L
ГОСПОДИН ДЕ МАЙИ ВСТУПАЕТ НАЛОЖНЫЙ ПУТЬ
Вместо того чтобы, заметив меланхолию Олимпии, найти истинную причину этой печали среди воспоминаний о былом или новых тревог, волнующих обыкновенно женские сердца, г-н де Майи, по обычаю всех ревнивцев, предался заботам о себе самом.
Приняв самый приветливый вид, он бодро подошел к ней с улыбкой на устах:
— Дорогая Олимпия, сегодня вечером вы имели колоссальный успех!
— Вы так считаете? — обронила Олимпия, стирая с лица румяна.
— А все потому, моя красавица, что вы играли обворожительно.
— Что ж, тем лучше, — небрежно заметила она.
— Известно ли вам, — продолжал Майи, — что вы всех заставили говорить о себе?
— В самом деле? — произнесла Олимпия все тем же тоном. — А вам это доставляет удовольствие?
— Да нет, напротив.
— Как это напротив? Почему?
— Потому что для меня в этом нет ничего приятного.
— То есть как? Для вас нет ничего приятного в том, что у меня есть талант и зрители признают это?
— Ну да, разумеется.
— Вот как! Тут требуется объяснение.
— Дать его крайне просто.
— Так дайте же.
— А если человек, черт возьми, ревнив?
— Что ж, значит, он не прав.
— Можно быть неправым, — игриво возразил Майи, — но страдания от этого не уменьшаются.
— Страдания?
— И притом жестокие.
— Да, но вы ведь не ревнивы?
— Я в этом не уверен.
— Вот еще! К кому бы вам ревновать?
— Э, Бог мой! Я знаю, что вы меня любите, — заявил граф с той ужасающей самоуверенностью, которую всегда проявляет в человеке полное отсутствие душевного равновесия.
Олимпия отвернулась к зеркалу с выражением лица, которое у женщины менее воспитанной могло бы сойти за гримасу.
Но графа занимали совсем другие заботы, так что он не разглядел ни Олимпии, ни зеркала, ни выражения ее лица.
— Как бы то ни было, — продолжал он, — я не вполне удовлетворен.
— И что же должно произойти, чтобы совершенно успокоить вас, граф?
— Ах, моя милая Олимпия, для этого нужны поступки, которых вы, к несчастью, не совершите.
— О, я способна на многое, — промолвила она.
— Однако не на то, от чего вы уже отказались.
— У женщины бывают капризы, — возразила Олимпия.
— Это значит, что я вправе не терять надежды?
— Согласитесь, дорогой граф, что мне трудно ответить на ваш вопрос прежде, чем я узнаю, о чем, собственно, речь. И этот поступок, которого вы от меня хотите, — он один или их несколько?
— Когда желание связано с вами, Олимпия, толковать о пустяках не стоит труда.
— Что ж, в таком случае говорите.
— С чего мне, по-вашему, начать?
— С самого важного своего желания. Или же с того, которое всего труднее исполнить. Как говорится, берите быка за рога.
— Итак, Олимпия, дорогая моя, угодно ли вам сделать меня счастливейшим из смертных?
— Для меня нет ничего приятнее.
— Так оставьте театр.
Олимпия вскинула голову.
В ее взгляде полыхнул такой потаенный огонь, что граф содрогнулся.
— Как? — вскричала она. — Вы приезжаете ко мне в Лион с разрешением на дебют, везете меня в Париж, чтобы я здесь дебютировала, и я дебютирую, притом с успехом, а вы в тот же вечер просите меня оставить сцену! Да я была бы безумной, если бы это сделала, и вы, если бы меня к этому принудили, были бы безумцем. Ведь, лишившись сцены, я бы и сама заскучала, и вам бы наскучила; поступить так значило бы погубить нас обоих. Не надо настаивать, поверьте мне: вы потеряете на этом слишком много, и я тоже.
Однако г-ну де Майи хотелось настоять.
— Но, милая Олимпия, — сказал он, — вы же сами знаете, мы не впервые заводим этот разговор…
— Именно так, я помню, что вы не в первый раз просите меня об этом, а следовательно, помню и то, что не впервые вам отказываю. Так вот, я прошу, дорогой граф, чтобы этот раз оказался последним.
