XXXVIII
КАКИМ ОБРАЗОМ БАНЬЕР ОСТАВИЛ ДРАГУНСКИЙ ПОЛК ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ
Совершенно запыхавшись, Баньер примчался к дому, так хорошо знакомому его глазам и сердцу, где он провел столько сладостных и столько ужасных мгновений.
Все было заперто, за исключением окна на втором этаже.
То было окно спальни Олимпии.
Баньера охватило тягостное чувство при виде этого дома, который был бы похож на гробницу, если б не единственное открытое окно, свидетельствующее о том, что какая-то жизнь здесь еще теплится.
Молодой человек накинулся на дверной молоток и принялся колотить со все возрастающей силой.
Он уж было подумал, что никто не отзовется; от нетерпения секунды ему казались минутами, а минуты — часами.
Наконец послышались шаги и кто-то робко приблизился к двери.
Тут он опять стал стучать, потому что уловил в звуке этих шагов заметное колебание.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Это я, Клер, я.
— Кто вы?
— Да я, Баньер. Ты что же, не узнаешь меня?
— Ох, господин Баньер, а что вам здесь нужно? — через дверь спросила мадемуазель Клер.
— То есть как это что мне нужно?
— Вот именно, об этом-то я вас и спрашиваю.
— Но я же вернулся, я пришел повидаться с Олимпией, пришел доказать ей, что она меня напрасно подозревала, и сказать, что я по-прежнему ее люблю.
— Но, господин Баньер, мадемуазель Олимпии здесь больше нет.
— Олимпии здесь нет?!
— Нет, господин Баньер, она уехала.
— Уехала? Куда?
— В Париж.
— Когда?
— Этой ночью, в два часа.
— С кем? — спросил Баньер, бледнея.
— С господином де Майи.
Баньер издал такой вопль, как будто в сердце ему вонзился клинок.
Потом, чувствуя, что сейчас упадет, он вцепился в дверной молоток.
Но почти в ту же минуту его осенило и он воскликнул:
— Это неправда!
— Как то есть неправда? — вскричала мадемуазель Клер, крайне задетая тем, что в ее искренности могли усомниться.
— Олимпия здесь!
— Я вам клянусь, что нет.
— Она не желает меня видеть, вот и подучила тебя так говорить.
— Господин Баньер, это так же истинно, как то, что един Господь на Небесах.
— А я говорю, что ты лжешь! — вскричал Баньер.
— Да что такое? — возмутилась камеристка. — Чего ради мне лгать? Ладно же, господин Баньер! Войдите и убедитесь сами.
С этими словами мадемуазель Клер, полная веры в правоту своих слов, величаво распахнула дверь, позволяя драгуну войти.
Эта легкость, с которой он был допущен в дом после столь продолжительных препирательств через дверь, показала Баньеру, что его надежды напрасны.
Но он, тем не менее, вошел, мрачный и сломленный; ему уж не мечталось увидеть Олимпию — он ведь понимал, что ее здесь больше нет, — но хоть взглянуть на комнаты, где она жила еще так недавно.
Увы! Не составляло труда убедиться, что молодая женщина и в самом деле уехала.
На каждом шагу он встречал следы ее поспешного отъезда.
Гостиная была вся заставлена сундуками, в которые мадемуазель Клер укладывала наряды хозяйки.
Миновав гостиную, Баньер вошел в спальню.
Он задыхался.
Спальня все еще хранила нежный и вместе с тем терпкий аромат молодой изысканной женщины; здесь витал запах ее духов, тех самых, с помощью которых Каталонке удалось обмануть аббата д’Уарака.
Этот аромат, как он знаком Баньеру! Сколько раз он опьянялся им, сжимая в объятиях ту, что ныне навек разлучена с ним!
Он упал на колени перед нетронутой постелью, схватил украшенную кружевами подушку, на которой обычно покоилась голова Олимпии, и покрыл ее поцелуями.
Рыдания переполняли не то чтобы грудь, но — выразимся точнее — само сердце Баньера, и вот они вырвались наружу, смешавшись со вздохами, стонами и невнятными восклицаниями.
Клер не без сочувствия смотрела на эту картину великой скорби: женщина всегда остается женщиной, она не чужда сострадания, но не к тем мукам, которые причиняет нам сама, — о, тут она беспощадна, — а к тем, что мы терпим по вине других особ ее пола.
Впрочем, надо вспомнить и то, что мадемуазель Клер уже давно находила Банъера весьма привлекательным юношей.
Истинное же страдание, в особенности любовное, всегда красит мужчину в глазах женщины.
— О господин Баньер, — проговорила она, — не стоит так уж убиваться. В конце концов, мадемуазель Олимпия ведь не умерла.
— Клер, моя милая Клер! — вскричал драгун, исторгнутый из ада этим утешением. — О, как ты добра! Ты ведь скажешь мне, где она, не так ли? Чтобы я мог последовать за ней, чтобы мог вновь…
— Я бы охотно это сделала, сударь, но я и сама не знаю, где мадемуазель.
— Как это ты можешь не знать, где она?
— Да вот так, не знаю.
