II
В течение месяца два или три раза в неделю я обедал с г-жой Бульовски и два или три раза в неделю водил ее в театр.
Должен заметить, наши звезды не так уж ослепили ее, за исключением Рашели.
Госпожи Ристори не было тогда в Париже.
Как-то утром г-жа Бульовски зашла ко мне.
— Я уезжаю завтра, — сказала она.
— Почему завтра?
— Потому что у меня осталось денег только на то, чтобы вернуться в Пешт.
— Вас это огорчает?
— Нет, я увидела в Париже все что хотела.
— Сколько же у вас осталось?
— Тысяча франков.
— Вам потребуется не больше половины этой суммы.
— Нет, ведь я не сразу еду в Вену.
— И каков ваш маршрут?
— Вот он: я еду в Брюссель, Спа и Кёльн. Я поднимусь по Рейну до Майнца и оттуда отправлюсь в Мангейм.
— Какого дьявола вы собираетесь делать в Мангейме? Вертер застрелился, а Шарлотта скончалась.
— Я хочу встретиться с госпожой Шрёдер.
— Трагической актрисой?
— Да, а вы ее знаете?
— Однажды я видел ее игру во Франкфурте; гораздо лучше я знаком с ее двумя сыновьями и дочерью.
— У нее два сына?
— Да.
— А я думала, что один — Девриент.
— Он актер, а я знаю и другого, священника, который живет в Кёльне, за церковью святого Гедеона. Если хотите, я дам вам письмо для него.
— Благодарю, но у меня дело к его матери.
— И чего вы хотите от нее?
— Как я вам уже говорила, я венгерка и играю в комедии, драме и трагедии на венгерском языке. Так вот, мне уже наскучило играть для шести или семи миллионов зрителей. Я бы хотела играть на сцене на немецком, чтобы меня слушали тридцать или сорок миллионов человек. Для этого я хочу увидеть госпожу Шрёдер, показать ей какой-нибудь отрывок на немецком, и, если она даст мне надежду, что за год репетиций я смогу избавиться от акцента, я продам несколько бриллиантов, буду жить в тех городах, где будет жить она, в качестве компаньонки или горничной, если она захочет. А через год я начну выступать в театрах Германии… Ну, как?
— Я вами восхищаюсь.
— Да нет же, вы мною не восхищаетесь, вы находите это вполне естественным; я ужасно честолюбива, у меня был большой успех, и мне захотелось большего.
— С такой силой воли вы этого добьетесь.
— А теперь мы вместе пообедаем, не так ли? Мы пойдем в театр в последний раз. Вы дадите мне несколько рекомендательных писем в Брюссель, где я собираюсь остановиться на день или два и отправить мой багаж в Вену; мы попрощаемся, и я уеду.
— Почему мы должны прощаться?
— Я вам еще раз говорю: потому что я уезжаю.
— Мне пришла в голову одна мысль.
— Какая?
— У меня есть дело в Брюсселе. Ну и вот, вместо того чтобы писать для вас письма, я поеду вместе с вами. Одной вам будет смертельно скучно, признайтесь.
Она засмеялась.
— Я была уверена, что вы мне это предложите, — сказала она.
— И вы заранее решили согласиться?
— Признаюсь, да. По правде сказать, я вас очень люблю.
— Спасибо.
— И кто знает, может, мы никогда больше не увидимся! Итак, договорились: мы уезжаем завтра.
— Завтра… и каким поездом?
— Утренним, восьмичасовым. Ну, я убегаю.
— Уже?
— Я ужасно занята, вы понимаете, последний день… Кстати…
— Что?
— Мы поедем не вместе, а встретимся там случайно…
— Почему?
— Потому что я еду со своими знакомыми.
— Они из Вены?
— Да.
— Вам больше недостаточно вашей чистой совести?
— Они не глупы.
— Тогда сделаем лучше.
— Лучшее — враг хорошего.
— Вместо того чтобы уезжать завтра утром, отправляйтесь завтра вечером.
— Тогда и они поедут вечером — они решили ехать вместе со мной.
— И далеко они так собираются ехать?
— Всего лишь до Брюсселя.
— Постойте, вот что мы сделаем: мы уедем завтра вечером.
— Вы настаиваете?
— Я настаиваю: в конце концов вы сделаете это для меня! Вы не хотите пойти мне навстречу.
— Вы меня в этом упрекаете?
— Нет, я лишь отмечаю это.
— Ну хорошо, посмотрим.
— Мы уедем вечерним поездом, но не будем встречаться: вы поднимитесь со своими венскими знакомыми в любой вагон, я за этим прослежу и укажу на вас одному из служащих. Затем я поднимусь в вагон один. На второй или третьей станции вы пожалуетесь на духоту, и тогда этот железнодорожный служащий предложит вам пройти в более свободный вагон; вы согласитесь и пройдете в мой вагон, где для вас будет вполне достаточно воздуха… и где вы сможете спокойно спать всю ночь.
