу Бернардинцев, но вас там уже не было. Я навел справки; мне сказали, что вы переехали в предместье Сент-Антуан; разузнав, где находится ваш дом, я встал напротив ворот. Было одиннадцать часов вечера, но в окнах горел свет. Я спросил, по какому поводу там играет музыка и царит веселье, и тогда-то узнал о вашей свадьбе… Ах, Инженю! Я пережил бы меньший ужас, если бы меня поразила молния, если бы под ногами у меня разверзлась пропасть! Я ждал, видел, как из дома вышел Оже и о чем-то беседовал с незнакомцем; как погас свет, как незнакомец вошел в дом, потом снова вышел; я бросился ему навстречу, решив убить, сорвал с него плащ и узнал графа д’Артуа!
— Недостойный принц! — прошептала Инженю.
— О нет, Инженю, нет, не верьте этому: принц, напротив, благороднейший из людей!
— Как? Вы защищаете его?
— Да, Инженю, ибо это он сообщил мне счастливую весть, благодаря которой я еще не умер и не сошел с ума; весть о том, что сегодня вы так же свободны, как вчера, позавчера, месяц назад. О добрый и милый принц, я теперь благословляю его так же, как раньше проклинал! Да, благословляю, так как он сказал мне, что вы по-прежнему моя невеста, а не жена этого негодяя, и вы презираете, ненавидите только одного человека — подлеца Оже!
Инженю покраснела и стала такой очаровательной, что Кристиан чуть было не упал перед нею на колени.
— Ах, Инженю, Инженю! — воскликнул он. — Почему же произошло так, что вы недооценили меня, сочтя способным вас забыть? Ведь в долгие ночи страданий я думал только о вас и ваше имя звучало в каждом стоне, исторгнутом у меня болью… А вы о ком думали в это время? О вашем будущем муже, не правда ли? Но почему я обращаю вам эти упреки? О, я уверен, что вы и сами осуждаете себя за это.
— Но что мне оставалось делать? — вскричала Инженю. — Отец приказал, а гнев подсказал.
— Гнев? Боже, вы сердились на меня?
— Да, на вас, раненого, безжизненного! О, роковая девичья гордыня!.. Сегодня вы воскресли…
— Как видите, Инженю.
— Вижу. Но теперь вы меня любите меньше.
— Как вы можете так говорить, Инженю? Нет, нет, я по-прежнему люблю вас всей душой! Люблю сильнее, чем прежде!
— Вы любите меня, любите, — воскликнула Инженю, — но я теперь не свободна!
Кристиан с нежностью на нее посмотрел, прижав руку девушки к сердцу, и в порыве любви, тронувшем душу Инженю, спросил:
— Значит, вы больше не свободны?
— Да.
— И кто же вас связывает?
— Мой муж.
— То, что вы говорите, абсолютно несерьезно.
— Почему?
— Вы не любите этого человека, не можете его любить: женщина, носящая имя Инженю и обладающая вашим сердцем, никогда не полюбит человека, которого она презирает.
— Ах! — прошептала она.
— Хорошо, если вы не любите его, если вы любите меня…
— Господин Кристиан, когда в тот вечер я увидела вас в моей спальне, я рассердилась на вас, пришла в ярость.
— Но почему, о Боже?
— И вы еще спрашиваете? Разве вы не понимаете? Я думала: «Вот человек, который пришел сюда из прихоти, как он из прихоти покинул меня; в нем — несчастье моей жизни!»
— Во мне?
— Да, в вас несчастье моей жизни; ведь не будь обиды, которую нанесло мне ваше отсутствие, я не попала бы во власть…
— … вашего мужа, — закончил Кристиан, сделав ударение на втором слове.
Инженю покраснела.
— Хорошо, будем говорить серьезно, — продолжал Кристиан. — Скажите, неужели вы можете считать себя связанной с человеком, к которому вы испытываете отвращение, и это не позволяет вам даже произнести его имя?
— Я связана не с человеком, — возразила Инженю, — а с Богом, который слышал мою клятву.
— Бог разрывает на Небе все узы, непрочно связанные на земле, — возразил Кристиан.
— О нет, вы ошибаетесь, сударь, — ответила Инженю.
— Инженю, вы не можете быть женой этого мошенника, это невозможно!
— Но чьей же женой я могу быть?
— Того, кто вас любит.
— Оставим все эти премудрости! Зло совершено, и я буду мужественно его терпеть.
