XCVI
ВЫСШАЯ РАДОСТЬ — ВЕЛИЧАЙШЕЕ СТРАДАНИЕ
Жасмин и ломонос, как и говорил Баньер, ползли по стене, достигая подоконника; своей черной листвой и белыми цветами они обрамляли оконный проем, сквозь который в комнату проникали молчаливый свет луны и свежий ночной воздух.
Драгуны, согласно указаниям Баньера, расположились под окнами и на лестнице.
И вот между двумя влюбленными, предоставленными друг другу, начался обмен ласками и поцелуями сквозь рыдания, которые Баньер подавлял из гордости, а Олимпия — из опасений его огорчить и от отчаяния.
Страшная ночь, когда каждый вздох отсчитывает уходящее мгновение, каждая ласка приближает конец, каждое слово — шаг к гибели.
На небосводе сияли звезды, те самые звезды, которые Олимпия сможет увидеть и завтра в тот же час, из того же окна, между тем как глаза ее дорогого, ее возлюбленного Баньера никогда больше не увидят ничего, кроме глухого могильного мрака!
Но пока Баньер был жив, он старался забыться, он собирал воедино всю свою любовь, чтобы сполна выразить ее этой женщине, которую ему завтра уже не привязать к себе ничем из того, что живо в нем в эти минуты.
Олимпия, бледная и холодная, будто покойница, ни на миг не отрывала свои уста от уст своего супруга.
За четыре часа она не сказала ему ни единого слова, боясь прервать эти поцелуи, потерять то время, что было отпущено ему.
Будучи в любви натурой мощной и неукротимой, Баньер, переполняемый кипучей силой жизни, которая вот-вот угаснет, в конце концов отогрел эту статую, разжег в ней лихорадочное пламя страсти. То был возвышенный союз материи, бунтующей против близкого уничтожения, и духа, осознавшего, что последний вздох положит предел всем земным радостям; такой союз заставляет смертного превзойти себя самого, а титанов в час гордыни или, быть может, отчаяния побуждает брать приступом небо.
У порога смерти эти двое влюбленных нашли забвение в упоении жизнью.
А на горизонте забрезжил рассвет.
За горными вершинами бледной полосой обозначился небесный свод, и реки стали проступать из мрака, словно зловещие клинки, вынутые из ножен ангелами тьмы.
Утренний свежий ветерок влетел в комнату; дрожь пробежала по нежному телу Олимпии; в рыданиях она вернулась к реальности.
Баньер испил эту дрожь и эти рыдания в жгучем поцелуе.
Затем в саду послышалось пение птиц, и почти в ту же минуту с улицы раздался солдатский окрик.
В той же церкви, что накануне бесстрастным звоном возвестила о начале этой ночи смертельного блаженства, пробило четыре.
С тем же бесстрастием звон возвещал о конце отсрочки.
Легкий шум, нечто вроде того звука, с каким придворные скребутся в дверь короля, послышался за дверью Баньера. То был Шанмеле: в молитвах он провел ночь в соседней комнате, а теперь, верный своему обещанию, пришел поговорить со своим другом о Боге.
Странную отраду уготовило этим несчастным Провидение: священник, явившийся к приговоренному с вестью о казни, на сей раз обернулся не кем иным, как нежным другом. Лицо его излучало доброту, взгляд был ласков, его дружеские слова были полны сердечности и понимания — то был ангел, который, вместо того чтобы угрюмо затворить врата жизни, пришел, дабы с улыбкой невыразимого милосердия отворить небесные врата.
Он уселся напротив Баньера и Олимпии, а те, не разжимая рук, сидели рядом на краю постели.
— Поговорите с нами, друг мой, — сказала Олимпия.
— О! Мне нечего вам сказать, вы куда красноречивее меня; я знаю ваше сердце; мне внятно все чуть ли не вплоть до вздоха, до слова. Господь вас простил, Господь благословляет вас, а в другом мире он вознаградит вас за все, что он заставил вас выстрадать в этом.
— Так вы находите, мой друг, что Господь заставил нас сильно страдать, не правда ли? — спросил Баньер.
— Да, потому что вы расстаетесь.
— О! — произнесла Олимпия с улыбкой, которая выдавала причину и происхождение этого ее спокойствия. — Бог нас не разлучит, отец мой.