— Я смогу там спокойно спать?
— Слово чести.
— Ну что же, такое можно устроить!
— Так вас это устраивает?
— Вполне.
— Тогда до вечера?
— Нет, до завтра.
— Мы обедаем завтра вместе?
— Это невозможно, поскольку я вечером должна обедать с моими венскими друзьями.
— Так мы увидимся только в поезде?
— Я постараюсь зайти и пожать вам руку днем.
— Заходите.
Я уже начал привыкать к тому, что в ней, облаченной в тафту и шелк, я находил очаровательного товарища, хотя раньше надеялся обнаружить привлекательную женщину. Мы пожали друг другу руки, и она ушла.
На следующий день я получил короткую записку:
"Нет возможности прийти к Вам, так как воюю со своими портнихами и торговцами модных товаров. Я упаковала столько, что можно будет открыть магазин в Пеште. Не представляю, как бы я уехала сегодня утром — я ничего бы не успела сделать.
До вечера. Доброй ночи.
Дилла".
Выражение "Доброй ночи", сильно подчеркнутое, показалось мне весьма ироничным.
— Доброй ночи! — повторил я. — Однако никто не знает, что этой ночью может произойти.
Вечером я приехал на вокзал на полчаса раньше, чем предполагал. Не знаю, представится ли мне когда-нибудь удобный случай, чтобы отблагодарить всех работников железной дороги за проявленное ко мне внимание с той минуты, как я оказался в одном из коридоров перед дверью, на которой крупными буквами были написаны привычные слова:
"ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН".
Отыскав начальника вокзала, я объяснил ему суть дела. Он начал хохотать.
— Это не то, что вы думаете, — сказал я ему.
— Так ли?
— Слово чести!
— О да! Но в пути…
— Я так не считаю.
— Ну не важно. Удачи!
— Запомните: охотнику не желают удачной охоты.
Я поднялся в свой вагон, в котором начальник вокзала меня наглухо закрыл, повесив на ручке моей двери табличку, на которой крупными буквами было написано:
"ЗАНЯТО".
Когда я услышал, как пассажиры с шумом спешат занять свои места, я высунул голову из двери, позвал начальника поезда и, показав ему г-жу Бульовски, поднимающуюся в вагон в компании ее венских друзей — трех мужчин и четырех женщин, объяснил ему, о каком одолжении я его прошу.
— Это какая же? — спросил он.
— Самая красивая.
— А, та, что в шляпе наподобие мушкетерской?
— Точно.
— Ну вы и ловкач!
— Вы так думаете?
— Красавица!
— Да, но только не моя.
Начальник поезда лукаво посмотрел на меня и пошел прочь, с сомнением качая головой.
— Качайте головой сколько хотите, но это так и есть, — сказал я ему, совершенно раздосадованный тем, что не сумел его убедить в своей непорочности.
Поезд тронулся. Когда он остановился в Понтуазе, уже совсем стемнело. Моя дверь открылась, и я услышал голос начальника поезда:
— Поднимайтесь, сударыня, это здесь.
Я протянул руку и помог моей прекрасной попутчице подняться на две ступени.
— О! Вот и вы, наконец! — воскликнул я.
— Время тянулось для вас медленно?
— Конечно, ведь я был один.
— А мне, наоборот, казалось, что время идет медленно, потому что я была не одна. К счастью, я закрыла глаза и думала о вас.
— Вы думали обо мне?
— А разве нельзя?
— Ну уж я за это вас бранить не буду. А все-таки, какого рода мысли у вас были обо мне?
— Самые нежные.
— Ах, вот как!
— Да, и я вас уверяю, что я вам в высшей степени признательна за то, как вы себя со мной ведете.
— Неужели?
— Уверяю вас.
— Это в порядке вещей. Вот только когда вы окажетесь в Вене, вы надо мной посмеетесь.
— Нет, ведь я не только честная женщина, но, полагаю, еще и умная женщина…
— А я умный мужчина, как по-вашему?
— Со всеми и для всех — да.
— А для вас?
— Для меня вы еще лучше: вы добрый человек. Теперь поцелуйте меня и пожелайте мне спокойной ночи — я чувствую себя очень усталой.
Уж не знаю на какой манер я ее поцеловал — на немецкий или английский. Она же подарила мне поцелуй, который для любой француженки означал бы очень много, а затем спокойно устроилась в своем уголке.
Я смотрел на нее, пытаясь убедить себя в том, что если мужчина неуважительно ведет себя по отношению к женщине, то, несомненно, она сама этого хотела.
