Книга: Дюма. Том 48. Инженю
Назад: XLIV ВЕЧЕР ДНЯ СВАДЬБЫ
Дальше: XLVI КАК ГОСПОДИН ГРАФ Д’АРТУА ПРИНЯЛ ОЖЕ
XLV
СПАЛЬНЯ НОВОБРАЧНОЙ
Так прошло более часа; для Кристиана это был час невыразимой тоски и неописуемой душевной муки.
Все это время он без конца вылезал из фиакра и опять садился в него.
Много раз глаза Кристиана задерживались на ночнике, неподвижное пламя которого просвечивало сквозь занавеси.
Но вот его напряженный слух уловил какой-то шум в проходе к дому; дверь в проход, которую долго и напрасно трясли, все-таки открылась в результате усилий неумелой руки.
Через приоткрытую дверь на улицу проскользнул закутанный в плащ человек.
Но Кристиан, предупрежденный шумом, успел выбраться из фиакра и преградил ему дорогу.
Незнакомец остановился; Кристиан понял, что под складками плаща он нащупывает рукоятку шпаги.
Однако незнакомец, прежде чем выхватить шпагу, отступил на шаг назад и голосом, явно указывающим на привычку командовать, спросил:
— Что вам угодно, сударь? Кто вы такой, чтобы преграждать мне дорогу, и, скажите на милость, что вам от меня нужно?
— Но я тоже желаю знать, кто вы, сударь, и почему вы в такой поздний час выходите из этого дома?
— Прекрасно! — ответил насмешливый голос. — Похоже, я имею дело с командиром стражников? Вот уж не думал, что полиция Парижа так хорошо работает!
— Я не командир стражников, сударь, и вы это отлично понимаете, — возразил Кристиан.
— Прекрасно, — сказал незнакомец. — Если вы не командир стражников, то дайте мне пройти.
И, вытянув руку, он попытался оттолкнуть Кристиана.
Но Кристиан левой рукой схватил его за ворот плаща и, пока незнакомец правой рукой вытаскивал из ножен шпагу, сумел сдернуть с его головы капюшон.
И в ту же секунду он с ужасом отпрянул.
— Ваша светлость граф д’Артуа! — вскричал он. — Ваша светлость, это вы?
— Мой паж Кристиан! — в свою очередь изумился граф д’Артуа, делая шаг вперед, тогда как молодой человек отступил на три шага назад.
— Ваша светлость, я три часа слышу ваш голос, — с волнением продолжал Кристиан, — я узнал вашу походку, ваша светлость… Но все-таки — о нет, нет! — не хочется верить…
— Во что же вы не хотите поверить, сударь?
— В то, что ваше королевское высочество могло бы решиться сделать…
— Что именно?
— То, что вы сделали здесь! Совершить самое гнусное из всех преступлений!
— Довольно! — вскричал принц. — И почему, господин Кристиан, вы разговариваете со мной в таком тоне?
— Неужели ваше королевское высочество не знает, что происходит нечто чудовищное?
— Что именно?
— Что вы занимаете место человека, который сегодня женился?
— … и который продал мне свою жену… Да, господин Кристиан, я знаю это.
— И ваше королевское высочество в этом признается? Это постыдно!
Принц пожал плечами.
— Подумать только! — воскликнул он. — Неужели мои пажи впали в добродетель? Что же за вздор несут тогда парижане, которые вопят о безнравственности, едва завидев меня?
— Ваша светлость, нравственен я или нет, парижан это не касается, меня же волнует только одно: как подсказывает мне моя совесть и велит моя честь, я не могу служить принцу, которого позорят такими услугами! Следовательно, я с сожалением повергаю к стопам вашего королевского высочества просьбу о моей отставке.
— Прямо здесь! Вот так, на улице! — воскликнул принц, пытаясь все обратить в шутку.
— Да, ваша светлость, — серьезным тоном ответил Кристиан. — И не моя вина, если моя просьба, припадая к вашим стопам, упадет в грязь.
— О право же, какой забавный плут! — с раздражением воскликнул граф д’Артуа.
— Ваша светлость, я благородный дворянин, — ответил Кристиан. — Я уже не служу у вас и…
— Что?
— И считаю, что вы меня оскорбляете!
— Ну, это сущий пустяк, господин Кристиан; к тому же, этой ночью я в скверном настроении, и меня вполне устроит, если я в самом деле кого-нибудь накажу.
— Ваша светлость…
— Поймите меня, сударь; ведь я тоже говорю с вами как дворянин. Вы считаете себя оскорбленным, не так ли?
— Ваша светлость…
— Да ответьте же, черт возьми!
— Вы, ваша светлость, произнесли слово «плут»?
— Пусть так! Я готов дать вам сатисфакцию, и тогда вы сравняетесь с его светлостью герцогом Бурбоном; надеюсь, этим пренебрегать не стоит.
