Книга: Дюма. Том 48. Инженю
Назад: XLVIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГРАФ Д’АРТУА И КРИСТИАН ПРЕДАЮТСЯ ЗДРАВЫМ РАССУЖДЕНИЯМ
Дальше: L ЧТО ПРОИСХОДИЛО В СПАЛЬНЕ ИНЖЕНЮ В ТО ВРЕМЯ, КОГДА КРИСТИАН ПРИТАИЛСЯ ПОД ЕЕ ОКНАМИ
XLIX
СИМПАТИЯ
Кристиан был потрясен логикой господина графа д’Артуа.
Поэтому, возвратившись домой, он сразу исполнил совет принца и написал Инженю.
Вот письмо влюбленного молодого человека:
«Сударыня,
невозможно, чтобы Вы не желали сказать мне нечто важное; я же должен сообщить Вам множество различных тайн. Будьте так добры, если моя просьба что-нибудь для Вас значит, выйти завтра из дома в три часа; идите к фиакрам, что стоят в начале улицы Сент-Антуан, и, дойдя туда, выберите фиакр, в который по Вашему знаку я сяду вместе с Вами.
Если Вы предпочитаете, чтобы я пришел к Вам домой, то Вы вправе меня принять. Вы можете располагать мною.
Приказывайте, сударыня, и позвольте мне считать себя Вашим самым нежным и самым искренним другом.
Кристиан, граф Обиньский».
Кристиан вручил это письмо рассыльному, дав ему подробные наставления, в ту минуту, когда к нему пришел посланец, принесший письмо от Инженю.
Молодой человек с трепетом его вскрыл и прочел следующие строки:
«Сударь,
не придете ли Вы ко мне с единственной целью объяснить мне либо Ваше поведение, либо поведение другого? Я нуждаюсь в надежной поддержке, а Вы человек доброго сердца: приходите и посоветуйте мне, что делать. Завтра я выйду из дома в два часа и найму фиакр в начале улицы Сент-Антуан; фиакр для вида повезет меня на улицу Бернардинцев, но на самом деле я остановлюсь у Королевского сада. Ждите меня там, у ворот. Мне необходимо с Вами поговорить.
Инженю».
Кристиан подпрыгнул от радости; в этой обоюдной решительности, которая воодушевляет одним чувством разлученных людей, он почувствовал таинственное влияние любви.
Хотя Кристиан был уверен, что завтра увидит Инженю, так как она сама назначала ему свидание, хотя письмо Инженю стало для него утешением и обещанием, он решил не упускать своего счастья; получив письмо Инженю, он считал, что молодая женщина уже принадлежит ему.
Он начал с того, что уверил мать в том, будто поездка, в которую ему якобы приказал отправиться граф д’Артуа, состоится. Кристиан рассказал о милостивом расположении наследного принца и его предложениях на будущее.
Разумеется, об Инженю и завязывающемся романе не было сказано ни слова.
Радость Кристиана была слишком велика, чтобы он позволил ослаблять ее упреками и лишними разговорами: скупой, как все счастливые, он хотел сохранить только для себя все свои мечты.
Но, как и раньше, Кристиан не сумел обмануть графиню; правда, на этот раз она притворилась, будто ни о чем не догадывается, решив поспорить с сыном в хитрости.
Мать имеет право присматривать за сыном, как и контролировать его поступки: присмотр служит ей средством предупреждения, контроль — средством обуздывать сыновние страсти.
Графиня создала сеть осведомителей и приняла меры по защите сына.
Кристиан отправился на улицу Предместья Сент-Анту-ан: он хотел что-то разузнать о супружеской жизни Инженю.
Юноша с пылким воображением, Кристиан был способен проявить столь твердую решимость, что пожертвовал бы любовью при малейшем недостойном поступке возлюбленной.
И поэтому он, прежде чем слепо предаться страсти, силу которой сознавал, хорошо зная собственное сердце, пытался убедить себя, что предмет его страсти стоит того, чтобы ради него отдать жизнь.
Кристиан надел костюм серого цвета и закутался в широкий плащ; потом он отправился дежурить у двери Инженю в то время, когда, как всем известно, любовники и мужья добиваются у женщин прощения.
Оже еще отсутствовал; домой он вернулся в семь часов.
