VIII
Мы проснулись с первыми лучами солнца.
Корабль за всю ночь не проплыл и одного льё. Мы засыпали в виду Капри. Стояла чудесная погода; небо было великолепно, и только влюбленные, если бы они спешили, могли жаловаться на такую погоду.
Мария высунула свою белокурую головку из занавесок каюты.
"Ну, и как?" — спросила она.
"Ну так вот, дорогой друг, — ответил я, — мы тут пробудем с неделю".
"А хватит у нас провизии на неделю?"
"Сударыня, с помощью рыбной ловли мы неделю штиля продержимся".
Она убрала голову, и занавески сомкнулись над светозарным видением.
"А мне! — воскликнул Фердинан. — Для меня у вас ничего нет?"
"О, конечно, есть, — ответил голос из глубины каюты, — для вас море нежности".
"Хм! — отозвался Фердинан. — Море нежности — это так мало".
Я подошел к капитану.
"Как вы думаете, — спросил я, — на сколько дней такая погода?"
"Я ничего не знаю, спросите пророка. Припомните, мы встретили священника, когда отправились на посадку. И я очень удивлюсь, если наше плавание обойдется без происшествий".
Пророком оказался рулевой, старый морской волк по имени Нунцио. Он поднялся на борт в десять лет и плавал уже сорок.
Я направился к нему.
"Погода хорошая, пророк?" — спросил я.
Он взглянул на запад.
"Посмотреть надо", — сказал он.
"Как это, посмотреть надо?"
"Да вот так".
"А зачем?"
"Как долго она сохранится".
"С переменой погоды может прийти ветер, а это неплохо".
"Да, но перемена погоды может принести многое…"
"Что вы имеете в виду, говоря "многое"?"
"Многое — это значит кое-что лишнее".
"Ну-ну… вы опасаетесь шторма?"
"Нет, шквального ветра. Но не говорите об этом при даме".
"Почему?"
"Тогда, возможно, она не будет больше петь".
"О старый пророк, очевидно же, что мы находимся в краю сирен".
"Так ведь вчера вечером она пела песни наших краев, а вы не представляете, какое это удовольствие, когда между небом и водой слышишь песни родины".
"Успокойся, она будет петь".
"Постарайтесь, чтобы она пела, находясь как можно ближе к рулю".
"Я скажу ей о твоем желании, и, поскольку твое желание звучит как похвала, она согласится".
В это время я почувствовал легкий толчок. На нашем судне был только кливер и какое-то подобие фока. Я подумал, что снова поднялся ветер.
"Нет, — заметил мое заблуждение Нунцио, — это ребята: они пробуют грести веслами".
Действительно, шестеро наших матросов достали с нижней палубы шесть длинных весел и начали грести.
Весла, как и на обычных лодках, крепились на уключинах, только матросы гребли стоя, чтобы нижние концы весел доставали до воды и цеплялись за нее.
Это был утомительный труд, но вскоре они решили облегчить его песней, исполненной прелестной грусти; начиналась она со слов:
Sparano la vela…
К концу первого куплета Мария вышла из каюты и слушала стоя, а Фердинан тем временем, держа в руке альбом, записывал эту мелодию необычайной простоты.
На втором куплете Мария подошла ко мне.
"Напишите мне стихи на эту мелодию", — попросила она.
"Хорошо, — сказал я, — но вы же не будете петь ее во время концерта?"
"Нет, но я буду петь ее для себя. Это будет моим воспоминанием".
"Согласитесь, что я очень добр, коль скоро помогу вам сохранить воспоминание о вашем свадебном паломничестве к святой Розалии?"
"Вы мне отказываете?"
"Боже сохрани!"
"Вы не правы, уверяю вас. Напротив, я хотела отделить это воспоминание от всего в настоящем и связать его с другим воспоминанием — о прошлом".
"Баронесса, баронесса!.."
"Я еще не баронесса".
"Но хоть чуть-чуть?"
"Нисколько".
Я поклонился ей.
"Через четверть часа у вас будут стихи".