Кристиан колебался, не понимая, на что намекает принц; но граф д’Артуа продолжал выводить юношу из себя.
— Ну, мой милый друг, обнажайте шпагу, смелее, пока мы одни! Ведь если кто-нибудь появится и меня узнают, вас схватят и вы просто-напросто поплатитесь своей головой.
— Принц!
— Да не кричите вы так громко, черт побери! Лучше защищайтесь, господин поборник справедливости и защитник добродетели!
И с этими словами принц решительно обнажил шпагу.
Кристиан, захваченный первым порывом ненависти и ревности, уже наполовину вытащил из ножен шпагу, но вдруг, поразившись чудовищности того, что он собирался совершить, произнес:
— Нет, нет, никогда!
И снова вогнал шпагу в ножны.
— Ну вот, сударь, — сказал принц, дав Кристиану возможность завершить его жест и произнести фразу. — Поскольку вы снова пришли в себя, отправляйтесь своей дорогой, а я пойду своей.
Принц ушел, бормоча какие-то слова, которых Кристиан не понял и, будучи совершенно потрясенным, даже не пытался понять.
Граф д’Артуа скрылся из виду.
Кристиан собрался с мыслями и огляделся.
Принц, уходя, оставил открытой дверь в проход к дому.
Кристиан заметил это и то ли от радости, то ли от боли вскрикнул.
Приоткрытая дверь была свободным путем к объяснению всей этой страшной истории.
Молодой человек вбежал на лестницу, поднялся на четвертый этаж, нашел дверь напротив лестницы, слегка приоткрытую, как и уличная, вошел и увидел Инженю: бледная, словно в бреду, она, опустив голову, стояла на коленях перед постелью.
На шум, вызванный Кристианом, она обернулась и, узнав своего возлюбленного, которого она так долго ждала, вскрикнула и упала без чувств.
Занималась заря; за стеклами дома забрезжил свет; угловое окно спальни выходило в сад девиц Ревельон; оттуда доносилось пение птиц, и эта тихая утренняя песнь ни в чем не была похожа на другие звуки дня.
Кристиан, увидев, что Инженю лежит на полу, подбежал к ней и, обняв ее, пытался привести в чувство. Внезапно в соседней комнате послышались чьи-то шаги: это был Оже.
Он видел, как принц ушел, и возвращался к семейному очагу.
Инженю в обмороке, склонившийся над ней Кристиан, этот человек на пороге комнаты, первые белесые лучи рассвета, освещавшие место действия, — все это создавало странную, исполненную таинственного страха и холодного ужаса картину.
Кристиан узнал подлого человека, гнусного мужа; он еще не знал ничего и почти ничего, кроме того, что Инженю стала жертвой невиданно бесчестного замысла.
Он взял в руку шпагу.
Оже, который уже прошел по спальне несколько шагов, отступил к двери, испуганно озираясь.
Он искал чем защищаться.
При появлении Оже Инженю вышла из летаргического оцепенения; она откинула длинные волосы, укутавшие ее, словно покрывало стыдливости.
Она переводила взгляд то на Кристиана, то на Оже.
Потом к ней вернулся рассудок и вместе с ним сознание того страшного положения, в каком она оказалась.
Инженю подала Кристиану знак уйти.
Молодой человек не решался; Инженю повторила свою просьбу более настойчиво, чем в первый раз.
Отчаявшийся и вместе с тем растроганный собственным горем и горем молодой женщины, Кристиан повиновался как раб.
Оже отошел в сторону, заметив обнаженную шпагу, которой Кристиан, проходя мимо, плашмя ударил его по лицу.
На лестничной площадке Кристиан на мгновение задержался.
Прежде всего он опасался какой-либо неожиданности и к тому же хотел в последний раз увидеть лицо прелестной женщины, потерянной для него навсегда.
Инженю тоже смотрела на него.
Взгляды их сверкающих глаз встретились.
В глазах Инженю было так много простодушия, раскаяния и любви, что Кристиан, охваченный смятением противоречивых чувств, бросился вниз по лестнице.
Инженю осталась наедине с Оже.
Появление Кристиана в спальне было для него загадочным и сбивало с толку.
Он ничего не знал, ничего не понимал и казался пьяным.
Молодая женщина тоже не решалась задуматься над этим; она боялась заглянуть в бездну и заранее чувствовала, как ее сковывает страх позора.
Вот почему у нее хватило сил лишь на то, чтобы сказать:
— Вы действительно подлец!
Оже хотел что-то возразить.
— Если вы приблизитесь ко мне, — сказала Инженю, — я позову отца.
Оже содрогнулся.
Семейная сцена страшила его.
— Негодяй! — воскликнула Инженю. — Когда вы действовали так, как поступили со мной, неужели вам не пришла в голову совсем простая мысль? Неужели вы не догадались, что стоит мне сказать лишь одно слово любому представителю власти, и вы погибли безвозвратно?