Когда Кристиан его увидел, сердце чуть не разорвалось у него в груди. Потом появился свет у папаши Ретифа; некоторое время он горел, и Кристиан понял, что между отцом Инженю и зятем завязался разговор.
Через полчаса свет стал ярче: Оже с подсвечником прошел в спальню жены.
На этот раз сердце Кристиана почти перестало биться: затаив дыхание, он не сводил глаз с окна Инженю.
Вскоре после появления мужа Кристиан заметил тень, встающую со стула.
Без всяких сомнений, это была Инженю.
Другая тень, недавно появившаяся (вероятно, это был Оже), что-то горячо объясняла — это было видно по резким движениям ее рук.
Наконец тень Оже наклонилась.
Это явно произошло потому, что Оже упал на колени, вымаливая прощение.
Кристиана пронзила такая острая боль в груди, что он не смог сдержать крик, похожий на рычание.
Перед подобным выражением чувств мужа Инженю внезапно отпрянула назад и, подойдя к окну, открыла его. И до Кристиана долетел ее голос: она произносила какие-то резкие слова; хотя молодой человек слышал только их звуки, в смысле слов ошибиться было невозможно.
После этого тень Оже встала; она сделала несколько грубых, угрожающих жестов, но тень Инженю не отходила от окна, на которое она опиралась.
В конце концов, после часа разговоров, безмолвных и умоляющих движений, яркий свет в спальне исчез.
Кристиан испытал ужас, казалось заледенивший ему кровь в жилах.
Погасили они свет или унесли свечи? Сменились ли мирной договоренностью враждебные действия, которые с такой холодностью и с такой ожесточенностью отвергала Инженю?
Но молодой человек пережил огромное счастье, когда дверь, ведущая в проход к дому, вдруг открылась, и он, спрятавшись в углу глубоких ворот, увидел, как вышел Оже, недоверчиво озираясь по сторонам.
Негодяй пошел в сторону бульвара, потом вернулся, чтобы взглянуть на окна жены и еще раз осмотреть улицу.
Закончив свой осмотр, он скрылся в темноте.
Кристиан, столь же подозрительный в своей радости, сколь он был мужественный в горе, решил подождать еще час, чтобы понять, как ему поступать.
Однако не прошло и двадцати минут, как лампа Инженю погасла и загорелся обычный ночник, голубоватый свет которого едва окрашивал занавеси и стекла.
Дитя легло спать; сейчас оно поблагодарит Бога и уснет.
Кристиан вознес Небесам самые пылкие благодарственные молитвы и вернулся к матери, которая с нетерпением его ждала.
«Слава Богу, — подумал он о матери, — у меня есть нежная подруга и мужественная женщина, и мне не придется бороться в одиночку, когда пробьет час сражаться!»
Кристиан нуждался во сне, потому что много дней подряд переживал утомительные волнения; теперь он заснул и видел спокойные сны — такое происходило с ним впервые за три месяца.
В этих снах ему неизменно виделись уединенные и осененные деревьями дома господина графа д’Артуа с их потайными входами.
Теперь, когда Инженю и Кристиан, оставшиеся целомудренными, спят тем мирным сном, что приносит душе покой, а лицу придает свежесть, пора бы, наверное, узнать, как наш славный Ретиф де ла Бретон отнесся к замужеству дочери, и о странных событиях, ставших следствием этого брака.
Именно Ретифу мы — надо это признать — обязаны возможностью узнать некоторые подробности о тех событиях.
Скажем прямо, никогда ни один отец столь гордо не держал голову в церкви, когда Ретиф вел к алтарю воспитанную в его духе девственницу — пример его физического и нравственного воспитания, ученицу, усвоившую философию и гигиену женевского философа.
По возвращении из церкви Ретиф отвел Инженю в сторонку и произнес длинную речь о ее обязанностях супруги и матери, во время которой щеки девушки не раз вспыхивали ярким румянцем. Вечером в день свадьбы Ретиф, расчувствовавшийся от доброго вина, сочинял стихи, придумывал названия глав, составлял оглавления; и хотя для него как историка природы иногда было праздником прослушивать тайны спальни новобрачных, он, сраженный Бахусом, заснул, тем самым лишив Аполлона одной из своих самых забавных страниц.
Итак, Ретиф спал, и очень глубоко, так что не слышал ни слова из той сцены, которая разыгралась между его светлостью графом д’Артуа и Инженю.
