LXXIII
ПРИКАЗ КОРОЛЯ
Между тем Майи со всеми его опасениями, опасениями супруга и любовника, от которых его бросало в дрожь по сто раз в день, никак не мог отразить врага, угрожающего обоим достояниям, которые он защищал.
Он походил на тех злополучных испанских быков, которых дразнят справа и слева: с одного боку колют пиками, с другого — ему машут плащами, и все это делается для того, чтобы отвлечь его от смертоносного удара, который готовит ему подступающий спереди тореадор.
Едва избавившись от Ришелье, он попадает в лапы Пекиньи.
А Пекиньи — наиболее напористый, но отнюдь не самый опасный из двоих.
И все же Майи не был спокоен и с этой стороны, недаром он дал строгое распоряжение своим слугам из дома на улице Гранж-Бательер: для господина герцога де Пекиньи мадемуазель Олимпии никогда не должно быть дома.
Пекиньи приходил дважды и натолкнулся на эту глухую стену. Он не сумел добиться своего, но тут же поклялся отомстить.
Сделать это было нелегко, ведь Олимпия больше не появлялась в театре; впрочем, последнюю трудность проще было бы устранить, имея на руках королевский приказ.
Но и с приказом короля он нашел бы у Олимпии г-на де Майи, а представить на подпись государю приказ, запрещающий г-ну де Майи сопровождать Олимпию в театр, было невозможно.
Впрочем, о подобных делах трудно говорить за кулисами, за задником и даже в актерской уборной. Тут требуется разговор пространный, спокойный, наилучшим образом обставленный: разговор, который мог бы длиться, ничем не прерываемый, по меньшей мере четверть часа — время, что понадобилось Сатане для совращения Евы.
Стало быть, приходилось ждать, когда Майи куда-либо уедет, поскольку Олимпия никогда не выезжала.
По существу, Пекиньи приходилось очень нелегко, он ведь оказался лишен обычного для соблазнителей средства: не мог совращать Олимпию при помощи писем.
В самом деле, как ей напишешь?
Никогда любовное послание не вредило чести написавшего его мужчины; оно могло встретить резкий отпор, привести к дуэли, но не более; однако мало найдешь примеров, чтобы дворянин ранга Пекиньи писал женщине, защищая интересы другого, будь то хоть король.
Дуэль, которая могла бы воспоследовать в результате подобного послания, обесчестила бы Пекиньи, и сам король рукоплескал бы его противнику, вместо того чтобы оскорбиться.
И хуже того, король не стал бы забирать у обидчика его любовницу.
В этих обстоятельствах Пекиньи вынужден был сохранять более чем неприятную осмотрительность.
А время между тем уходило.
Время — это ведь, так сказать, кровь переговоров: если оно утекает впустую, все умирает.
И пока Пекиньи терял свое время в ожидании, г-н де Ришелье мог преуспеть.
Вот что ужасало Пекиньи, и то же самое обстоятельство приносило Майи некоторое утешение: он еще не совсем отчаялся в отношении своей жены, ибо знал ее как женщину добродетельную, поддающуюся гневу, но способную отказаться от своих намерений; она угрожала ему, но, конечно же, в конце концов смягчится.
Итак, Майи, с одной стороны, полагался на свою бдительность, с другой — на вес своего имени.
Но наступил день, когда обстоятельства предоставили Пекиньи возможность возобновить свою атаку.
То был день, когда служба неукоснительно потребовала от Майи произвести инспекцию трех кавалерийских полков.
Его величество в это время должен был верхом объезжать ряды, так что Майи мог не беспокоиться: король не сможет находиться ни возле его супруги, ни возле его любовницы.
Оставались доверенные лица его величества: Ришелье и Пекиньи.
Первому должна была противостоять добродетель г-жи де Майи.
Второго удержат засовы на дверях дома на улице Гранж-Бательер.
Но едва лишь граф прибыл в Сатори на поле для маневров, как Пекиньи, доверившись своим шпионам, тотчас явился на улицу Гранж-Бательер.
Он знал, что ему не позволят войти; так и случилось.
— Приказ короля, — спокойно объявил он ошеломленному швейцару.
— Но… — возразил было верный страж.
— Приказ короля, — повторил Пекиньи.