Оже сделал шаг вперед, но Инженю гораздо более твердым голосом повторила:
— Погибли, и даже влияние вашего господина не спасло бы вас!
Оже попытался что-то ответить.
— Молчите, сударь, — приказала Инженю. — Иначе я прогоню вас!
— Но вам даже самой неизвестно, в чем меня вы обвиняете, сударыня! — нахально вскричал Оже.
— Я, сударь, обвиняю вас в том, что вы привели сюда, в дом моего отца, то есть ко мне, то есть в спальню новобрачных, вашего господина, от которого вы ушли, графа д’Артуа.
— Кто вам это сказал?
— Он сам!
Оже ненадолго замолчал, скривив губы в злой ухмылке.
Во время этой паузы он искал ответ и посчитал, что нашел.
— Он вам сказал это потому, что графу — он остановил меня в ту минуту, когда я сошел вниз, чтобы проводить господина Сантера, — надо было любыми способами оправдаться перед вами, и он поднялся к вам вместо меня.
Довод этот, выглядевший правдоподобно, удивил Инженю.
— Значит, вы обвиняете принца? — спросила она.
— Конечно! Он хотел мне отомстить!
— По-вашему, это граф подстроил ловушку, в которую вы попали?
— Разве это не ясно?
— Хорошо! Я допускаю, что так оно и было. Хорошо, сейчас мы позовем моего отца.
— Вашего отца?
— Сию же минуту.
— Зачем?
— У него перо острее шпаги; этим оружием он будет защищать мою честь, которая должна быть и вашей честью, и мы накажем преступника, хотя этот преступник — принц!
— Умоляю, не делайте этого! — взмолился Оже, испуганный возбуждением Инженю.
— Почему? Что вас останавливает?
— Принц пользуется огромным влиянием.
— Вы боитесь?
— Черт возьми, я не скрываю этого! Я совсем мелкая сошка, чтобы связываться с его королевским высочеством.
— Значит, честь для вас уже безразлична? Значит, месть принцу, о котором вы сами, хотя никто вас к этому не принуждал, наговорили столько дурного, уже не принесет вам удовлетворения?
— Но, сударыня, неужели вы хотите непременно погубить меня?
— Вы, сударь, лгали, когда утверждали, что сделаете все, чтобы снова стать честным человеком!
— Сударыня!
— Довольно, лучше молчите! Я вам сказала и снова повторяю: вы подлец!
— Ну, что ж! Если вы этого хотите, сударыня, я объявляю вам войну! Говорите, что я завлек сюда принца, а я стану утверждать, что вы позвали к себе своего любовника.
— Извольте! — отважно воскликнула Инженю. — Признайтесь в вашей гнусности, а я признаю свою любовь.
— Сударыня!
— Действуйте! Люди нас рассудят.
Оже понял, что для него все потеряно, так как характер Инженю ему не сломить.
Дьявольски улыбнувшись, он ответил:
— Мне это безразлично! Посмотрим, чем все кончится.
— Чем кончится? О, предсказать это совсем просто, если вы заранее хотите все знать, — отпарировала Инженю.
— Хочу, говорите.
— Так вот, кончится это тем, что я во всем признаюсь отцу, и тогда берегитесь: его горе вам дорого обойдется! Или же — что более достойно порядочной женщины, а главное христианки, — я не скажу ни слова об этой чудовищной истории бедняге, которого вы так подло обвели вокруг пальца, обманули, злоупотребив его доверием! Я буду страдать молча, вы слышите? С моих уст не сорвется ни единой жалобы на вас, но начиная с этого часа вы для меня только предмет отвращения и презрения!
Оже сделал угрожающий жест, но Инженю нисколько это не испугало, и она продолжала:
— Короче говоря, либо через два дня вы докажете свою невиновность публичным поступком, который отомстит за мою поруганную честь, либо будете вынуждены смириться с тем, что каждый раз, когда я пошевелю губами, вам придется понимать это так, что я называю вас трусом и подлецом.
— Отлично! — сказал Оже.
И он ушел, ничего не понимая в том, что произошло, перебирая в своем низменном воображении множество всевозможных догадок и наталкиваясь на множество предположений, столь же невероятных, сколь и ошибочных.
Инженю смотрела, как ушел ее муж, вслушиваясь в звук его шагов; потом, когда шаги на лестнице смолкли, встала и накрепко закрыла дверь; после чего снова опустилась на колени рядом с постелью, шепча молитвы, которые должны были достичь Бога на вершине Царства Небесного, и звала Кристиана таким нежным голосом, что ангел-хранитель его снов, к кому никогда не обращались таким сладостным голосом, побледнел бы от зависти.
Назад: XLIV ВЕЧЕР ДНЯ СВАДЬБЫ
Дальше: XLVI КАК ГОСПОДИН ГРАФ Д’АРТУА ПРИНЯЛ ОЖЕ