— Я не могу слышать, когда вы так говорите, Инженю! Вы не сумеете убедить меня в том, что вы жена человека, который продал вас в день свадьбы; человека, которого я убил бы, если бы случай не расстроил его подлый расчет; наконец, человека, с которым вас разведет любой суд, если боязнь скандала не помешала бы вам обо всем рассказать! В таком случае, Инженю, вы не замужем, или же тогда можно считать, что и я тоже женат, а на земле больше не осталось ни честности, ни правосудия, ни упований на Бога!
Кристиан говорил с такой страстью, что Инженю, чтобы его успокоить, не сдержалась и протянула ему руку.
— Сударыня, если бы я знал, что вы будете вынуждены считать себя замужней женщиной, я взял бы с собой шпагу, которой разрубил бы связывающие вас узы; но вам стоит только захотеть, чтобы стать свободной… ведь перед вами открыто множество возможностей…
— Вы сказали «множество», Кристиан? Назовите хотя бы одну, что позволит мне отречься от мужа, не ставя об этом в известность отца, расстаться с мужем, не вызывая пересудов людей, стереть из памяти преступление этого человека, не уничтожая его самого, и тогда я буду просить, молить, заклинать вас дать мне эту возможность и осуществить ее, если у меня не хватит на это сил.
Инженю рассуждала точно так же, как граф д’Артуа, хотя и принадлежала к другому полюсу общества.
Кристиану нечего было возразить.
Инженю ненадолго замолчала, ожидая ответа Кристиана, но, увидев, что он молчит, спросила:
— Требовать развода означает требовать скандала; вы по-прежнему требуете этого развода?
— Нет, я прошу у вас только любви, — ответил Кристиан.
— Любви? Но вся моя любовь принадлежит вам, Кристиан! — воскликнула она с той ошеломляющей наивностью, что озадачивает самых дерзких и самых изощренных мужчин.
— Ах, я верю в это, — вскричал Кристиан, — по крайней мере, надеюсь на это! Но что за любовь вы мне предлагаете? Любовь идеальную!
— Что вы называете идеальной любовью? — спросила Инженю.
Кристиан опустил голову и тихо спросил:
— Вы согласитесь принять меня у себя?
— Это невозможно!
— Почему?
— Потому что вас увидит мой отец.
— Нет, вы боитесь мужа, Инженю!
— Боюсь? Нисколько.
— Вы не хотите, чтобы он узнал, что я люблю вас!
— Он это знает.
— От кого?
— От меня.
— Не понимаю!
— Я призналась ему в этом.
— О Боже!
— Если он в этом сомневается, могу повторить.
— Тогда я понимаю, почему вы не разрешаете мне прийти к вам.
— Я уже объяснила вам.
— Нет, вы боитесь, что ваш муж будет прятаться за дверью, поджидая меня в коридоре, чтобы убить.
— Вы ошибаетесь, этого я не боюсь.
— Не боитесь?
— Да, насчет мужа я приняла свои предосторожности.
— Каким образом?
— Рассказав ему мой план.
— У вас есть план, Инженю? — удивился Кристиан.
— Да, на случай, если он попытается прибегнуть к насилию в отношении вас…
— И что вы сделаете?
— Что? Я убью его!
— О храбрая моя Юдифь!
— Он знает, что я говорю правду, и боится.
— Но если нам больше нечего опасаться, примите меня у себя.
— Зачем? — спросила Инженю звонким, трогательным голоском.
— Чтобы…
— Говорите.
— Чтобы с вами… беседовать, — пролепетал Кристиан.
— Беседовать о чем? Разве мы не все друг другу сказали?
— Инженю, разве мы редко встречались до вашего замужества?
— Нет, часто.
— Значит, мы сказали друг другу не все, если я получил ваше письмо, в котором вы пишете, что очень хотели бы встретиться со мной.
— Ну вот мы и встретились.
— Мы встретились, верно, но этого мало… Разве мы все сказали друг другу? Ах, наверное, вы и сказали мне все, однако мне еще необходимо сказать вам очень многое.
— Говорите.
— Но мне не надо говорить вам это: вы сами прекрасно обо всем догадываетесь.
— Нет, клянусь вам.
— Разве вы не понимаете, что от вас я хочу только вас?
— Я не могу быть вашей, ведь я больше себе не принадлежу.
— Хорошо, Инженю, не будем мудрствовать, как вы только что сказали. Вы не можете не знать, что женщина предназначена для счастья мужчины…
— Так говорят.