— А все-таки…
— Ох, прекратим этот разговор! — воскликнула она. — Дальнейшие настояния, сударь, в этом случае были бы доказательством того, что у вас слишком мало уважения ко мне.
— Увы! Милая Олимпия, ведь в театре столько поводов…
— Поводов для чего?
— Ну, — пробормотал г-н де Майи, пораженный хладнокровием, с каким Олимпия задала этот странный вопрос, — ну, поводов внушать любовь и влюбляться.
— Полагаю, то, что вы сейчас сказали, не имеет отношения ко мне, граф.
И она устремила на г-на да Майи взгляд, пугающая голубизна которого рассекала сердца, как неумолимая сталь клинка.
Милый граф и всегда-то был высокомерен, а в тот вечер у него было совсем скверно на душе!
К тому же его вела несчастливая звезда.
— Дорогая, — произнес он, — позвольте мне заметить, что вы напрасно принимаете столь внушительный вид.
— Это почему?
— А потому, что вам, к моему несчастью, уже случалось столкнуться с одним из подобных поводов.
— По-моему, вы теряете рассудок, господин граф, — сказала Олимпия. — Поводом вы именуете господина Баньера, не так ли?
— Именно его.
— Что ж, я действительно не отвергла этого повода, однако возник он по вашей вине.
— Так вот, мой милый друг, отныне я хотел бы оградить вас от подобного несчастья.
— Вы снова заблуждаетесь, господин граф: господин Баньер вовсе не приносил мне несчастья, это, напротив, я, несомненно, стала виновницей невзгод господина Баньера.
Тут граф осознал, что дело приняло такой оборот, при котором разговор становится похожим на поединок.
Он остановился, но было уже слишком поздно.
Обида, которую он успел нанести Олимпии, мало-помалу воспалялась, подобно осиному укусу на нежной коже.
— Так вы не хотите принести мне эту жертву? — отступал граф.
— Нет, сударь!
— А если я спрошу еще раз?
— Нет!
— А если бы я просил вас об этом, даже умолял?
— Все было бы бесполезно.
Он вздохнул и продолжал так:
— Э, Боже мой! Я заверяю вас, что не испытываю ни малейшего беспокойства, ибо знаю: вы благороднейшая из женщин; но как ни возвышенна ваша душа, сердце ваше способно отзываться на впечатления.
— Несомненно.
При этом слове г-н де Майи затрепетал.
— Вот именно это и пугает меня, — сказал он.
— О, — произнесла она, — когда это случится, будьте покойны, я вас извещу.
Новый удар для несчастного любовника…
— Знаете, то, что вы мне сейчас пообещали, дорогая Олимпия, весьма честно, но и столь же малоприятно, — меняясь в лице, заметил г-н де Майи. — Ведь в конечном счете вы, стало быть, допускаете, что ваши чувства могут перемениться.
— Все следует допускать, — спокойно отвечала Олимпия.
— Как все? Даже перемену в ваших чувствах?
— А есть ли в этом мире что-нибудь неизменное?
— Предположим, вы правы. Вот я и говорю: досадно, что вы лишаете меня возможности бороться с кознями моей злой судьбы.
— Я предоставляю вам, сударь, все подобные возможности, — возразила Олимпия, — кроме той, о которой вы просите.
— Стало быть, — оживляясь, вскричал г-н де Майи, — вы отдаете на мое усмотрение все, кроме вашего театра?
— Все.
— Спасибо. Так я приступаю.
— Что вы делаете?
— Сгребаю в кучу ваши драгоценности, которые сейчас заберет ваша камеристка.
— Вот еще! Зачем?
— Я велю передать их моему лакею, который их отнесет…
— Куда?
— В мой особнячок на улице Гранж-Бательер.
— В ваш особнячок?
— Где я умоляю вас расположиться сегодня же вечером.
Олимпия в изумлении широко раскрыла свои прекрасные глаза.
— А чем плохи апартаменты, которые я сняла?
