В то время как счастливый Баньер готовится дебютировать, мы вернемся к троице, состоящей из короля, королевы и г-жи де Майи, — троице, как нельзя более далекой равно и от святости, и от способности быть единой в трех лицах.

Начнем с королевы.

Ее величество со вниманием выслушала все то, что г-н де Флёри сказал ей сам или заставил других ей сказать относительно графа де Майи.

Королева не была ревнивой.

Другая королева осведомилась бы о причинах такого интереса к графу со стороны г-на де Флёри; эта другая приказала бы разузнать, попыталась бы угадать и, значит, проведала бы о неких планах насчет Людовика XV и г-жи де Майи, а потому, естественно, отказала бы просителю в милости, которая должна была обернуться несчастьем для нее самой.

Но эта добрая, честная и холодная Мария Лещинская была необычной королевой; она ни о чем не спросила, ничего не выведывала, ни о чем не догадывалась: представила королю аттестат, объяснила, о чем идет речь, и король, который в глубине души, сам не ведая почему, безотчетно желал, чтобы граф де Майи оказался как можно дальше, поставил свою подпись.

Бедняжка королева! Она до такой степени не подозревала, насколько ей важно было бы стать ревнивой, что прогнала бы с глаз долой любого, кто дал бы ей подобный совет, хотя, надо заметить, этот совет был бы превосходным.

Несчастливая, как большинство слишком честных женщин, попадающих в этот мирок, что зовется двором, где их окружают враги, с которыми надо ладить, ибо, если по неосторожности их задевать, стычки с ними в конце концов способны отнять последние силы, королева, в глубине души считая короля своим самым ценным достоянием, поскольку она всем сердцем любила Людовика XV, думала, что его любовь к ней будет длиться вечно, да только она не принимала в расчет ни страшного инстинкта мужского кокетства, ни неистовой пылкости того, в чьих жилах текла неукротимая кровь Людовика XIV и госпожи герцогини Бургундской, тех тиранических страстей естества, каких не одолеть бы и самому Гераклу, победителю стольких чудовищ, полубогу, совершившему двенадцать немыслимых подвигов.

Остался ли бы добродетельным Людовик XV, не будь рядом Ришелье и Флёри? Углубляться в разрешение этой тайны — задача историков, а не наша. Мы же удовлетворимся замечанием, что он, может быть, не покинул бы пути добродетели, если бы не его супруга.

И это потому, что в том возрасте, которого достиг Людовик XV, то есть к своему восемнадцатилетию, он, прекраснейший из юношей своего королевства, внушающий всем женщинам страны восхищение, мы почти готовы сказать — желание, сам все еще не смотрел ни на одну, кроме как на свою жену Марию Лещинскую, которая, как уже было сказано, то ли по природной холодности, то ли слишком веря в добродетель мужа, была весьма далека от мысли, что его супружеская верность подобна той, какой Людовик XIV платил Марии Терезии.

Однако между двумя королевами была известная разница: если Мария Терезия утомляла Людовика XIV своей любовью, то Мария Лещинская утомляла Людовика XV своей холодностью.

И конечно, чтобы, при всей робости, составлявшей сущность его характера, Людовик XV превратился в самого распутного из королей, каких знало единодержавие, эта ее холодность должна была быть из ряда вон выходящей.

Но в ту пору, о какой мы сейчас повествуем, Людовик еще был тем благочестивым королем, который отвергал все искушения; вот почему, едва успев подписать аттестат г-на де Майи, он вспомнил все, что Ришелье говорил ему о Луизе де Майи, да и его собственные воспоминания, быть может, кое-что нашептывали ему, и тотчас пожалел, что открывает сам для себя путь соблазна, превращая г-жу де Майи в соломенную вдову.

Не то чтобы он дал обещание кому-то, кто искал благоприятный случай, но он чувствовал, что такой скоро представится, и этого было достаточно, чтобы его напугать.

Вернувшись к себе, он стал думать о королеве, а подумав о ней, вспомнил, что она милее и прекраснее всех женщин.

Если весь свет и не разделял этого мнения, то король Людовик XV в свои восемнадцать лет твердо придерживался его.

Он напомнил себе, что королева принадлежит ему, а стало быть, искать удовольствий на стороне значило бы искушать Господа.

Король позвал Башелье, своего камердинера, и, краснея до корней волос, велел ему отправиться к королеве и предупредить ее о визите мужа.

Пока достойный лакей отсутствовал, король перебирал в памяти все нравоучения, слышанные им от своего наставника, от придворных моралистов и от покойного монарха, а поскольку в тот вечер их поучительные выводы наиприятнейшим образом соответствовали его умонастроению, король был склонен думать, что руководствоваться ими отрадно.

Ему до того не терпелось отправиться к жене, что он уже собственноручно положил на подушку свою шпагу, которую камердинер согласно этикету должен был класть между стеной и ложем в опочивальне королевы, но тут вдруг Башелье вошел с таким потрясенным видом, что король, будь он склонен к подозрительности, тут же понял бы, что тот несколько переигрывает.