— Но ведь ты укладываешь ее пожитки.
— Это верно, однако мне придется подождать письма, в котором она сообщит, куда мне их переслать.
— А это письмо, когда оно должно прийти?
— Понятия не имею.
— Но в конце концов ты хоть знаешь, куда она отправилась — в Париж или в Марсель?
— В Париж, сударь, это уж точно.
— Ты уверена, моя добрая Клер?
— Да.
— И откуда такая уверенность?
— Потому что, когда они уезжали, господин де Майи сказал вознице: "По парижской дороге, через Ниверне".
— Господин де Майи! — возопил Баньер. — О! Так, значит, это правда, что она уехала с ним?
— Что до этого, господин Баньер, я бы не посмела скрывать это от вас.
— Боже мой! Боже мой! Клер, что мне делать, как теперь быть?
— Сдается мне, что не моего ума дело давать советы такому красивому, влюбленному и решительному малому, как вы, господин Баньер.
— О! Если бы я хоть знал, как бы проведать, где она, что с ней!
— Ну, об этом всегда можно справиться в особняке де Майи.
— Ты права, Клер, в особняке де Майи наверняка знают, где Олимпия, и потом, следуя за господином де Майи… Ах, Клер, дитя мое, Клер, ты спасаешь меня!
Вне себя от радости, он порылся в кармане, вытащил горстку луидоров, сунул их в ладонь Клер, еще раз пылко прижал к груди и покрыл поцелуями подушку и, сияя улыбкой, ринулся прочь из дома.
— Ах, Боже, каким же болваном я был! Ведь и впрямь в особняке де Майи я разузнаю обо всем.
Вот только между улицей Монтион и особняком де Майи пролегают сто двадцать льё.
Как Баньеру одолеть это расстояние?
Похоже, этот вопрос нимало не беспокоил нашего драгуна: быстрым шагом, с почти что спокойным лицом он направился к своей казарме.
Он прибыл в ту самую минуту, когда там начинались конные учения.
Капрал-наставник ждал его, покусывая свои усы и держа в руке длинный манежный бич.
Ему очень хотелось поворчать, согласно своему обыкновению, однако, бросив беглый взгляд на часы, он убедился, что Баньер прибыл на минуту раньше, а не позже назначенного срока.
Сказать тут было нечего.
— Ну-ка, — окликнул капрал, — иди сюда, приятель!
— Вот он я, капрал.
— Тебе уже случалось садиться на лошадь?
— Никогда.
— Тем лучше, — объявил капрал. — Значит, у тебя нет дурных привычек.
Почему Баньер, который известен нам как неплохой наездник, сказал, что ни разу в жизни не садился верхом?
Несомненно, у него были свои причины, чтобы солгать. Баньер был свободен от тех вечных укоров совести, что так осложняли жизнь Шанмеле, вися путами на его ногах.
Лошади стояли тут же.
— Подведите сначала рысака, — распорядился капрал.
Затем, повернувшись к Баньеру, он пояснил:
— Понимаешь, приятель, ты сперва поездишь на рысаке, потом на скакуне, а затем — на лошади, умеющей брать барьеры.
— А почему бы нам не начать сразу со скакуна? — поинтересовался Баньер, которому, похоже, не терпелось.
— Э, да потому, что надо сперва проехаться рысью, а уж потом пускаться в галоп, — пояснил капрал.
— Справедливо, — отозвался Баньер. — А этот самый, которого вы называете скакуном, он что, так любит пускаться в галоп?
— Несется как ветер.
— И долго?
— Если его не загонять, можно делать по двадцать льё за четыре часа.
— Черт! — усмехнулся Баньер. — Так уж, видно, капрал, когда залезешь на него, только держись покрепче?
— Ну, коли всадник и свалится, тоже не беда, — заметил капрал, — конь тогда сразу остановится.
— Приятно слышать, — сказал Баньер. — Что ж, капрал, давайте сюда вашего рысака.
— Э, черт возьми, приятель! Ну ты и торопыга!
— Видите ли, капрал, дело в том, что я настолько же обожаю воинские учения, насколько ненавижу службу у иезуитов.
— Ну-ну, — проворчал капрал, — теперь вижу, что я зря имел предубеждение на твой счет; со временем и при такой охоте из тебя что-нибудь да выйдет.
— Будем надеяться, черт возьми! — отвечал Баньер.
Капрал подал знак; рысака подвели, капрал показал Баньеру, как подбирать поводья, как левой рукой вцепляться в гриву и как следует в три приема вскакивать в седло.
Мы говорим "следует", потому что, выполнив эти три приема, Баньер в седле отнюдь не оказался.
Очутившись наверху, он на мгновение прижался животом к седлу, напрасно размахивая правой рукой и правой ногой, почти как тот, кто на суше, лежа на ремнях, обучается движениям пловца, после чего под громкий хохот своих товарищей свалился на землю.
— Начнем заново! — сурово скомандовал капрал.
Баньер повторил, причем на этот раз преуспел больше.
После нескольких минут отчаянных усилий он, наконец, опустился в седло.