И она прибавила, понизив голос, подняв к Небу глаза:
— По крайней мере, я на это надеюсь.
— Как? О чем вы говорите? — с удивлением спросил Шанмеле.
— Я говорю, что Господь добр и велик, отец мой, и что он соразмеряет страдание с нашими силами; вот о чем я говорю.
Баньер, тот все понял и нежно сжал супругу в своих объятиях.
Обретя силы в такой признательности мужа, Олимпия почувствовала прилив отваги и уже не видела ничего невозможного в своем героическом замысле.
Она поцеловала Баньера и вытащила на середину комнаты большой сундук, который накануне был доставлен молодоженам из Парижа в багажной повозке.
— Что ты ищешь, дитя мое? — спросил Баньер.
— Я, — отвечала Олимпия, — ищу свежую и вышитую рубаху для моего возлюбленного, чтобы он пошел на смерть не как бедный солдат, а как дворянин.
— А! Это мне нравится! — сказал Баньер.
Шанмеле покачал головой.
— Это тщеславная мысль, дочь моя, — укорил он Олимпию. — Зачем в эти последние минуты отвлекать его от помыслов о Господе и спасении души заботами об изысканности наряда?
Но Олимпия не вняла кротким поучениям своего друга: она вытащила из сундука беспорядочную груду белья и кружев, усеяв пол массой вещей, которые теперь были ей ни к чему.
Потом она одела Баньера, так что он был уже во всем свежем, когда в четверть пятого офицер постучал в дверь рукояткой своей шпаги.
— Войдите, — сказал Баньер и бодро прибавил: — Как видите, мой дорогой, мы точны.
Офицер отвесил почтительный поклон, воздавая честь мужеству этих супругов, ослепительному, наперекор их бледности.
— Стало быть, если вы готовы, — сказал он, — благоволите следовать за мной.
Олимпия накинула плащ и первой приготовилась идти.
Офицер изумленно посмотрел на нее.
— Идемте! — сказала она.
— Куда вы, сударыня? — спросил он, удерживая ее.
— Но, сударь, туда же, куда идет и мой муж.
— Это невозможно! — закричал офицер. — Вам нельзя последовать за мужем, сударыня.
— А почему бы и нет, позвольте узнать? — спросила Олимпия, вскинув голову.
— Потому что это вызовет бунт, сударыня; мои солдаты не палачи, и ни один драгун не откроет огня по мужу в присутствии его жены.
— О, тогда я тем более иду! — воскликнула она.
— Ну же, будем те благоразумны, — сказал офицер, делая над собой усилие, чтобы не поддаться своим чувствам. — У меня приказ, и он не терпит кривотолков.
— Прошу прощения, сударь, — в свою очередь вмешался в спор Баньер, — но разве не позволено жене быть рядом с мужем, хотя бы до того, пока…
— Никоим образом, сударь, — перебил офицер, — и я рассчитываю на вас, что вы убедите свою жену не вмешиваться в подобное дело.
— Никогда, — заявила Олимпия. — В этом я не уступлю ни вам, ни ему. Куда пойдет он, туда и я.
— Сударыня, — сказал офицер, — вы меня вынуждаете прибегнуть к строгости.
— Сударь! — вскричала Олимпия.
— Это не моя вина.
Офицер обернулся к двери.
— Драгуны! — окликнул он.
Поскольку из казармы прислали подкрепление, появилось сразу десятеро.
— Шестеро будут сопровождать приговоренного, — скомандовал офицер, — а четверо — следить, чтобы его жена не выходила из этой комнаты.
Затем он обратился к Шанмеле:
— Ну же, господин аббат, помогите мне, какого дьявола!
Повинуясь этому призыву, а больше собственному рассудку, Шанмеле попробовал удержать Олимпию, и тут ее горе и ярость взорвались, гроза, до того скованная путами, наконец, порвала их, и ураган вырвался на волю.
Сам Баньер, и тот ни увещеваниями, ни мольбами не в силах был успокоить свою жену. Шанмеле, разрываясь между этими двумя агониями, окончательно утратил решимость и начинал уже терять мужество.
Кому из них, этому обреченному или этой отчаявшейся, он должен говорить о Боге, об этом единственном заступнике человека перед лицом отчаяния и смерти?
