IV
10 мая, после заутрени.
Как видите по дате на моем письме, я три дня не решалась Вам ответить, это оттого, что Ваше письмо не позволяло усомниться: я надеялась назвать Вас сестрой, а теперь должна или отказаться от переписки с Вами, или назвать Вас братом.
Вы боитесь, сказали Вы, что пола Вашей одежды зацепилась за косяк двери, ведущей в мир. Значит ли это, что Вы удалились от мира?
Вы говорили еще о том, что, падая с вершин земной славы, пролетели долгий путь. Стало быть, Вы занимали самую высокую ступень в обществе?
Вы потеряли почти что королевство, и Вы не вздрогнули от свиста топора, сносившего головы вокруг Вас, пишете Вы дальше. Значит, Вы жили среди высокородных людей, участвовали в борьбе между принцами?
Как же Вы хотите, чтобы я увязала все это с Вашим возрастом — ведь Вы молоды, с Вашим смирением — ведь Вы говорите, преклонив колени?
Но Вам незачем обманывать меня. Вы меня не знаете, Вам неизвестно, госпожа я или служанка, молода или стара, хороша собой или безобразна.
Впрочем, Вас не больше интересует, кто я, чем меня — кто Вы. Мы два чужих друг другу существа, обособленных друг от друга, незнакомых друг с другом, и никакая сила не сможет заставить нас соприкоснуться.
Но, помимо чувственного союза, существует близость мысли, вне осязания и телесного зрения существует родство душ, тайная вечеря, где вкушают из одной чаши слово Господне и пламенные лучи Духа Святого.
Вот и все, что я хочу получить от Вас, все, что Вы можете ожидать от меня.
Это решено. И если есть между нами духовная близость, родство душ, что ж плохого в глазах Господа, если дух и души наши будут сноситься через пространство, как лучи двух дружественных звезд, встретившихся в одиночестве небесного эфира?
Теперь я расскажу Вам о том, каким образом бедняжка Ирида покинула мою комнату.
Накануне того дня, когда Вы спасли ей жизнь, я молилась, стоя на коленях. Лампа стояла рядом с занавесями моей постели. Около полуночи я заснула за молитвой. Прошло, наверно, минут десять, и моя дверь, неплотно закрытая, распахнулась от ветра, занавеси заколыхались, накрыли лампу и загорелись. Вмиг огонь охватил всю мою маленькую комнатку и стало невыносимо жарко. Я проснулась почти задохнувшаяся. Бедная моя голубка билась среди дыма о потолок. Я подбежала к окну и открыла его. Как только оно отворилось, она устремилась на волю, и я слышала, как в темноте она натолкнулась на ветки так хорошо знакомых ей деревьев, среди которых она каждый день порхает.
Надеясь, что она вернется на рассвете, я оставила окно открытым, но день пришел и ушел, а ее все не было. Напуганная пожаром, она, наверно, летела, пока крылья несли ее. На следующий день, возвращаясь, она была настигнута ястребом, от которого искала защиты у Вас. Вы подобрали ее и оставили у себя, и я уже считала, что навсегда утратила ее, как вдруг услышала биение крыльев о стекло. Я отворила окно: это была беглянка, несущая с собой свое оправдание, но и без того заранее прощенная.
Вот история бедняжки Ириды. Всели это, что Вам хотелось узнать? Вам больше не о чем спросить меня? В таком случае наша посыльная вернется без письма и без записки. Я буду знать, что это означает, и скажу Вам: "Прощайте, брат мой, да хранит Вас Господь!"
11 мая, на рассвете.
Ирида вернулась без письма и без записки. Бедная малютка выглядела очень грустной оттого, что лишилась звания вестницы; она приподнимала крыло, как будто спрашивала меня, что это означает.
Это означает, милая Ирида, что ты принадлежишь мне одной, что луч, блеснувший на нашем темном небосводе, погас, что брат оказался чужим, друг — равнодушным.
Все это, милая крошка, я пишу для себя самой. Эта жалоба моей души, плачущей в одиночестве, не дойдет до него. Это тебе я признаюсь, что мне больно, тебе признаюсь, что плачу, тебе признаюсь, что несчастна.
Увы! Увы! Не ошибается ли иногда Божье правосудие, не поражают ли удары, предназначенные виновным, но отклоненные каким-то невидимым и недобрым ангелом, — не поражают ли они невинных? Горести этой жизни ведут к блаженству иной, говорят нам, но за что страдает та, что, может быть, и совершила ошибку, но не виновна в преступлении? Почему Иисус простил Магдалину? Почему Христос отпустил грехи прелюбодейке? И почему такая суровость ко мне одной, Господи?
Я любила, это правда, но я отвечала взаимностью на любовь другого, я была рождена для мирской жизни, а не для затворничества. Любя, я исполняла закон, данный тобою животным, людям и растениям. Все любит в этом мире, все стремится соединиться и раствориться в едином существовании: ручьи сливаются в потоки, потоки — в реки, реки впадают в Океан. Звезды, пересекающие по ночам небесный свод, прочерчивающие на нем золотые линии и исчезающие в невидимой стороне, гаснут в лоне другой звезды; наши души, эти отголоски твоего божественного дыхания, не ищут ли они друг друга на земле только для того, чтобы было кого любить, и, когда они покинут наше тело, чтобы вместе улететь и раствориться в тебе, кто есть всемирная душа и беспредельная любовь?
Ну что ж, Господи, минуту я тешила себя надеждой, что на моем горизонте появилась незнакомая, но родная душа, родная по страданию, ибо с первых жалобных слов я поверила: это стонет сердце. Отчего, бедная страждущая душа, ты не хочешь взять часть моей скорби, как я взяла бы часть твоей печали? Разделенный груз всегда легче, и тяжесть, которая может раздавить несущих ее поодиночке, иногда кажется совсем легкой, если они объединят свои силы.
Вот уже звонят к службе. Ты призываешь меня, Господи, и я иду к тебе, иду с уверенностью в своей чистоте, с открытым сердцем, в котором ты можешь читать, и, если каким-нибудь своим поступком или упущением я оскорбила тебя, о Господь мой, дай мне знак, мысль, откровение, я склонюсь перед твоим алтарем и буду, лежа во прахе, простирать к тебе руки, пока ты не простишь меня.
А ты, милая голубка, будь верной хранительницей этих тайн моего слабого сердца, этих порывов моей несчастной души! Укрой своими крыльями листок бумаги, который я сложила, чтобы спрятать его от всех глаз, и который будет ждать меня, как ждет чаша, наполненная лишь наполовину, что в нее дольют остаток обещанного ей горького напитка.