— Скоро их наводнит толпа обожателей, которыми вы только что обзавелись, а вот для того, чтобы ввалиться ко мне, этим господам придется прежде хорошенько подумать.
— Значит, вы меня приговариваете к заточению?
— Почти.
С минуту она молчала.
— Вы колеблетесь! — воскликнул граф. — Ах, Олимпия!
— Проклятье! Это же тюрьма! — вырвалось у нее.
— Вы сами сказали, что отдаете мне на усмотрение все!
— Но тюрьма!
— Мы позолотим ее решетки, моя прекрасная узница; я постараюсь сделать так, чтобы свобода стала в ваших глазах благом, не стоящим сожалений.
— Свобода! — прошептала Олимпия, вздыхая.
— Можно подумать, что вы ею дорожите.
— Дорожу ли я ею?! — в жарком порыве вскричала она.
— Ну, сударыня, — промолвил граф, — бывают черные дни, и сегодняшний для меня именно таков.
— О чем это вы?
— Я говорю, что нынешний вечер принес мне несчастье, ведь я увидел в вас холодность, какой, пожалуй, был вправе не ожидать.
Олимпия, впавшая было в глубокое раздумье, казалось, внезапно вышла из него и сказала, покачав головой:
— Ну, не будем спорить, это меня утомляет. Вы требуете, чтобы я ушла из театра?
— О нет, нет, на это я не осмелюсь.
— По крайней мере вы хотите, чтобы я удалилась от света, не так ли?
— Я вас молю только последовать за мной в известный вам особняк и расположиться там со своими служанками.
— Что ж, договорились! — сказала Олимпия, вставая. — Еду туда.
— Все-таки сначала подумайте, — удержал ее граф.
— Подумать? Вы предлагаете мне подумать? Не давайте таких советов, граф. Я вам сказала: договорились, но при одном твердом условии — что я не буду этого обдумывать.
— Я не хочу захватить вас обманом врасплох, Олимпия. Если я прошу, чтобы вы туда переехали, то лишь затем, чтобы вас там спрятать.
— Согласна.
— И хочу сам выбирать тех, кого вы сможете там принимать.
— Согласна, на все согласна. Граф, вы хотите, чтобы я никогда оттуда не выходила? Граф, вам угодно, чтобы я ни с кем не виделась? Так говорите, приказывайте или, вернее, нет, не говорите ничего, я сумею все угадать без слов.
— Олимпия, вы пленяете и в то же время пугаете меня.
— Отлично! Превосходно! Вашу руку, граф, и едем.
Вне себя от восторга, граф усадил Олимпию в экипаж, ждавший его у актерского подъезда, и приказал отвезти их в особнячок на Гранж-Бательер.
Больше Олимпия не произнесла ни слова; невидящими глазами она смотрела на окружающие ее дорогие предметы, которые, по словам г-на де Майи, с этой минуты становились ее собственностью, потом она села за стол, чтобы поужинать, но к ужину не притронулась, отвечала улыбкой на слова графа, но засмеяться не сумела ни разу. Пока г-н де Майи не распрощался с ней, она старалась изо всех сил, лишь бы сохранить видимость любезности.
А потом, оставшись, наконец, одна, она упала в кресло возле камина, пробормотав:
— О! Какая скука!
Ужасающее слово, все значение которого люди обыкновенно осознают не прежде, чем оно раскроет свою суть и обнаружит свои последствия.
Что касается г-на де Майи, то он возвратился к себе, торжествуя оттого, что сумел принудить Олимпию порвать с суетным светом. Несчастный и не думал о том смертельном враге, наедине с которым он оставил ее в стенах своего дома на улице Гранж-Бательер.
"В конце концов, — говорил он себе, — баталия была тяжелой, но победа осталась за мной, она у меня в руках. Король больше не увидит ее нигде, кроме как в театре, и к тому же, если он будет там любоваться ею слишком часто, я помешаю ей играть; мои друзья при дворе мне в этом помогут".
Злосчастный г-н де Майи! Он по колено увяз в той же любовной трясине, куда бедняга Баньер провалился по самую грудь.