Офицер со всей непреклонностью солдата, раба долга, положил конец этой сцене, этим крикам и слезам.
Шесть конвойных драгунов увлекли прочь Баньера, а четверо других замкнули Олимпию в кольцо, которое она не смогла прорвать и, обессиленная, с сухими глазами села, вернее, упала на раскрытый сундук, откуда все еще вываливались какие-то милые, драгоценные предметы, которых касался Баньер.
Шанмеле, держа приговоренного под руку, обливаясь слезами и обнимая его, давая ему целовать распятие, глубоко взволновал сердца солдат: не один из них дорогой спотыкался, всхлипывая и пошатываясь под тяжестью обуревавших его чувств.
Вскоре, пройдя шагов сто пятьдесят — двести, они увидели примыкавшую к казарме огороженную площадку, на которой должна была состояться казнь.
Ужасающее совпадение! Отсюда сопровождающий Баньера отряд драгун со своими заряженными мушкетами мог ясно видеть окно, все в ломоносах и жасмине, по ту сторону которого только что произошла ужасная сцена расставания, всех подробностей которой мы не осмелились описать.
Когда Олимпия пришла в себя или, вернее, вновь осознала собственное существование, ее возбуждение уступило место полному оцепенению.
Она подняла глаза, огляделась, увидела четырех драгунов, которые, отступив в углы комнаты, едва ли не с испугом следили за каждым ее движением.
Кроткий взгляд ее, дрожание рук, трепет во всех членах говорили о том, что припадок позади.
И все же никто из четверых мужчин не смел сказать этой несчастной женщине хотя бы одно только слово.
Один из них подошел к своему товарищу, тронул его за плечо.
— Сказать по правде, — шепнул он, — не годится нам оставлять бедную женщину здесь.
— Это еще почему? — не понял тот.
— А ты погляди, да так смотри, чтоб незаметно было, куда ты смотришь.
И дулом своего мушкета он указал товарищу на окно, ведущее в сад.
Оттуда и в самом деле сквозь чахлые деревья садика и двух-трех соседних садов была видна огороженная площадка, где конные драгуны и резервный отряд вместе с офицерами ждали прибытия смертника.
Чтобы добраться туда, Баньеру с его конвоем надо было сделать большой крюк.
К тому же шли они медленно.
Кое-какие зеваки, пока еще редкие из-за раннего часа и неведения, в котором пребывал город, начинали забираться на стены, карабкаться на деревья и заполнять улицы.
Драгун, которому его товарищ показал все это, почувствовал себя не в своей тарелке.
— Ох, и верно! — прошептал он тихо. — Отсюда она услышит, бедняжка! Попробуем ее увести.
— Или хоть окно закроем.
— Она все равно услышит.
Эти переговоры не вывели Олимпию из того состояния безмерной подавленности, в которое она впала.
Ее рука машинально соскользнула на груду кружев, белья и тканей, выпавших из сундука, на эти милые реликвии, как сказал латинский поэт, дорогие одежды покойного, памятки прошлого, которое было любовью.
Вслед за рукой ожили ее глаза, теперь они тоже осмысленно смотрели вокруг.
И тут — как будто Баньеру, отсутствующему, уже ступившему на путь вечности, захотелось послать жене весточку, — первым же предметом, на который наткнулся ее взгляд, оказался тот самый камзол, в котором Баньер венчался в маленькой церквушке Нотр-Дам-де-Лорет.
Вид этого камзола, сложенного, плотно стиснутого, заботливо упакованного камеристкой, пропитанного ароматом шарфа или перчаток, которые соседствовали с ним в сундуке, вызвал у Олимпии Клевской мучительный стон.
Увы! Она думала о том, что делает, не более, чем заботилась о жизни дочь Иаира, когда пришла в себя на краю могилы; но она словно бы почувствовала одновременно боль и наслаждение.
Болью было настоящее, наслаждением — воспоминание о былом.
Олимпия медленно развернула этот камзол, в котором, как ей казалось, она должна найти Баньера. И тем не менее ткань подкладки при всей ее тонкости царапала ей пальцы, а тяжесть камзола, каким бы он ни был легким, утомляла ее измученные руки. Тем же неспешным, размеренным, почти автоматическим движением она поднесла камзол к губам, спрятала лицо в его ткани и залилась слезами, затряслась в таких мучительных рыданиях, что все в этой комнатке: цветы, мебель, шторы — все вплоть до сердец четверых солдат задрожало и затрепетало.
