XXV
НА ЧТО ГОДЯТСЯ ПАРИКМАХЕРШИ
Каталонка, к которой Олимпия послала свою парикмахершу, не питала к мадемуазель де Клев особо теплых чувств.
Редко бывает, чтобы женщина, положившая глаз на любовника другой женщины, не начала изрядно ее ненавидеть, если любовника удается переманить, и ненавидеть смертельно, если любовник этому не поддается.
Впрочем, она может перенести часть своей ненависти и на сохранившего верность возлюбленного.
Вот мы и посмотрим сейчас, как Каталонка истолковала чувства мадемуазель де Клев.
Затем мы безо всяких прикрас сообщим читателю, каковы были соображения Каталонки на сей счет.
— Держу пари, — заявила она, — я догадалась, что с тобой сейчас стряслось.
Каталонка, подобно винам Испании всех времен и театральным чаровницам той поры, была со всеми на "ты".
— Вы догадались? — воскликнула парикмахерша.
— Да.
— И о чем же вы догадались?
— Олимпия тебя выставила за дверь, разве не так, черт возьми?
— И как вы об этом догадались? — вопросила изумленная парикмахерша.
— Задача несложная. Утром у тебя побывал аббат д’Уарак, а он без ума от Олимпии. Если он явился к тебе, то не ради твоей персоны, ведь так? Значит — ради нее. И потому, был он у тебя только затем, чтобы дать тебе денег… а-а, ты вздыхаешь… понятно: не дать, а только пообещать. И посему уже сегодня ты попыталась ненароком передать его любовное признание красотке Олимпии; ну а теперь, поскольку ты вся красная и поскольку ты у меня, а не у нее в доме, понятно: проделка твоя не удалась.
— Да мыслимое ли это дело! — всплеснула руками гостья, без приглашения усаживаясь перед Каталонкой, впрочем не имевшей ничего против.
— И какой же она привела довод для своего отказа? — поинтересовалась актриса.
— Совершенно невероятный.
— Да какой же, наконец?
— Она сказала, что любит господина де Баньера, этого голодранца.
— Что ты, Агата, он красивый мальчик!
— Разумеется.
— А сейчас ты скажешь, что можно прекрасно любить господина де Баньера и притом…
— Да, черт его раздери, разве одно другому помеха?
— Мадемуазель Агата, — рассмеялась Каталонка, — у вас такие слабые представления о морали, словно вы какая-нибудь герцогиня, берегитесь!
— Да будет вам известно, что мне эта ее добродетель обошлась в две тысячи ливров… даже более того — в сотню луидоров!
— Что тут поделаешь, любезнейшая? Придется доказать, что у тебя широкая душа. Что деньги для тебя — прах. И отнестись к потере луидоров философски.
— Это теряя сто луидоров, которые уже просились в руки? — вскричала Агата, выкатив распаленные мыслью о наживе и остекленевшие от ярости глаза. — О, ни за что! Никогда!
— И все же сомневаюсь, что тебе удастся принудить Олимпию без ума влюбиться в аббата, особенно если он ее вовсе не прельщает.
Агата отвечала на это глубоким вздохом, настолько полным ярости, что он мог бы сойти за легкое рычание.
— Ты предпочла бы иметь дело со мной, не правда ли? — смеясь, заметила Каталонка. — Я женщина добросердечная и не имею привычки так огорчать своих друзей. Но что поделаешь? К иным удача притягивается, как иголка к магниту. Мне просто не везет, а между тем, если ко мне хорошенько присмотреться…
— И к тому же в подробностях, — подхватила Агата.
— По крайней мере лицо у меня живое, — заметила актриса.
— И бедра не хуже, — обронила парикмахерша.
— А ступня какая, — промурлыкала Каталонка, — не говоря уже о щиколотке, что соединяет ее с этой ножкой.
— А ручка-то! — продолжала парикмахерша. — А талия! А стан! — и заключила: — По мне, мадемуазель, одна красивая женщина вполне стоит другой.
— Э, милочка, сама же видишь, что нет. Ведь аббат готов потратить на Олимпию столько, сколько и не думал тратить на меня. Кстати, сколько он ей предлагает?
— Десять тысяч ливров в месяц! — вскричала парикмахерша.
— Черт возьми! Неплохие деньги — это же сто двадцать в год! Какая досада, что этот подслеповатый малый еще не ослеп окончательно.
— Почему досада, мадемуазель?