— Мужчины, которого она, разумеется, любит.
— Но я люблю вас, — промолвила Инженю.
— Тогда…
Кристиан на миг запнулся, но, глядя на необыкновенно простодушное выражение лица Инженю, воскликнул:
— Тогда составьте мое* счастье!
— Как я могу это сделать?
Кристиан не сводил с Инженю глаз.
Ее личико, обрамленное длинными, ниспадающими на плечи локонами, было прелестно.
— Уехав вместе со мной в чужую страну, где вы станете моей женой, а я вашим мужем, — объяснил молодой человек.
— А как же мой отец?
— Мы сообщим ему обо всем, когда окажемся в безопасности.
— Вы сошли с ума!
— Значит, вы непреклонны?
— Нет, я люблю вас, и сердце даже подсказывает мне, что буду любить всю жизнь.
— Тогда подарите мне эту жизнь!
— Я уже сказала вам, что она больше мне не принадлежит.
— Тогда зачем вам меня любить? И зачем мне, несчастному, любить и быть любимым?
— Затем, чтобы ждать.
— Ждать чего? — с нетерпением спросил Кристиан.
— Ждать, когда я стану вдовой, — невозмутимо ответило невинное дитя.
— Инженю, вы меня пугаете! — воскликнул молодой человек. — Нельзя понять, шутите вы или говорите о таких страшных вещах искренне.
— Ничего страшного в том, что я говорю, нет, — возразила Инженю, кротко покачав головой. — Разве Бог, который не совершает ничего дурного и неспособен поступать неразумно, разве Бог заставил бы меня выйти замуж за преступника для того, чтобы союз этот был нерасторжим?
— Но чем объясняется ваша уверенность? Почему вы так верите в это?
— Потому что этот союз был бы несчастьем, которого я не заслужила. Бог заставил меня пережить это время испытаний по двум причинам: во-первых, чтобы показать мне самой, как глубоко я вас люблю; во-вторых, чтобы благодаря сравнению сделать меня более свободной и счастливой.
— Счастливой?! И когда это будет?
— Когда я стану вашей женой, — невозмутимо ответила Инженю.
— Ах, клянусь честью, этот человек доведет меня до сумасшествия! — вскричал Кристиан.
— Будем ждать, друг мой! — сказала она. — Прежде я весь день пела, как те птички, что слетались на мой подоконник клевать хлебные крошки, и мои песни никогда не оскорбляли Бога; почему Бог должен желать, чтобы я больше никогда не пела? Бог любит меня, я заслуживаю его любви, и он чем-нибудь поможет мне.
— Но я предлагаю вам все это уже сейчас! — воскликнул Кристиан.
— Нет, вы предлагаете мне нарушить клятву, от которой меня может освободить только смерть.
— Я убью вашего мужа!
— Берегитесь, Кристиан, если вы его убьете, то уже не сможете на мне жениться.
— Ах, да! Вы вечно говорите о женитьбе!.. Гордячка!
— Но вы, утверждая, будто любите меня сильнее господина Оже, должны сделать для меня не меньше, чем сделал он.
— О Боже! Разве я в чем-либо спорю с вами? — воскликнул Кристиан. — Разве, наоборот, я не умоляю вас отдать мне все в обмен на мою жизнь? Послушайте, Инженю, вы слишком холодны и слишком расчетливы во всем, чтобы любить: вы не любите меня, Инженю!
Казалось, Инженю ничуть не волнует отчаяние Кристиана.
— Каждый любит как может, — заметила она. — Я ждала вас более двух месяцев: вы не давали о себе знать, а сегодня, когда вы вернулись, когда мы впервые встретились, вы требуете от меня ради вас забыть обо всем.
— Пусть так, не забывайте ни о чем! — впав в полное отчаяние, вскричал Кристиан. — Поистине, Инженю, вы торгуетесь даже по поводу каждой вашей улыбки! Неужели это называется добродетелью? Неужели такую мораль привил вам отец? Что вы намерены мне доказать? Что вы доказываете своей свирепой добродетелью?
— То, что я остерегаюсь, — простодушно ответила Инженю, — и, по-моему, вы должны меня понимать.
— Я?
— А кто же еще?
— Разве не мне следует остерегаться? — подавшись вперед, спросил Кристиан. — Разве не вы меня обманули?
— Не по своей воле, я согласна, а вот вы, тем не менее, тоже немного меня обманули, но умышленно!
— Когда?