Это повторное утверждение заставило швейцара уступить.
— Вы герцог де Пекиньи? — спросил он.
— Дворянин королевских покоев, — сказал герцог, — и при мне приказ короля. Или ты хочешь, чтобы я вызвал пристава?
— Ох! Господин граф меня выгонит! — простонал швейцар.
— И пусть! Какое мне дело до этого, негодяй? — отвечал герцог. — Если он тебя выгонит, ты избежишь худшей беды.
— Какой, господин герцог? — пролепетал швейцар, трясясь всем телом.
— А такой, что угодишь в какой-нибудь каменный мешок, и там тебя научат, как забывать о почтении к королевскому приказу.
Подавленный столь неотразимой логикой, швейцар отвесил поклон и распахнул обе створки ворот.
У герцога де Пекиньи хватило деликатности не въехать во двор прямо в карете.
В то самое время, когда Пекиньи приблизился к дверям особняка, Олимпия выходила из ванны.
Она услышала, как слуги и служанки громко перекликаются в прихожей.
И она позвонила, желая узнать причину такого переполоха.
Вбежала мадемуазель Клер — она была в полной растерянности.
— Что там такое? — спросила Олимпия.
— Ох, сударыня, такая беда!
— Ну же, говорите.
— Королевский приказ насчет вас.
— Королевский приказ! — прошептала Олимпия, бледнея, ибо в ту эпоху, когда свобода не была гарантирована даже принцессам крови, еще меньше она была гарантирована принцессам театра. — Королевский приказ!
— Да, это я его принес, — отозвался из прихожей Пекиньи, чей слух уловил боязливую интонацию в голосе Олимпии.
— Кто вы? — спросила она.
— Господин герцог де Пекиньи, сударыня, — объявила Клер, выглянув в приоткрытую дверь и увидев герцога.
Олимпия возвратилась в свой будуар, облачилась в шелковое узорчатое платье, поправила прическу и поспешила пригласить герцога войти.
— Ох, Бог ты мой, — вскричал он, — сколько же нужно потрудиться, чтобы проникнуть к вам, прекрасная дама!
— Напротив, это я должна была бы роптать на вас, господин герцог, — возразила Олимпия, — и спросить, отчего вы столь редкий гость?
— О, вот прелестно! — сказал Пекиньи. — И вы это говорите мне?
— Разумеется, вам.
— Так вы не знаете, почему я не мог повидаться с вами?
— Нет.
— Что ж, я вам скажу. Потому что ваш тиран велит выставлять посетителей за дверь.
— И вас было приказано выставлять? Вас тоже?
— Да, меня тоже.
— Вам нанесли такое оскорбление, господин герцог?
— Да. Хотите отомстить за меня?
— Я хочу быть хозяйкой у себя дома, — сказала Олимпия, — и коль скоро я никогда не отдавала распоряжения закрыть перед вами двери этого дома, отныне, если вам угодно, вы сможете входить сюда без затруднений, не нуждаясь, как сегодня, в том, чтобы ссылаться на королевские приказы, тем самым пугая меня, Олимпию Клевскую, бедную комедиантку, для которой приказ короля всегда сводится к одному лишь слову: Фор-л’Эвек.
— Но я ничего не выдумывал, поверьте, прошу вас. У меня самый доподлинный королевский приказ, подписанный собственной рукой его величества.
— И куда же меня велено препроводить: в Версаль или в Фор-л’Эвек? — смеясь, осведомилась Олимпия.
— О, ни в тот ни в другой. Вам приказывают играть на сцене.
— Мне? — вскричала Олимпия, охваченная любопытством и, главное, полнейшим восторгом, так как театр она любила больше всего на свете, не считая Баньера.
— Нуда, вам.
— Как же так? Я думала, что я провалилась и вследствие этого освобождена от своих обязанностей.
— Отнюдь; вам для полного триумфа не хватило самой малости: вы, напротив, дебютировали удачно, чрезвычайно удачно. Вот только некто заметил, что вы склонны скрываться. Все великие артисты, если они манкируют своим искусством, отнимают у нас разом и свет и тепло. Так вот, с тех пор как вы, прекрасная Олимпия, пропали из виду, наступили сумерки, воцарился холод. Некто, от кого не укрылось все это, на вас в обиде, отсюда и приказ, подписанный его рукой.