Я сел напротив Фердинана и, пока он записывал музыку на левом борту, стал вслух слагать стихи на правом.
Через четверть часа у Марии были стихи.
"Подождите, — обратился я к ней. — Можно сделать кое-что получше".
"И что же?"
"Запишите саму эту песню".
"И что дальше?"
"Я сочиню припев, который будет повторяться хором".
"И что дальше?"
"Фердинан тотчас же напишет музыку".
"И что дальше?"
"А дальше вот что. Вы споете соло, а все наши матросы подхватят припев хором".
"Вот как! А ведь это мысль".
"Иногда случается, что мне в голову приходят мысли. Свидетельство тому то, что я вам высказал вчера".
"Где же?"
"На берегу моря".
"И что вы высказали?"
"То, что вы делаете глупость, выходя замуж".
"Не будем больше говорить об этом. Иначе совершим еще одну глупость".
"Да, но, по крайней мере, она не будет непоправимой".
"Почему?"
"Потому что мы не будем настолько глупы, чтобы пожениться".
"Вы безнравственный человек! Оставьте меня".
"Запишите слова и выучите мелодию".
"О, мелодию я уже знаю".
Она стала ее напевать.
"Видите, — сказал я, — на вас уже подействовало".
"Не беспокойтесь обо мне, а займитесь лучше сочинением припева".
Я сочинил припев из двух итальянских стихов, подходящих по смыслу к песне.
После этого я отнес стихи капитану, чтобы он переложил их на сицилийское наречие.
Это не заняло много времени. На Сицилии, как и в Калабрии, каждый — поэт и музыкант.
Стихи на сицилийском наречии я отнес Фердинану, а он сразу положил их на музыку.
"Внимание!" — обратился я к гребцам.
Фердинан поднялся и предложил им повторить припев.
Мария подошла к ним и, стоя на палубе, подняв глаза к небу, запела мелодичную кантилену.
Первый куплет закончился, и матросы удивительно слажено исполнили припев.
Мария продолжила петь.
Невозможно передать всей прелести этой сцены. Рулевой лежал на крыше каюты и совершенно забыл о руле. Матросы освободили руки, чтобы аплодировать, опустив весла к ногам и придерживая их коленями. А мы смотрели на Марию: Фердинан — с неописуемой любовью, я — с настоящим восхищением.
И только Пьетро, который вылез из люка, держа по тарелке в каждой руке и прижав хлеб рукой, смог вывести нас из созерцательного состояния.
Матросы услужливо растянули для нас парус; в его тени мы и устроились обедать.
После обеда я оставил Фердинана беседовать с Марией, а сам направился к рулевому.
"Так что же, — обратился я к нему, — этот замечательный ветер, кажется, не торопится?"
"Вы хорошо пообедали?" — спросил рулевой.
"Очень хорошо".
"Ну так позвольте мне дать вам совет — поужинайте еще лучше".
"Почему же?"
"Потому что завтра вам не удастся ни пообедать, ни поужинать".
"Да вы шутите".
"Мои товарищи, должно быть, сказали вам уже, что я никогда не шучу".
"И вы, пророк, говорите, что…"
"Я говорю, что нам очень повезет, если сегодня ночью нас не ждет дождище".
"Почему же тогда нельзя с помощью весел добраться до какой-нибудь бухточки на побережье Калабрии?"
Нунцио бросил взгляд на береговую линию Пестума, виднеющуюся слева от нас тонкой волнистой полосой лазури.
Опустив голову, он ответил:
"У нас уже нет времени, для этого необходимо десять-двенадцать часов".
"А этому урагану… сколько ему потребуется часов, чтобы достичь нас?"
"Семь или восемь".
Я достал часы.
"Значит, это произойдет в девять часов?"
"Да, к этому времени, — отозвался Нунцио, — через час или полтора после "Аве Мария"… Но не говорите ничего об этом, не нужно заранее беспокоить даму".
"Старина, — засмеялся я, — у тебя слабость к ней".
"Я не понимаю", — ответил он.
"Я говорю, что ты влюблен в нашу прекрасную путешественницу, вот что".
