ХС
НАРЯД ИЗ ШЕЛКА И НАРЯД ИЗ БАРХАТА
А теперь да будет нам позволено покинуть нашего превосходнейшего аббата, чья судьба не внушает нам никаких опасений, в уютной постели, под кровом его друга, викария церкви Нотр-Дам-де-Лорет, и последовать за новобрачными (признаемся, нашими излюбленными персонажами).
Две их жизни, прежде разделенные, отныне слились воедино. Они молоды, чувствуют себя сильными, у них есть средства, с которыми можно прожить четыре года, и, чтобы разлучить их, потребовалась бы самая ужасная и воистину непредвиденная катастрофа.
Увы! Беда незрима, как смерть, о ней не догадываешься, пока она не коснется тебя, обжигая болью!
Олимпия приказала вознице ехать прямо к ее дому: он был в двух шагах.
По ее приказу камеристка приготовила все ее наряды и белье. Получилась груда, заполнившая всю спальню.
Едва лишь Олимпия успела подумать о том, как трудно будет путешествовать с подобным багажом, как Баньер уже нашел средство избежать этих хлопот.
— Положим, — предложил он, — все это в огромный ящик, да и отправим его в Лион, а сами налегке, без лишнего багажа, двинемся на поиски нашего жилища и будем ждать прибытия вещей.
— Тогда помогите мне, — сказала Олимпия, — потому что вы правы.
И Баньер вместе с Олимпией принялся наполнять сундуки всем тем, что составляло имущество этой пары.
В то время как они, спеша и веселясь, предавались этому занятию, вбежала озабоченная камеристка, знаками давая понять своей госпоже, что она должна ей сказать нечто важное.
— Что ж, подойдите сюда, — велела ей Олимпия.
Камеристка в самом деле приблизилась и зашептала что-то хозяйке на ухо.
Олимпия покраснела.
Видя, как она зарделась, Баньер тоже покраснел и отвел глаза.
Увы, бедный Баньер! Он понял, что жену уже начинает стеснять его присутствие.
На минуту Олимпия задумалась.
— Олимпия, что с вами? — спросил Баньер, и в его голосе нежности было еще больше, чем ревнивой тревоги.
— Меня ожидает что-то неприятное, мой друг, — сказала Олимпия.
— Ох, так говорите же скорее!
— Господин де Майи прислал ко мне посланца.
— Господин де Майи?!
— Да. Этой ночью от отбыл в Вену, но перед отъездом…
— Он вам написал?
— Думаю, да.
— Ах! — простонал Баньер.
И отвернулся, взволнованный, несчастный, потрясенный.
— Мне нужно принять его? — самым естественным тоном осведомилась молодая женщина.
— Как вам угодно, Олимпия.
— Это не ответ.
— В своих поступках вы полностью вольны.
— Вы не поняли, — сказала Олимпия, слегка задетая. — Я вас не спрашиваю, позволяете ли вы мне принять посланца, я только спросила, прилично ли будет, если я его приму, — да или нет, вот и все.
— Вы, милая Олимпия, более тактичны и более сведущи в этих материях, чем я, — отвечал Баньер, чье сердце колотилось куда сильнее, чем ему бы хотелось, а голос дрожал от ревности, хотя он изо всех сил старался это скрыть.
— Ступайте за этим посланцем и приведите его сюда, — приказала Олимпия камеристке.
Та тотчас убежала, полная той радости, какую всегда испытывают слуги, если им тем или иным способом удастся ввести своих господ в смущение.
Тут же вошел посланец. В руках он держал довольно большое, вчетверо сложенное письмо.
— Для мадемуазель Олимпии де Клев от господина графа де Майи, — возвестил он.
Потом, только теперь заметив бледного молодого человека, стоявшего в сторонке, он прибавил:
— Или для господина Баньера.
Затем, отвесив учтивый поклон, он повернулся и вышел, не проявив ни малейшего смущения, а ведь между тем его визит основательно потревожил молодую пару.
Письмо он отдал Олимпии, и теперь она держала его в руке.
Жестом она велела камеристке удалиться, и они с Баньером остались одни.
И тут она протянула письмо своему мужу.
— Это послание в вашем распоряжении, — сказала она, — как и все письма, которые я буду получать отныне.
— Нет, — ответил Баньер, и его сердце преисполнилось радости и вместе с тем печали, — нет, оно вручено вам, Олимпия. Читайте.
— Почему бы вам самому не прочесть, друг мой? Ну, скажите, почему?
— Потому что мне заранее известно все, что говорится в этом письме.
— Вы это знаете?
— Догадываюсь.
— Вы?
— Безусловно; это ведь легко, а мне тем более, угадать, о чем может писать человек, который любил вас и потерял.
— Но ведь письмо адресовано не только мне, но и вам тоже, так сказал посланец…
— Да, но я знаю и то, что он может сказать мне.
Олимпия взяла его за обе руки.
— Ну же, Баньер, — нежно проговорила она, — разве так необходимо, чтобы в первый же час нашего супружества письмо, которого я не ждала, присланное против моего желания, внесло смятение в ваш ум? Да прочтите же, может быть, в нем содержится совсем не то, что вы предполагаете.
— Думаете, там угроза? — спросил Баньер, хмуря брови, и протянул руку за письмом.
23*
Однако теперь уже Олимпия отдернула его.