— Когда вы назвались рабочим Кристианом, а не пажом Кристианом.
— Вы сожалеете об этом, Инженю?
— Нет, — с очаровательной улыбкой ответила она, поглаживая длинными пальцами гладкую, тонкую ладонь молодого человека. — Но все-таки вы. меня обманули… Да, обманули! Обманул и отец, который скрыл от меня, что с вами случилось несчастье, и отрицал, что вы ранены, когда господин Сантер при мне сказал об этом! Отец обманул меня из добрых побуждений, я это прекрасно понимаю, но все-таки обманул! Я была обманута господином графом д’Артуа, который пришел ко мне под видом бескорыстного покровителя и в тот же вечер, уходя от меня, сказал слуге: «Доставьте мне эту женщину, я ее хочу!» Я была обманута Оже, который объявил о своем обращении к вере, а, став моим мужем, преследовал лишь одну цель — выполнить гнусное обещание, данное им графу! Словом, меня всегда обманывали! В жизни я знала только четырех мужчин — моего отца, вас, господина графа д’Артуа и подлеца Оже, — и все вы меня обманули!
— Милый ангел, вы ошибаетесь, присваивая звание мужчины четырем особам, каковых назвали, — с улыбкой возразил Кристиан. — Первый из них — ваш отец, следовательно, для вас он не мужчина; второй — принц, и он стоит выше всех мужчин; третий — подлец, как вы сами сказали, и, значит, он ниже всех мужчин; последний из четверых — ваш возлюбленный, но и он тоже не мужчина.
— В чем все-таки заключалась безумная цель этого негодяя Оже? — с встревоженным любопытством спросила Инженю, придвигаясь к Кристиану. — Объясните мне.
— Что я должен вам объяснить, Инженю?
— Разве он не отдал меня господину графу д’Артуа?
— Отдал.
— Но почему он отдал меня графу?
— Как почему?
— Я же не люблю принца.
Кристиана, уже привыкшего к невероятным наивностям девушки, эта последняя из них поставила в затруднительное положение.
— Он отдал вас принцу, — улыбнулся Кристиан, — чтобы…
— Чтобы я стала его женой, не так ли? — спросила она, не опуская прекрасных глаз; эти слова указывали на то, что она совершенно не представляла себе, что означает выражение «стать женой».
— Да, чтобы стать его женой, — повторил Кристиан.
— Хорошо, а что потом? Господин граф д’Артуа стал бы моим мужем на всю ночь, если бы в спальне было темно?
— К сожалению, — вздохнул молодой человек, — несомненно, стал бы.
— Пусть! Но ведь утром я увидела бы, что рядом со мной не Оже, и, значит, господин граф д’Артуа больше не смог бы быть моим мужем! Для чего тогда Оже все это сделал?
Кристиан развел руками перед такой непостижимой неискушенностью.
— Бог мой! — воскликнул он. — Во имя Неба, Инженю, не задавайте мне подобных вопросов!
— Но почему?
— Потому что вы разжигаете любопытство мужчин.
— Чем?
— Тем, что каждый мужчина, кто услышит от вас такие речи, захочет обучить вас тому, чего вы не знаете.
Поскольку они были одни под сенью густой листвы и наступали сумерки, Кристиан обнял Инженю и нежно прижал ее к сердцу.
Она покраснела; какая-то неведомая теплота неожиданно воспламенила все чувства Инженю, заставив ее растерянно смотреть из стороны в сторону.
От Кристиана, не столь наивного, как Инженю, не ускользнуло волнение, охватившее молодую женщину.
— Послушайте, Инженю, разве чувства, пережитые вами сейчас, не говорят вам, что в любви существует еще нечто неизвестное вам?
— Да, вы уже целовали меня, Кристиан, но ни разу не зажигали во мне того огня, что смущает меня и пугает!
— Понимаю! Ведь раньше я был для вас только братом.
— А сегодня?
— Сегодня я желаю вас как нежный супруг.
— Хорошо, вы, если вам так угодно, всегда можете оставаться моим братом, но моим супругом вы не станете — о, нет!
— Неужели вы откажете мне во встрече, если я попрошу вас об этом?
— Сегодня я пришла только затем, чтобы сказать вам, что больше не увижу вас.
Кристиан отступил на шаг и сказал:
— Но тогда, Инженю, признайтесь сию же минуту, что вы не любите меня! Скажите об этом прямо.