С этими словами Пекиньи извлек из кармана небольшой лист бумаги и протянул его прекрасной комедиантке. Олимпия взяла его и с неописуемой радостью прочла:
"Согласно воле короля, господам артистам, набранным с этой целью одним из дворян королевских покоев, не позже нем через две недели надлежит сыграть "Притворщицу Агнессу " и "Ирода и Мариамну ". Дворянин королевских покоев, облеченный полномочиями, начиная с этого дня будет распределять роли и следить, чтобы проводились репетиции".
— Я буду играть в обеих пьесах? — спросила Олимпия.
— Несомненно; разве обе эти роли вам незнакомы?
— "Мариамну" я знаю, а вот в "Притворщице Агнессе" никогда не играла, хотя держу ее в памяти целиком.
— Вам угодно выбрать какую-нибудь другую роль?
— Вовсе нет, эта прелестна, однако она требует серьезной подготовки.
— О, не слишком длительной!
— Вы заблуждаетесь, господин герцог: роль прелестная, как я уже имела честь вам сказать, но она нуждается в том, чтобы над ней поработали.
— Положение обязывает, и вы, прекрасная дама, это хорошо знаете, ничего нового я вам не сообщаю.
— Хорошо, — отозвалась Олимпия с улыбкой, — сделаем все возможное, чтобы удовлетворить его величество.
— О сударыня, вы уже успели слишком сильно понравиться королю, чтобы не удовлетворить его в самой полной мере.
— Это приказ короля вынуждает вас говорить мне подобные вещи, господин герцог? — спросила Олимпия.
— Нет, это написано в ваших прекрасных глазах.
— Уж не хотите ли вы, чтобы я одобрила распоряжение господина де Майи и сама закрыла перед вами свои двери?
— Нет, я не говорю вам ничего такого, что не было бы предназначено для его слуха.
— Ну, так и я не сказала вам ничего, что не было бы всего лишь шуткой.
— В добрый час!
— Впрочем, коль скоро вы здесь, значит, вам известно, что он сейчас далеко отсюда.
— Он в Версале, возле короля; ему выпало большое счастье, вы согласны?
— Большое счастье?
— Нуда.
— Конечно, всякий добрый француз должен почитать себя счастливым, находясь подле своего короля.
— В таком случае и француженки тоже?
— О господин герцог, француженки тоже добрые французы.
— Боги, что за острота! И сколько удовольствия эта острота доставит королю, когда он ее услышит!
— Да, но он не услышит ее.
— Почему же?
— А кто ему передаст?
— Я.
— Вы? Но зачем?
— Ну, чтобы доставить ему удовольствие.
— А вот, кажется, и господин де Майи вернулся, — лукаво проронила Олимпия.
Пекиньи мгновенно вскочил на ноги и, нахмурив брови, положил руку на эфес своей шпаги.
Но тут Олимпия рассмеялась.
Герцог изумленно посмотрел на нее.
— Вот видите, вы или поступаете дурно, или у вас помыслы нечисты, — сказала она.
— Хорошо, каюсь, вы правы.
— Оставайтесь в пределах королевского приказа, это куда надежнее, уж поверьте мне.
— Да, но приказ повелевает мне усердно служить королю.
— Даже здесь?
— Особенно здесь.
— В таком случае принесите мне второй приказ его величества, — сказала Олимпия.
— О, это случится раньше, чем вы думаете.
— Написанный собственной рукой короля.
— И скрепленный подписью Пекиньи.
— Берегитесь! На этот счет я обращусь за советом к господину де Майи.
— Право, эта женщина из чистой стали.
— Давайте лучше поговорим о роли из "Притворщицы Агнессы", господин герцог.
— Какого числа вы хотели бы ее сыграть?
— А что скажет господин де Майи, когда я вернусь на сцену?
— Если ему угодно поссориться с королем, его дело. Так когда вы хотите выступить в "Притворщице Агнессе"?
— Герцог, в "Притворщице Агнессе" есть очень трудная сцена.
— Какая?
— Сцена помешательства.
— Вот еще! Ведь героиня только притворяется сумасшедшей.
— Что еще более усложняет задачу. Агнесса желает создать полную иллюзию, а я никогда не видела умалишенных.