— Нет, — храбро заявила она, — человек, написавший это, не способен на низость, поверьте мне, Баньер.
— Вы знаете, что у него на сердце, — отвечал Баньер с горечью.
— Да, — сказала Олимпия.
— Тогда вы должны знать и то, что сказано в его письме, и нам нет надобности его читать.
— Да, — согласилась Олимпия, — нам не нужно читать его, особенно сейчас. Мы его прочтем позже, когда граф будет в Вене, на берегу Дуная, а мы — в нашем маленьком лионском дворце, на берегу Соны.
И, обвив руками шею мужа, прильнув устами к его устам, Олимпия украдкой подбросила в карман его камзола послание, от которого он так упорно отказывался.
Ее поцелуй, улыбка и эта жертва, принесенная женой, окончательно обезоружили Баньера и умиротворили его душу.
— Плевать мне на ревность! — вскричал он. — У меня самая прекрасная, самая нежная и самая честная из жен.
— И даже самая влюбленная, дорогой мой муж.
— Вот только, — продолжал Баньер, — надо поскорее спрятать эту жену в безопасное место и, раз я не могу читать ее писем, позаботиться, чтобы она их не получала.
И он приказал, все больше оживляясь:
— К делу! За узлы!
И они вдвоем принялись заталкивать вещи в большой дорожный сундук.
— А фиакр? — спросила Олимпия, тоже охваченная весельем.
— Фиакр?
— Да. Что с ним сталось?
— Он все еще нас ждет.
— Так вы его не отослали?
— Разумеется, нет.
— Почему?
— Он будет везти нас до тех пор, пока лошади смогут передвигать ноги.
— А потом?
— Отъедем подальше, а там посмотрим. Для меня и, надеюсь, для вас тоже, Олимпия, сейчас главное уехать — покинуть Париж.
— Превосходно! Вот только для ночного путешествия вы, мой дорогой Баньер, одеты несколько легко.
— Я был еще куда легче одет, когда примчался в Париж вдогонку за вами!
— И все-таки…
— Надо же, — смеясь, заметил молодой человек, — вот жена уже и презирает брачные одежды своего супруга!
— Боже меня сохрани, мой дорогой Баньер! Напротив, мое почтение к ним столь велико, что я собираюсь их превратить в реликвию.
Она позвала камеристку.
Мадемуазель Клер явилась.
— Откройте сундук из лимонного дерева, — сказала Олимпия, — и достаньте мне тот бархатный наряд, ну, вы знаете.
— Мужской? — спросил Баньер.
— Да, сударь, мужской, — смеясь, откликнулась новобрачная.
Физиономия Баньера омрачилась.
— Олимпия, — заявил он скорбно, — прошли те времена, когда послушник иезуитов мог облачиться в наряд господина графа де Майи.
— Замолчите, грубиян, — сказала Олимпия, протягивая ему бархатный камзол, — взгляните на этот наряд, узнайте его и сгорите со стыда.
Баньер поднес камзол поближе к свечам.
— А и верно! — закричал он, ликуя. — Мне знакома эта вещь!
— Это тот самый бархатный камзол, который вы заказали в Лионе; вам его принесли в день, когда вы были арестованы по приказу иезуитов; тем не менее вы его не надевали, кроме как во время примерок. Баньер, я сберегла его, я целыми днями на него смотрела, каждый вечер его целовала. В его карманах я прятала мои самые любимые духи… ах, кроме воспоминаний да этого камзола, мне почти ничего и не осталось от дней счастья и любви, это было как память, вся пропитанная ароматом былого, которое ушло, но его благоухание наполняло мой дом и мое сердце!
Испустив крик восторга, Баньер сорвал с себя свой шелковый камзол, надел бархатный и бросился к Олимпии, крепко сжал ее в объятиях, между тем как мадемуазель Клер, отнюдь не падкая на чувствительные сцены, тщательно, с невозмутимым спокойствием сложила старый камзол и втиснула его в большой сундук, забитый нарядами Олимпии.
Когда этот порыв умиления утих, а дорожный сундук был заполнен, пробило три часа; лошади, запряженные в фиакр, били копытами, ведь они прождали у ворот два с половиной часа, и возница, боясь, что о нем забыли, старался производить как можно больше шума.
Завернувшись в один плащ, Олимпия и Баньер взяли ключ от сундука, который возница взгромоздил на империал фиакра, и отправились на улицу Монмартр в контору для найма экипажей.
Баньер заполнил нужные для этого бумаги, выложил часть платы вперед, затем, условившись с кучером фиакра о двухдневной поездке по двенадцать ливров за каждый день, они за два часа рассчитались с мадемуазель Клер, выплатив ей сумму, которая, видимо, ее удовлетворила, и, прежде чем рассвело, добрались до заставы Фонтенбло, с безмерным наслаждением впивая холодные испарения реки и запахи долины Жантийи, которая в те времена была не такой грязной, как ныне, поскольку парижский свет куда меньше украшал ее своим присутствием.
Возница, который преспокойно проделывал свои два льё в час, распевая на козлах песни, радовался, что нашел таких славных пассажиров, и спрашивал себя, почему бы, пустив в дело кой-какие дипломатические хитрости, не добиться, чтобы эти молодожены наняли его везти их на край света, платя по двенадцать ливров в день.