— Потому что ты бы могла вместо Олимпии привести его ко мне; потому что я бы защебетала этим ее мелодичным, звонким, серебряным голоском, который я так хорошо умею передразнивать, что у нас в фойе все покатываются со смеху. И я сказала бы аббату с чувством, тоже на манер Олимпии: "Сударь, я порой отказываю в том, о чем меня просят. Но я уступаю, когда ждать перестают. Так вот, я ваша!"
— О! — вырвалось у Агаты.
— А потом, коль скоро он был бы слепым…
— Что потом?
— Боже, как ты тупа! Я заработала бы эти десять тысяч ливров с той же чистой совестью, что и она, ручаюсь тебе!
— А я…
— А ты получила бы свои две тысячи четыреста ливров.
Парикмахерша обеими руками так вцепилась себе в волосы, что чуть их не вырвала с корнем.
— Не отчаивайся, — усмехнулась Каталонка. — Лучше выколи ему глаза.
— Ах, мадемуазель! Вы еще находите мужество шутить…
— А какого дьявола, по-твоему, мне теперь делать? Или ты хочешь, чтобы я утопилась, повесилась, угорела?
— О, что вы, я ничего подобного не предлагаю, ведь это был бы слишком большой грех; мне бы только хотелось, чтобы вы вознегодовали на то, что Баньер нам мешает…
— Ну, Баньер-то мешает не нам, а тебе; признайся, что все дело в твоих двух тысячах четырехстах ливров, это они тебе покоя не дают.
— Знаете, на вашем месте, — не успокаивалась Агата, глаза которой так и сверкали от злобы и алчности, — на вашем месте я сделала бы все, чтобы наш замысел удался без осечки и Олимпия приняла-таки ухаживания аббата д’Уарака…
— И как бы ты поступила?
— Что ж! Я, то есть Каталонка, отбила бы у мадемуазель Олимпии ее любовника.
Актриса расхохоталась.
— Да, да, да, — продолжала парикмахерша, — говорю вам, это средство! Верное средство: она быстро проведала бы, ее друзья постарались бы ей рассказать, а коли не они, вы бы сами все выложили. Олимпия горда, как сама Роксана, неверности она не простит; она порвет с изменником и с досады, может быть, даст мне заработать наши две тысячи четыреста ливров.
— Ты все говоришь наши, сделай уж милость — говори мои…
— Я говорю "наши", потому что, если вы возьмете на себя господина Баньера, я поделюсь с вами тем, что получу от аббата. Попробуйте, я прошу, я умоляю вас, постарайтесь отнять у Олимпии господина Баньера! Вам так легко это сделать! Тем более что, как вы сами сейчас сказали, Баньер — красивый мальчик.
— Э! — вскричала сумасбродка, закатываясь смехом еще громче, чем в первый раз. — Не думаешь ли ты, что я только сегодня разглядела достоинства этого молодого человека? Да я его захотела еще полгода назад.
— Что ж, в таком случае, — с восторгом вскричала парикмахерша, — дело сделано!
— Дуреха, — пожала плечами Каталонка. — Если я его захотела полгода назад, дело тогда и было бы сделано, будь это возможно.
— Тогда почему же оно еще не сделано?
— Есть одно изрядное препятствие. Мы попали точь-в-точь в положение Арлекина, который хочет взять в жены Коломбину: брак был бы заключен, если б все зависело от Арлекина. К несчастью, надобно и согласие Коломбины, а Коломбина не дает своего согласия.
— Вот еще!
— Все именно так, как я говорю, дорогая моя: Коломбина — Баньер отвергает Арлекина — Каталонку.
— Да вы хоть глазки-то ему строили?
— Я не только нежные взгляды бросала, но даже призывные, тут уж не просто глазки — пара рыболовных крючков! Иосиф, и тот был менее неискушен и более пылок.
— Так он отказался?
— Наотрез.
— Значит, я погибла, — с отчаянием в голосе промолвила парикмахерша.
— Ах, черт! — протянула Каталонка. — Если бы ты изловчилась привести его ко мне как-нибудь вечерком или меня провести к Олимпии, да изловчилась бы проведать и сказать мне, какие духи Олимпия предпочитает в одиннадцать часов вечера, и как именно желает Баньеру доброй ночи в двенадцать — вплоть до того, как она держит свечку? — ручаюсь, дело бы выгорело.
— О, это было бы дивно! — мечтательно произнесла парикмахерша.