— Нет, Кристиан, напротив, я говорю искренне, что люблю вас, по ночам думаю о вас, днем жду вас и стремлюсь к вам; что, кроме всего, чем я обязана Богу и моему отцу, я думаю только о вас! Я не знаю, как любят другие женщины, но, в конце концов, все мне всегда говорили, будто я пойму, что такое любовь, лишь тогда, когда выйду замуж, ну вот, теперь я замужем, но люблю вас так же, как до замужества. Следовательно, если замужество ничего не изменило, то оно не изменит ничего; правда, до замужества я была вправе любить вас и признаваться вам в этом;
сегодня, любя вас, я совершаю преступление, ибо больше себе не принадлежу.
Кристиан не сумел скрыть горькой усмешки.
— Но я повторял и в сотый раз повторяю, что вы, Инженю, не замужем! — воскликнул он.
— Да, я хорошо это понимаю, потому что сама прогнала мужа, но прогнала его потому, что он совершил преступление. Это преступление освобождает меня от него, но не дает свободы в отношении другого человека.
— Так, значит, если бы господин Оже не совершил этого преступления, вы стали бы… стали его женой?
— Конечно.
— Умоляю, не клевещите на себя, Инженю! Не порочьте любовь! Ведь вы подобны несчастному слепцу, который стал бы отрицать солнечный свет и говорил бы: «Я не вижу солнца, следовательно, все в мире Божьем темно и непостижимо…» Инженю, Инженю, мне остается просить вас об одном…
— Просите, Кристиан, просите!
— Хорошо, не отдавайте мне все ваше время, всю вашу жизнь; уделяйте мне два-три часа в день, приходя в мой дом. Тем самым вы не расстанетесь с вашим отцом, но все-таки останетесь со мной.
— Ах! — вздохнула Инженю. — Должно быть, Кристиан, вы предлагаете мне что-то дурное.
— Почему дурное, Инженю?
— Потому что вы покраснели, вы дрожите, вы не смотрите мне в глаза! О, если вы хотите посвятить меня в тайны, которые сделают меня презираемой женщиной, то, Кристиан, берегитесь! Я разлюблю вас!
— Прекрасно, я согласен! — воскликнул Кристиан. — Вы внушаете мне самую странную любовь к добродетели! Только я лучше вас, ибо знаю цену добродетели, а вы ее не ведаете; вы добродетельны так же, как ароматен цветок, и в этом нет никакой вашей заслуги, или, пожалуй, я ошибаюсь, вы обладаете достоинством самого цветка — вы источаете благоухание, сами не зная почему, и не можете с этим ничего поделать. Хорошо, Инженю, вы меня победили; я больше не испытываю никаких желаний и вновь стану вашим братом, я не прикоснусь к венцу чистоты и невинности, но только вы должны будете поклясться мне.
— В чем?
Кристиан улыбнулся и обнял девушку; она не только не отпрянула назад, но и, улыбаясь, как дитя, обхватила шею юноши прелестными ручками, которые легли на плечи Кристиана, словно мягкий обруч.
- Поклянитесь же, что ни один мужчина, кроме вашего отца, не прикоснется к вам губами и не будет обнимать вас так, как сейчас это делаю я.
— О, клянусь, тысячу раз клянусь! — прошептала Инженю.
— Поклянитесь, что Оже никогда не войдет в вашу спальню.
— Клянусь вам! Но как, скажите мне, он туда войдет, если я его презираю?
— Поклянитесь, наконец, что каждый день вы будете писать мне письмо, за которым я сам вечером буду приходить на вашу улицу; вы будете спускать его вниз на веревочке, к которой я буду привязывать мое письмо.
— Я клянусь! Но если нас увидят?
— Это мое дело.
— А теперь прощайте!
— Да, Инженю, прощайте! Мы только говорим друг другу «прощайте», но наши сердца неразлучны! На прощанье еще один поцелуй…
Инженю улыбнулась, но не отказала.
Этот поцелуй был таким долгим, что Инженю была вынуждена повиснуть на шее Кристиана; без этого она, сраженная любовью, упала бы без чувств на траву Королевского сада.
Наконец Инженю со стоном вернула Кристиану поцелуй и, вырвавшись из его объятий, ушла. «Еще три таких поцелуя, — подумал, опьянев от радости, Кристиан, — и Инженю окончательно поймет, что она так и не была замужем! Но с этого мгновения, Инженю, ты моя жена; только надо ждать… Ну что ж, я полон мужества, я подожду!»