— Почему?
— Потому что я их боюсь.
— Что ж! — сказал Пекиньи. — Одного безумца вы видите.
— Это где же?
— У ваших ног.
— Да, действительно, — невозмутимо согласилась Олимпия.
— Вот и примите за образец, — промолвил герцог, слегка смущенный.
— Нет, подобное помешательство недостаточно правдоподобно. Мы лучше рассмотрим другие, господин герцог.
— Как? Вам угодно поглядеть на умалишенных?
— Да.
— Настоящих умалишенных?
— Разумеется.
— Берегитесь!
— Чего же?
— Безумие заразно.
— Вот еще!
— Ах, Боже мой, ну да, очень заразно: передается через людские уста и глаза.
— О нет, на сей счет я спокойна.
— Не шутите с этим; я слышал, будто те, кто слишком часто посещают Шарантон или даже селятся поблизости, подвергают свой рассудок очень большой опасности.
— А, так умалишенных содержат в Шарантоне?
— Да, и к тому же, прекрасная дама, должен вас предупредить, что это ужасающее зрелище.
— Я еду в Шарантон.
— Значит, вы настолько безжалостны?
— Нет, но я артистка, влюбленная в свою работу и очень жаждущая успеха.
— Что ж, ладно, устроим вам визит в Шарантон.
— Благодарю.
— Я даже готов вас сопровождать, если позволите.
— Согласна, господин герцог.
— Разрешение вы получите сегодня вечером, а завтра в любое время, когда вам будет угодно приказать, моя карета будет вас ждать у ворот.
— Спасибо, у меня есть своя.
— Значит, вы мне предлагаете место в ней?
— На это у меня нет права, господин герцог.
— Отчего же?
— Потому что мои кареты — собственность господина де Майи, и ему решать, кто может в них садиться, а кто нет, подобно королю, который сам выбирает, кому ездить в его каретах.
— Я служу королю, моя дорогая.
— И потому господин де Майи, без сомнения, будет весьма счастлив доказать вам свою готовность повиноваться королю; попросите же его об этом сами!
— О, вы прекрасно знаете, что это невозможно: он мне откажет.
— В таком случае он откажется и позволить мне играть, ведь он упрям.
— Вот еще!
— Более чем упрям — он непоколебим.
— И вы полагаете, что эта непоколебимость устоит против воли короля?
— Она устоит и под напором всех сил ада!
— Так что же делать?
— Послушайте, если вы вправду хотите, чтобы я сыграла в "Притворщице Агнессе", лучше всего…
— Ну, что же?
— Лучше всего оставить господина де Майи в неведении насчет того, что я буду играть.
— Знаете ли, то, что вы мне здесь предлагаете, слишком мелко для посланца его христианнейшего величества.
— О, а вот господин де Ришелье — посланец не столь гордый, что не мешает ему быть весьма ловким послом.
— И что же делает господин де Ришелье?
— Прежде всего добивается успеха.
Имя Ришелье, самым что ни на есть невинным образом оброненное Олимпией, тем не менее произвело на герцога магический эффект.
Он затрепетал при мысли, что, возможно, г-н де Ришелье преуспеет в своих маневрах с г-жой де Майи, в то время как ему уготовано поражение в его делах с Олимпией.
— Вы правы, — вскрикнул он резко, — правы, сударыня! Отправляйтесь в Шарантон одна, храните секрет насчет королевского приказа, действуйте как вам вздумается; но в любом случае, чтобы подготовиться ко всякого рода превратностям, вы завтра получите свое разрешение… А я рассчитываю на вас в том смысле, что через неделю вы сыграете в "Притворщице Агнессе".
— Нет, через две недели, если вам угодно, господин герцог, — возразила Олимпия.
— Пусть через две недели, если вы настаиваете… Но дайте мне слово.
— Вот вам моя рука.
— И помните, что там будет король.
— Да, я на это очень рассчитываю. Зачем бы он приказывал мне выступить, если не затем, чтобы я играла для него?
Пекиньи поцеловал руку, протянутую Олимпией, и распрощался с ней примерно так же, как это сделал Ришелье, покидая дом г-жи де Майи.
Подобно Ришелье, он торжествовал победу.
Бедный Майи!