"Да, но так, как я влюблен в Мадонну".
И он поклонился, как кланяются, проходя перед иконой.
Я вернулся к своим попутчикам. День прошел в игре на гитаре и пении. Я читал стихи Гюго, Ламартина и Огюста Барбье и слышал, как матросы, которые не понимали меня и думали, что я сочиняю, а не повторяю по памяти, называли меня импровизатором.
Это внушало им большое уважение ко мне, ведь в Неаполе импровизатор — это полубог, а на Сицилии — настоящее божество.
Во второй половине дня небо, до того такое прозрачное и голубое, стало понемногу меняться. Небесный свод начал принимать молочную и нездоровую окраску, солнце спряталось за облаками, похожими на испарения Понтийских болот.
Настало время "Аве Мария". Рулевой поднял сына капитана и поставил его на колени на крыше каюты. И ребенок прочитал для него и для нас эту вечернюю молитву, так торжественно звучащую в Италии, а в море — еще торжественнее, чем где бы то ни было.
В то время, когда мальчик читал молитву, появилось огромное черное облако — его двигал юго-западный ветер.
Это шел дождище, предсказанный Нунцио.
Когда закончилась молитва, он взял меня за локоть, приставив палец к своим губам.
"Я вижу, черт возьми!" — ответил я.
Время от времени матросы и сам капитан посматривали в сторону быстро приближающегося облака, раскинувшегося, как гигантский орел, одним крылом на север, другим — на юг.
Луна то появлялась, то скрывалась за тусклым облаком, которое вскоре должна была накрыть стремительно надвигающаяся туча.
Иногда чрево этой тучи раскалывалось и из густого мрака вырывалась, словно огненная змея, молния.
Раскатов грома еще не было слышно, но уже чувствовалось его приближение.
И хотя не было заметно никаких порывов ветра, море заплескалось так, словно столкнулись огнедышащие недра Везувия и Этны, заставив его задрожать.
Вскоре на горизонте, откуда появилась туча, мы заметили приближающуюся с такой же скоростью полосу пены, а кое-где на поверхности волн можно было наблюдать своего рода содрогания, которые моряки называют "кошачьими лапками".
Наконец порывистое дуновение ветра пронеслось по снастям и заставило трепетать наш единственный парус, остававшийся на корабле вместе с кливером.
"Взять два рифа!" — скомандовал рулевой экипажу.
В ту же минуту капитан подошел к нам и сказал, обращаясь преимущественно к Марии:
"Синьора, и вы, синьоры, я не вправе давать вам советы, но мне кажется, будет лучше, если вы удалитесь в каюту".
"Нам грозит какая-нибудь опасность?" — спросила Мария достаточно спокойным голосом.
"Нет, но мы ожидаем шквала, а это значит, что будет дождь и ветер, поэтому вы не можете оставаться на палубе. Если же вы останетесь, то через несколько секунд продрогнете до костей. К тому же, находясь на палубе, вы будете мешать нам работать со снастями".
Мне были знакомы рекомендации подобного рода. Повернувшись к Марии, я спросил:
"Вы слышите, сударыня? И не будете ли вы столь любезны предоставить нам убежище на эту ночь?"
"Не сомневайтесь, — ответила она, — по крайней мере, я на это надеюсь".
В эту минуту на сперонару обрушился такой сильный порыв ветра, что она наклонилась набок, задев реей воду.
И тут же вспышка молнии, ярко осветившая все вокруг, словно днем, расколола небо.
"Идемте, идемте, — позвал я Марию, — капитан прав, мы мешаем работать со снастями".
До нас донесся голос Нунцио:
"Tutto a basso!" — кричал он.
Матросы кинулись к парусу, который согнул рею как тростинку.
Я заставил Марию войти в каюту, подтолкнул вслед за ней Фердинана, а потом вошел сам.
Едва занавеси закрылись за мной, как раздался страшный удар грома и судно так толкнуло, что Мария, вскрикнув, упала на свой матрас. Мы с Фердинаном устояли на ногах, только схватившись друг за друга.