Эти душераздирающие взрывы горя, потрясавшие такую совершенную красоту, показались невыносимыми одному из драгунов: он вышел из комнаты, предпочитая лучше подвергнуться наказанию, чем таким горестным впечатлениям.
Один из товарищей последовал его примеру. Олимпия ничего этого не заметила.
— Видишь ли, — сказал первый второму, — я лучше соглашусь на тюрьму, кандалы, на все что угодно, но не желаю быть там, когда вдруг грянет залп и дым выстрелов коснется лица этой женщины.
И драгун присел на ступеньку лестницы, зажимая себе уши ладонями.
Олимпия продолжала рыдать, целуя свадебное одеяние Баньера.
Внезапно один из тех солдат, что устояли и наперекор ее слезам и рыданиям, терзавшим их сердца, остались на своем посту, этот, как мы сказали, солдат, желая придать ее скорбным мыслям иное направление, подошел к Олимпии и, не зная, как бы ей сказать, чтобы она сама себя пожалела, произнес:
— Прошу прощения, сударыня, но вы что-то потеряли.
И он, подняв прямоугольный конверт, только что выпавший из кармана камзола, протянул его Олимпии.
Холодное прикосновение бумаги, острый угол конверта, кольнувший ее ладонь, заставили молодую женщину очнуться, и она взглянула на своего собеседника.
Машинально взяв конверт, она узнала в нем то самое послание г-на де Майи, которое в день их бракосочетания ни он, ни она не захотели прочесть из соображений деликатности и которое, оставшись в кармане свадебного наряда Баньера, было вместе с этим нарядом брошено в сундук рукой камеристки.
Воспоминание о г-не де Майи не пробудило в Олимпии ни любви, ни ненависти, ни гнева.
Ее сердце уже было мертво, оно опередило Баньера, которому только предстояло умереть.
И тем не менее граф был причиной всей этой катастрофы, ведь это же он написал майору то письмо, где давал свои суровые и неукоснительные предписания, из-за которых бедному Баньеру было отказано во всякой отсрочке и милости.
Стало быть, этот невинный погибнет из-за г-на де Майи. Олимпия машинально вскрыла конверт, лишь бы коснуться чего-то, что имело касательство к Баньеру.
Конверт упал на пол. Письмо осталось в руках Олимпии, взгляд которой остановился на следующих строках:
"Сударыня,
коль скоро Вы выходите замуж, я посылаю Вам свадебный подарок, и полагаю, что не мог бы преподнести ничего драгоценнее, нежели свобода Вашего супруга.
Господин Баньер подписал обязательство о вступлении в мой драгунский полк: его разыскивают, преследуют как дезертира и, если схватят, его разлучат с Вами, ибо я, будучи в Вене, не смогу его защитить. Я отдал в высшей степени суровые распоряжения относительно наказания моих солдат за преступления подобного рода, да и королевские указы на сей счет не подлежат обсуждению.
Итак, Вы найдете в этом конверте разрешение на его отставку, помеченное задним числом, то есть следующим днем после того, как он вышел из тюрьмы, то есть тем самым днем, когда он бежал из казармы.
Посредством этой бумаги он избавляется от всяческих преследований и беспрепятственно сможет принадлежать Вам. Если мне дано таким образом поспособствовать Вашему счастью, каковое неизменно являлось пределом моих желаний с тех пор, как я Вас узнал, я еще раз назову себя Вашим поистине счастливым слугой.
Граф де Майи".
Олимпия вскочила на ноги, издав такой пронзительный вопль, что он заставил прибежать даже тех драгунов, что уже покинули комнату.
В одной руке она держала письмо графа, в другой — бумагу, содержавшую такие краткие строки:
"Разрешение на бессрочную отставку драгуна Баньера, завербованного добровольца, выданное мною, командиром полка де Майи.
Лион, 28 марта 1729 года".
— Но если так, — кричала она, размахивая бумагой перед носом драгунов, решивших, что она помешалась, — значит, он спасен!
— Спасен, вы говорите? Кто?
— Баньер, мой муж!