— Дивно, вот-вот, самое точное слово! А поскольку я великодушна и мое главное желание — прибрать к рукам Баньера, то, если мы преуспеем, я его забираю, ни в малой степени не посягая на твои сто луидоров.
— Гм! Как же быть? — пробормотала Агата.
— Проклятье! Это уж меня не касается. Выбери вечер, когда Олимпия будет играть или когда ей придется задержаться в театре на собрании труппы; найди, изобрети, создай препятствие для ее возвращения, а в это время я проскользну в ее спальню, улягусь в ее кровать и усну так крепко, что никакая сила меня не разбудит.
— Но если она войдет и застанет вас рядом с Баньером?
— Что ж, нам ведь это и нужно: огласка, скандал.
— Как так?
— Это же еще хуже, чем если бы Баньер сам ко мне пришел, ведь этот бедняга будет застигнут в собственном доме, под кровом Олимпии, в супружеской спальне. Мы их поссорим так, что уж им не помириться ни в этом мире, ни в том. Ну, о чем ты там еще раздумываешь?
— Ах! Мне думается, мадемуазель, это очень уж сложно — то, что вы мне сейчас предлагаете.
— Как знаешь, моя душечка! — вновь пожала плечами Каталонка. — Раз ты отказываешься потрудиться ради себя самой, я возьмусь за дело собственными силами. Пока мы об этом болтали, у меня разыгрался аппетит.
— И вы…
— И я собираюсь пустить в ход зубы…
— Ах, Бог мой! — внезапно вскричала парикмахерша.
— Ну же? Что еще?
— О! Какая мысль!
— Ты, часом, не спятила?
— Мадемуазель, есть прекрасная мысль.
— Говори же, только поживей.
— Да, выход найден, мадемуазель, считайте, что все улажено.
— И мне достанется Баньер?
— Гм… это нет.
— Так что же я тогда получу? Предупреждаю: я непременно намерена что-нибудь да получить.
— Вы получите десять тысяч ливров.
— Ты бредишь.
— Отнюдь нет, отнюдь.
— Так что ты собираешься делаешь?
— Я все поменяю местами.
— Ну, тут уж я совсем ничего не понимаю.
— У вас ведь нет резко выраженного отвращения к нашему бедному аббату д’Уараку, мадемуазель?
— У меня, к аббату?
— Ну да, к нему. Он же, как бы там ни было, довольно мил.
— А если допустить, что я питала бы к нему склонность, что бы это нам дало?
— О, это вы сейчас сами, сами увидите.
— Да я если чего и желаю, так только увидеть это. Но ты же мне ничего не показываешь!
— Есть иной путь вместо того, чтобы помочь вам пробраться к Олимпии, что было бы для нас сопряжено с тысячей препятствий, да и не дало бы ничего или почти ничего.
— Как это почти ничего?
— Да очень просто. Даже если предположить, что все получится, как вы хотите, то есть Баньер не заметит подмены и Олимпия вас застанет вдвоем, — короче, все пройдет наилучшим образом, где гарантия, что Олимпия не простит Баньера? Кто поручится, что объяснение случившегося не обернется так, что мы окажемся посрамлены? И наконец, разве невозможно также, что Олимпия, хоть и поверит в виновность Баньера, после его измены останется такой же несговорчивой, как была до сих пор?
— Так ты, что же, полагаешь, она добродетельна?
— Увы!
— В сущности, — призналась Каталонка, — все это и впрямь возможно; однако я ничего не теряю.
— Так-то оно так, да ведь и я ничего не приобретаю. Нет, нет и нет! Я придумала кое-что получше: раздобыть для вас десять тысяч ливров без всякого ущерба для Баньера.
— Ах, девочка моя, то, что ты предлагаешь, — это же золотое дельце!
— Мой план таков…
— Слушаю тебя.
— Аббат, давая мне то поручение, о котором вы знаете, в случае успеха предоставил мне полную свободу действий. Иначе говоря, он мне предложил нанять хороший меблированный дом, чтобы ему принимать там Олимпию, которая в первые дни этого нового союза, быть может, сохранит по отношению к своей прежней связи достаточно деликатных чувств, чтобы попросту не вышвырнуть Баньера единым махом за дверь. К тому же аббату приходится соблюдать известную осторожность, он ведь и сам женат на госпоже Церкви.