— Уже лучше, — заметил капрал, — но повторим еще разок, чтобы уж было совсем хорошо.
— Повторим, — мужественно согласился Баньер, — я ведь, капрал, похож на вас, тут для меня вопрос самолюбия, клянусь честью!
Его товарищи, наблюдавшие за ходом урока, опять разразились смехом.
— А ну, тихо! — прикрикнул капрал. — У этого бедного парня, по крайней мере, есть желание, — прибавил он, — а я, похоже, не мог бы утверждать то же самое по отношению ко всем вам.
Итак, третью попытку Баньер произвел в глубочайшей тишине, причем на сей раз, заметим, попытка закончилась, к его чести, довольно успешно.
— Ага! — закричал он с торжеством, взгромоздившись в седло. — Вот я и здесь, капрал!
— Отлично, драгун, — похвалил его тот, — а теперь поверните носок сапога внутрь, сожмите седло коленями; колени, драгун, это точка опоры всадника; чувствуешь, мой мальчик?
— Мне кажется, да, капрал, — отвечал Баньер.
— Ну, тогда вперед, гоп!
И он вытянул лошадь бичом, отчего та, подтверждая данное ей определение, в ту же минуту взяла с места крупной рысью.
Хотя Баньер, как мы уже говорили, был весьма неплохим наездником, рысь лошади, на которую он сел, отличалась одним примечательным свойством: она была настолько резкой, что при каждом шаге животного все, кто стояли в строю, могли видеть небо в просвете между седалищем всадника и седлом.
Ему было вздумалось привстать на английский лад, то есть утвердиться на стременах, но он сообразил, что это значило бы выдать себя, и предоставил жеребцу трясти его, словно мешок с орехами, заваливая то вправо, то влево.
Однако внезапно ему пришло на ум, что если он перестарается, уж слишком предаваясь подобной качке, то занятие по галопированию, пожалуй, перенесут на завтра, а коль скоро ему не терпелось с рысака пересесть на скакуна, он мало-помалу восстановил равновесие, так что под конец уже трусил рысью достаточно сносно, чтобы заслужить поощрение от своего капрала, и тот наконец произнес слова, которых Баньер ждал так долго:
— Очень хорошо! А теперь приведите скакуна.
Баньер уже готов был одним прыжком соскочить со своей лошади, однако подумал, что это было бы неосторожностью не менее предосудительной, чем та, которой он только что избежал, и постарался сползти с ее спины так неуклюже, как только мог.
— Э-э! — протянул капрал, отчасти утратив только что приобретенное уважение к Баньеру. — В следующий раз, дружище, надо бы вам спешиться малость половчее.
— Вам угодно, капрал, чтобы я попробовал еще раз? — наисмиреннейшим тоном осведомился Баньер.
— Нет, не стоит труда, мы займемся этим завтра. Скакуна!
Подвели скакуна. Это была породистая лошадь с тонкими ногами и стальными подколенками.
Она протянул к Баньеру свою изящную, умную морду, как будто почуяв что-то, и заржала.
— Ладно, — прошептал Баньер, — ладно, ты у меня сейчас заржешь.
— Ну-ка, ну-ка, — сказал капрал, — не будем терять время! На коня, и поглядим, удастся ли тебе взобраться на этого получше, чем ты слез с того.
— О! Взобраться — это пустяки, — отозвался Баньер. — Вот сами сейчас увидите, капрал.
И верно, с третьего приема Баньер по всем правилам утвердился в седле.
— Неплохо, — одобрил новичка капрал.
— А скажите, капрал, — спросил молодой человек, казалось ободренный похвалой, — для первого раза надо ведь помедленнее, не так ли? Я же никогда еще не скакал галопом.
Капрал расхохотался и стегнул коня довольно умеренно, дабы показать, что он не остался глух к просьбе Баньера.
Однако, несмотря на эту сдержанность капрала, животное, быть может, ощутив незаметный укол шпор, ринулось во весь опор.
— Эй! Капрал! Капрал! — закричал Баньер. — Что это творит ваша лошадь? Остановите, я же упаду! Капрал, капрал, лошадь понесла! Ой! Ой-ой-ой!
И Баньер, не выпуская поводьев, отчаянно вцепился в гриву коня, который, под общий смех драгунов сделав круг по внутреннему двору, ринулся в ворота и помчался по большой дороге, как будто его жажда скорости требовала более обширных пространств.
Капрал и солдаты, все еще смеясь, сгрудились в воротах и уже издали смотрели, как Баньер мчится, уцепившись за конскую гриву и взывая душераздирающим голосом:
— Капрал, на помощь! Ко мне!.. Падаю! Ой-ой-ой!
Это продолжалось до тех пор, пока скакун не исчез из виду за поворотом дороги; тогда всадник, отпустив гриву, подобрал поводья и, подобно Ипполиту склонясь к лошадиной шее, издал негромкий свист, который вместе с пришпориванием удвоил стремительность бега.
А капрал с солдатами в это время не переставали хохотать.
Они были в полной мере одурачены хитростью Баньера. Недаром же наш герой десять лет был иезуитом и пятнадцать месяцев — комедиантом.