Людовик XV был уже готов идти.

— Что случилось? — спросил он, задержавшись на пороге.

— Ах, государь, останьтесь у себя! — отвечал Башелье.

— Да что такое?

— Государь, королева…

— Королеве нездоровится?

— Нет, государь; по крайней мере ее величество ничего такого не говорили, да и я этого не думаю.

— Вы ее сами видели?

— Да, государь, и цвет лица у ее величества был великолепный, но…

— Так что же?

— Ее величество приказали передать королю, что сегодня вечером они желают побыть в одиночестве.

Изумленный, Людовик устремил на камердинера свои большие голубые глазами.

Королеве далеко не всегда удавалось скрыть отвращение к ночным визитам супруга, но еще никогда она не отказывалась принять его.

Людовик XV был этим так ошеломлен, что, онемев, он застыл на месте.

— Как это странно, не правда ли, государь? — сказал Башелье.

— Действительно, весьма, — промолвил юный король, весь красный от досады и гнева.

— Настолько странно, — продолжал лакей, — что я позволил себе попросить королеву это повторить, как будто бы я не совсем понял.

— И она это повторила?

— Как нельзя более ясно.

— Башелье, — сказал Людовик XV, — королева, верно, больна.

— Нет, государь; но сдается мне, у королевы свои идеи.

— Что ты называешь ее идеями, Башелье?

— Позволит ли ваше величество мне, вашему верному и преданному слуге, высказать всю правду?

— Говори, мой добрый Башелье, говори… тем более что я и сам прекрасно знаю: ее величество, будучи, кроме всего прочего, холодной по натуре и темпераменту, еще и воображает, будто ублажать своего мужа — занятие, противное Небесам. Не правда ли, Башелье, ты именно это хотел сказать?

— О! Отчасти да, государь, признаюсь.

— Это простительно, Башелье. Господь превыше всего.

— О государь!

Тут на губах Башелье мелькнула легкая улыбка, которую даже сам Вольтер признал бы в достаточной мере безбожной.

Король заметил эту улыбку, и она навела его на размышления.

— Говори, — приказал он.

— Государь, то, что отметили ваше величество, наполовину справедливо, и темперамент у королевы вправду очень холодный. О! Иного и помыслить нельзя…

— Как это иного нельзя помыслить? — удивился король, сбитый с толку намеком Башелье.

— Да, государь, потому что любая другая женщина, будь она замужем за королем, да еще таким, как вы, то есть красивым юношей, который весь так и сияет молодостью, так и бурлит, переполненный силой и страстью…

Король снова покраснел, на этот раз от удовольствия и вожделения.

— В конце концов, — промолвил он со вздохом, — королева не то, что эта любая другая женщина, вот и все. Что ты хочешь, Башелье, вот такая беда.

И он снова вздохнул.

Башелье почувствовал, какую пустоту в укладе жизни короля несут последствия этой ночи.

Он не успокаивался, так как решил использовать возможность, которая по воле обстоятельств представилась ему.

— Это не важно! — заявил он. — Главное, что король несчастлив, и как же не прав был один мой знакомый офицерик из гвардии, когда он говорил, что счастлив, как король!

— А почему он это говорил? — спросил Людовик XV.

— Потому что, когда этот парень возвращался из Поршерона или из Сен-Манде, его ждала пара пухленьких ручек, распростертых для объятия.

Людовик XV нахмурил брови.

— И видите ли, государь, — продолжал Башелье, — что бы там святые отцы ни проповедовали, а молодость есть молодость, то есть золотое времечко, которое для королей проходит так же быстро, как и для всех прочих смертных.

Истина эта была столь неоспорима, что Людовик, обескураженный до глубины души, рухнул в кресло.

— Что делает ваше величество? — осведомился Башелье после нескольких минут молчания.

— Мое величество скучает, Башелье, — мрачно отозвался король.

Потом, поднявшись с места, он объявил:

— Но я не вечно буду скучать, Башелье, обещаю тебе.

— Ах, государь! Это вы доброе слово сказали.

— Значит, вы уверены, Башелье, что королева вовсе не больна?

— О государь, благодарение Создателю, в этом я готов поклясться, а впрочем, здесь есть врачи, они могут успокоить тревоги вашего величества, если есть в том нужда.

— Отлично. Башелье, поскольку королева отказывается исполнять долг, с сегодняшнего дня вы больше не будете приносить мои туалетные принадлежности в ее покои.

Как только камердинер помог королю лечь в кровать и и проследил, как справляется со своими обязанностями дежурный, он тотчас ускользнул и, сияя, помчался к г-ну де Ришелье, спеша сообщить ему эту благую весть.

Так по вине каприза, вялости и недомыслия королевы, женщины не в меру честной, одна-единственная фраза изменила лицо всего царствования и судьбы Франции.