— О, со времен Регентства наши аббаты так привыкли пренебрегать этим браком ради вольной холостяцкой жизни…
— Неважно: я знаю, что говорю, и путь к цели мне ясен.
— Так вперед же!
— А на чем я остановилась?
— Ты как раз добралась до меблированного дома.
— Ах, да! Так вот: вместо того чтобы сообщить аббату об отказе Олимпии, я принесу ему весть о ее согласии.
— Берегись!
— Не перебивайте меня.
— Но как же быть с пресловутой добродетелью Олимпии?
— Скажем так: оно мне на руку; именно эта добродетель поможет мне сплести сеть. Я обставлю наше предприятие всеми видами препятствий, пальбой и заграждениями, как бывает при осаде хорошо укрепленных крепостей. Если надо, я потрачу добрую неделю на то, чтобы вытянуть для аббата ее "да": на каждую букву этого слова у меня уйдут дня три-четыре.
— В добрый час!
— Наконец, когда дом будет нанят и все приготовлено, я объявлю, что красавица согласна только на тайную встречу и объяснение.
— До сих пор все выглядит недурно. Однако как ты собираешься выкрутиться в последний момент?
— Очень просто! В последний момент появитесь вы.
— Я?
— Разве вы не сказали, что не питаете отвращения к аббату?
— Я не питаю отвращения ни к кому, я же не какая-нибудь кривляка вроде Олимпии.
— Что ж! В час свидания там будете находиться вы.
— Да объяснись же толком, несчастная, не тяни! Ты уже целый час томишь меня.
— Та же фигура, тот же голос, та же красота, а может, и получше, особенно в потемках.
— Ода!
— План, я считаю, отменный, не так ли?
— Великолепный. Но его хватит на полчаса.
— Почему же на полчаса? Ведь аббат близорук, как крот, не так ли?
— Именно потому, что он близорук, — вздохнула Каталонка, — ему захочется увидеть больше, чем самому зоркому.
— Э, тут вам беспокоиться не о чем! Мы заключим условие. Помните историю Психеи? Я видела про нее балет.
— Так что же?
— Психее было запрещено дотрагиваться до светильника.
— Но Психея ведь зажгла его?
— Потому что она женщина, аббат же мужчина, и мужчина влюбленный.
— Но если в конце концов он его все-таки зажжет?
— Что ж! Если он это сделает, черт побери, тем хуже; а может быть, тем лучше для него.
— Для меня важно, что будет в наихудшем случае.
— Даже если предположить и такое, свои десять тысяч ливров вы все равно получите, как и я — мои две тысячи пятьсот.
— Ну да, и аббат поднимет крик, запрет нас, чего доброго, в какой-нибудь Фор-л’Эвек!
— Д’Уарак будет молчать — это в его интересах. Как вы полагаете, аббат, который без единого словечка снес взбучку Баньера и удары гитарой, примется болтать о столь невинном обмане? Нет уж, такую подмену он вытерпит еще безропотнее, вот увидите.
— А ведь и впрямь одно удовольствие: залюбуешься, как ты все это ловко придумываешь, милочка!
— Так за чем же дело стало? Ну? Вы хотите или не хотите?
— И что было бы всего забавнее, — заметила Каталонка, возвращаясь к обсуждению плана, — что было бы всего любопытнее, это если бы наше плутовство так и осталось нераскрытым, а мы бы затаились, удовлетворившись десятью тысячами ливров, полученными за единственную встречу, — тут бы наш аббат вспылил, стал обвинять во всем Олимпию, а она бы и знать не знала, как оправдаться.
— Ах, какой соблазнительный поворот! К тому ж, разразись такой скандал, Баньер, который со своей стороны не лишен чувствительности, тоже покинет Олимпию и окажется в полном вашем распоряжении.
— О! Это возможно, и полагаю, весьма вероятно.
— И это придаст вам решимости.
— Конечно, да!
— Так что, за дело?
— Задело.
— И вы мне позволяете действовать по моему усмотрению?
— Я тебе позволяю действовать по усмотрению дьявола, это будет еще лучше.
— Вы не отступите? Слово порядочной женщины?
— Слово Каталонки! Не хочу тебя обманывать.
— Стало быть, уговор?
— По рукам! — вскричала Каталонка, с размаху хлопнув своей маленькой ручкой по широкой, пухлой ладони парикмахерши.
Назад: XXIV СЕРЕНАДА
Дальше: XXVI ЛЮБОВЬ И БЛИЗОРУКОСТЬ