Да и как он, в самом деле, мог бы услышать? Будучи опытным отцом, не желающим предоставлять на волю случайных ссор супружеское счастье, Ретиф воздвиг между собой и новобрачными преграду в виде довольно плотной стены, чтобы ничего из того, что делалось или говорилось в спальне, невозможно было подслушать из соседней комнаты.
Чтобы привлечь внимание Ретифа даже среди белого дня, пришлось бы стучать в стену поленом, а этого — как легко догадаться — ни Инженю, ни граф д’Артуа не сделали.
Приход же Кристиана остался таинственным и мимолетным, каким и должно быть появление любовника; мы помним, что Инженю, увидев юношу, упала в обморок, и слабый крик, который она при этом испустила, не смог бы проникнуть сквозь стену толщиной в восемнадцать дюймов.
Наконец объяснение, состоявшееся утром между Инженю и ее мужем, было, по сути, столь важным, что обязывало супругов к величайшей осмотрительности в словах, пока оно продолжалось, и к полному молчанию, когда оно закончилось.
Тем не менее Ретиф был очень удивлен, когда он, предварительно приложив ухо к двери Инженю и не услышав никаких звуков, вошел в девять утра к дочери и застал ее в одиночестве, на ногах и одетой.
Сначала он как насмешливый отец, так и фривольный историк нравов, пытался искать следы той любовной усталости, которые надеялся найти на лице Инженю, и посчитал, что нашел искомое, когда заметил ее перламутровую бледность, темные круги под глазами и цвет фиалок, соединенных с шиповником, на губах молодой женщины.
По крайней мере к такому выражению он прибегнул позднее и признался, как добросовестный романист, что оно было навеяно обстоятельствами времени и места.
Увидев отца, Инженю подбежала к нему и припала к его груди.
В объятиях Ретифа она расплакалась.
— Ну полно, полно, дитя мое! — сказал Ретиф, продолжая думать о своем. — Почему мы плачем?
— О отец, отец мой! — воскликнула Инженю.
— Ладно, все закончилось! — успокаивал ее Ретиф. — И после мужа пришел отец.
Инженю вытерла слезы и строго посмотрела на Ретифа; за сказанными им словами она почувствовала желание пошутить, но ничто не казалось ей более невыносимым, нежели шутка по поводу ее глубокого горя.
Тут отец, повнимательнее приглядевшись к дочери, заметил на ее прелестном личике следы грусти, на счет происхождения которой ошибиться было невозможно; грусть эта указывала на жестокое страдание и ужасную бессонную ночь.
Но непристойный автор «Совращенной поселянки» искал следов иных страданий и иной бессонницы.
— Бог мой! — воскликнул он. — Да ты совсем осунулась, бедное мое дитя!
— Да, наверное, отец, — согласилась Инженю.
— А где Оже?
И Ретиф огляделся, удивляясь, что наутро после свадьбы муж покинул жену так рано.
— Господин Оже ушел, — объяснила Инженю.
— Ушел! И куда?
— Полагаю, на работу.
— О страстный труженик! — воскликнул Ретиф, начиная успокаиваться. — Путь он отдохнет хотя бы днем!
Инженю не поняла эту игривую мысль, вернее, пропустила мимо ушей, не удостоив внимания.
— Как! Он не будет завтракать с женой? — спросил Ретиф. — Ну и ну!
— Может быть, и будет.
Эти слова Инженю произнесла ледяным тоном, который обнаруживал ее мрачные мысли.
Ретиф испугался еще больше.
— Ну, хорошо, дитя мое, признайся во всем твоему отцу, — сказал он, усаживая к себе на колени эту прелестную статую и согревая ее объятиями и поцелуями. — Кажется, ты разочарована? Только не лги!
— Да, я разочарована, отец, — ответила Инженю.
Ретиф все еще пытался думать о чем угодно, лишь не о том, что случилось на самом деле.
— Хорошо, хорошо, — продолжал он, по-прежнему придерживаясь той путеводной нити, которая все больше заводила его в лабиринт собственных мыслей, вместо того чтобы вывести на верную дорогу. — Влюбленный мужчина легко теряет голову, и к тому же…
И Ретиф рассмеялся дребезжащим и похотливым смешком.
— … к тому же он твой муж! А муж… — хе-хе-хе! — всегда пользуется некими правами, которые удивляют девушек!
Инженю оставалась равнодушной, неподвижной, молчаливой.