Драгуны переглядывались, пожимали плечами, глядя на радость этой бедняжки, которую они считали сумасшедшей.
Она сообразила, что творится в их головах, и, в нетерпении спеша заставить их понять, что произошло, воскликнула:
— Прочтите! Читайте же! Это отставка, его отставка! Полковник разрешил ему уйти в отставку! Пропустите меня, пропустите!
Драгуны преградили ей дорогу.
— Да прочтите же вы! Читайте! — кричала Олимпия в отчаянии.
Богу было угодно, чтобы среди них нашелся один, умевший читать.
— Но это правда! — закричал он. — Все верно! Вот она, отставка бедного парня, наш полковник ее подписал!
— Э, так скорее, скорее! — подняли крик остальные. — Идите, бедная женщина! Идите!
— А ты, — раздался голос одного из них, — беги вперед, живо, давай!
— Ах, Боже мой! Ах, Боже мой! — кричала Олимпия, выбегая на бульвар вслед за солдатом, который был уже далеко.
Но Баньер успел уйти еще куда дальше, у него ведь было преимущество в четверть часа по сравнению с теми, кто бежал вдогонку.
Олимпия призывала на помощь Господа и всех ангелов его; она жаждала, чтобы у славного драгуна, который несся впереди, выросли крылья, да он и сам мчался как сумасшедший.
В конце концов она добежала до входа на огороженную площадку, взывая о милости и размахивая над головой разрешением на отставку, подписанным г-ном де Майи.
Она видела, как в ответ на ее крики драгуны, выстроенные в ряды, сами что-то закричали, она промчалась между рядами, пробилась сквозь толпу, все время махала рукой и продолжала кричать.
Внезапно, в тот самый миг, когда она заметила Баньера, отделенного от всех, стоящего у стены, ужасный, смертельный взрыв потряс воздух, и тело того, кого она только что видела сильным, гордо, крепко стоящим на ногах, зашаталось и рухнуло на песок, наполовину скрытое облаками порохового дыма.
Крик Олимпии потонул в горестном вопле, вырвавшемся из сотен уст.
Она упала на руки Шанмеле; двадцать человек офицеров окружили ее, жалобно вздыхая.
Холодная, онемевшая, внушающая страх, она протянула им бумагу, которая секундой раньше спасла бы жизнь ее супругу.
Долгое мучительное содрогание прошло по рядам этого отряда; было видно, что даже офицеры сгорбились под бременем невинно пролитой крови, которая теперь огненными каплями стекала им на головы.
Казалось, что все забыли об убитом и смотрели только на его вдову.
Распростертый на земле, Баньер истекал кровью из пяти смертельных ран, все — в грудь.
Шестая раздробила ему предплечье.
Пули не задели лица, в эти минуты агонии более благородного и прекрасного, чем оно когда-либо было в самые блаженные часы его счастья.
Олимпия приблизилась, опустилась на колени, склонилась над этим трепещущим телом и позвала Баньера по имени.
Умирающий открыл глаза, уже успевшие закрыться, узнал жену, и последняя улыбка озарила его черты.
Он хотел было протянуть к Олимпии руку, но не смог оторвать ее от земли: как мы уже сказали, предплечье у него было раздроблено пулей.
Олимпия прильнула устами к устам своего мужа, погрузила свой взгляд в глаза умирающего и медленно впивала смерть в этом последнем лобзании.
Она слегка вскрикнула. В этот миг разорвалось ее сердце.
Тотчас силы оставили ее; голова отяжелела, и она, потеряв равновесие, скатилась в лужу теплой ярко-алой крови, покидающей Баньера вместе с его жизнью, и обвила руками тело того, кого она так любила.
И тут Баньер, которому Господь дал дожить, насладиться этим последним объятием, оторвав свой взор от милосердных Небес и обратив его на благородное создание, сраженное после него и все же умершее прежде, прошептал:
— О праведный Боже! Благодарю тебя! Значит, она не останется без меня ни в этом мире, ни в том!
И он испустил дух.
Шанмеле преклонил колена на песке подле этих двух мучеников и более не отходил от них до той минуты, пока они не упокоились вдвоем в одной могиле.
Для них он отслужил свою первую брачную мессу, и его первая заупокойная месса тоже была для них.