— Пойми же, милая моя Инженю! — продолжал Ретиф. — Давай договоримся, что девочки здесь больше нет; надо набраться мыслей и терпения женщины. Черт возьми! Я сам не знаю, как тебе об этом сказать! О, будь еще жива твоя несчастная мать, ты облегчила бы свое сердце! И ты прекрасно поняла бы, что рано или поздно каждая женщина должна через это пройти! Поэтому успокойся, окрепни духом и улыбнись мне.
Но Инженю, вместо того чтобы успокоиться, окрепнуть духом и улыбнуться отцу, подняла к небу прекрасные, полные слез глаза.
— Как она благородна! — воскликнул Ретиф. — Какое целомудрие! И, Боже мой, как прекрасна эта чистота! И как этот плут Оже должен гордиться такой женой!
Однако Инженю встала и, утерев глаза, сказала отцу:
— Отец, займемся лучше вашим завтраком!
— Почему моим завтраком? Хорошо, а твой завтрак? Твоего мужа? Разве вы, вернее, мы, не будем завтракать все вместе?
— Я не голодна, а если господин Оже хочет есть, то он знает, что надо приходить вовремя.
— Черт возьми! Как ты с ним сурова!
— Послушайте, отец, не будем больше говорить об этом, умоляю вас.
— Почему же не будем? Мы больше не будем говорить о твоем муже?
— Нет, отец, не будем! Поверьте мне, так будет лучше.
— Напротив, мы будем говорить! Осторожнее, Инженю! Ты замужняя женщина и обязана уважать мужа, заботиться о нем…
— Я не женщина, я не замужем и уважать господина Оже не обязана. Пусть он довольствуется тем, что ему дадут, — для него и это слишком много.
— Почему?
— Вы меня знаете, отец, и вам известно, что, если я говорю нечто подобное, значит, имею на это право, и даже больше чем право.
Эта суровость, доходящая почти до жестокости, удивила Ретифа, но он знал, что женщины иногда безжалостны и к тем, кто бывает чересчур смел, и к тем, кто бывает недостаточно смел.
Мы видим, что мысли Ретифа по-прежнему вертелись в том же кругу.
Он хорошо знал свою непорочную воспитанницу, чтобы понимать, что ее суровость объясняется не второй из двух претензий: Ретиф улыбнулся при мысли, что позднее Инженю смягчится.
Отсутствие Оже он приписывал той обиде, какую испытал молодой супруг, когда его, наверное, излишне грубо выпроводили с брачного ложа.
Но про себя подумал: «Глупец не сумел приручить эту дикую козочку! Ах, окажись я на его месте, сегодня утром Инженю не проливала бы слез!»
Перед Ретифом во всей его прелести и во всей славе всплыло время собственной юности, и он улыбкой приветствовал грезы прошлого. Ах, эти счастливые времена уличных воздыханий, воздушных поцелуев из одного окна в другое! Ах, эти блаженные времена встреч, комплиментов, сказанных об изящной ножке, улыбок, подаренных вам в благодарность за уместную галантность! Дивное время свиданий под вечер, загородных прогулок в обществе робких девственниц: они отправлялись в путь, краснея и хихикая, а возвращались бледные и нежные, опираясь на вашу руку, которой едва смели коснуться всего за два часа до того!
Все эти видения, что опять вспомнились Ретифу, отчетливо проплыли перед ним, озаренные светом юности и согретые тем солнцем, под каким они расцветали.
Эта вереница прелестных лиц, ласковых и вызывающих улыбок, шаловливых ножек, отталкивающих, царапающих или гладящих вас ручек промелькнула перед Ретифом в одну секунду — счастливое мгновение, подобное всем тем блаженным мгновениям, что отражались в стеклах его очков!
И Ретиф с тяжелым вздохом, который не был настолько печален, чтобы полностью лишить старика аппетита, проследовал с Инженю в новую столовую на завтрак, приготовленный им кухаркой.
Назад: XLVIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГРАФ Д’АРТУА И КРИСТИАН ПРЕДАЮТСЯ ЗДРАВЫМ РАССУЖДЕНИЯМ
Дальше: L ЧТО ПРОИСХОДИЛО В СПАЛЬНЕ ИНЖЕНЮ В ТО ВРЕМЯ, КОГДА КРИСТИАН ПРИТАИЛСЯ ПОД ЕЕ ОКНАМИ