Она несколько раз меняла свое положение, тихо ворча, потом открыла глаза и, глядя на меня, сказала:
— Определенно мне будет удобнее, если я положу голову вам на плечо.
— Вам, возможно, и будет лучше, — ответил я ей, смеясь, — но вот мне точно будет хуже.
— Так вы мне отказываете?
— Черт возьми, и не думал.
Мы сидели напротив друг друга. Я пересел к ней. Она сняла свою шляпу, повязала на шею шелковый платок, устроилась у меня на плече и через мгновение спросила:
— Мне так очень удобно, а вам?
— У меня на этот счет нет своего мнения.
— Ну, тогда до завтра, может, оно у вас появится. Утро вечера мудренее.
Она сделала еще несколько движений, устраиваясь, словно птица, которая прячет голову под крыло, нашла своей рукой мою и тихонько ее пожала, желая мне спокойной ночи, пошевелила губами, пробормотав что-то невнятное, и заснула.
Мне никогда раньше не приходилось испытывать столь необычное чувство, как то, что я пережил, когда волосы этого очаровательного создания коснулись моих щек, а на своем лице я ощутил ее дыхание. Ее лицо приобрело такое детское, невинное и спокойное выражение, какого я до этого не видел ни у одной женщины, спавшей у меня на груди.
Я долго разглядывал ее, а потом мало-помалу мои глаза стали то закрываться, то открываться. Я приложил к ее лбу губы, прошептав, в свою очередь: "Спокойной ночи!" — и заснул тихим и сладостным сном.
В Валансьене начальник поезда лично открыл наш вагон, прокричав:
— Валансьен, стоянка двадцать минут!
Мы одновременно открыли глаза и засмеялись.
— По правде сказать, я никогда раньше так сладко не спала, — сказала Лилла.
— То, что я вам отвечу, откровенно говоря, не очень галантно: но я тоже.
— Вы очень милый человек, — сказала она, — и у вас есть большое достоинство.
— Какое?
— Вы остаетесь загадкой, и это готовит сюрпризы тем, кто с вами знакомится.
— Вы обещаете оправдать меня в глазах Сапфира?
— Клянусь это сделать.
— И пришлете мне клиенток?
— О, вот этого не будет, я вас в этом заверяю.
— Однако, если бы я вел себя с теми, кого вы рекомендуете, так же как с вами?
— Меня бы это сильно огорчило.
— А если бы я вел себя совсем по-другому?
— Я была бы ужасно рассержена.
— Так что же вы предпочитаете в конце концов?
— Бесполезно вам об этом говорить, поскольку я никого не буду вам рекомендовать.
— Вы будете выходить или останетесь?
— Я остаюсь, мне очень хорошо. Только позвольте мне изменить положение и устроиться на вашем правом плече.
— Вы находите, что я, как святой Лаврентий, уже достаточно поджарился с левой стороны, не так ли? Хорошо, действуйте.
Она примостилась на моем правом плече так же, как раньше на левом, снова заснула и не просыпалась уже до Брюсселя.
— Вы будете выходить? — спросила она.
— А что скажут ваши венские знакомые, увидев нас вместе?
— Действительно, я о них и забыла. Где вы обычно останавливаетесь?
— В гостинице "Европа"; но там обо мне сложилось столь плохое мнение, что ради вас я предпочел бы поехать в другое место.
— Выбирайте.
— Тогда — гостиница "Швеция".
— Хорошо. Так как вы приедете раньше меня, ведь у меня десять или двенадцать чемоданов, подберите мне комнату.
— Будьте спокойны.
— Вы меня не поцелуете?
— Нет, черт возьми, вы сами меня поцелуете, если вам так этого хочется.
— Вы безусловно самый настойчивый из всех, кого я знала! — сказала она.
И она меня поцеловала, заливаясь смехом.
Час спустя она была в гостинице "Швеция". Проводив ее в приготовленную для нее комнату, я вежливо поцеловал ей руку и удалился, бормоча:
— Как было бы замечательно, если бы можно было иметь женщину-друга!
Излишне говорить, что я снял себе комнату на той же лестничной площадке.
Я принял ванну и заснул.
Проснувшись, я справился о своей попутчице. Она уже ушла и занялась отправкой своих десяти или двенадцати чемоданов, которые должны были следовать малой скоростью, в то время как она будет совершать свое артистическое турне в поисках г-жи Шрёдер.
Как все артисты, привыкшие к быстрым переездам, моя попутчица отличалась тем, что была не более обременительной, чем мужчина: она собирала и упаковывала свои чемоданы, набивала и закрывала свои дорожные сумки и всегда была готова за пять минут до назначенного срока, о чем никогда не следует просить ни одну светскую женщину.
Пока я справлялся о ней, она вернулась.
— Признаться, — сказал я ей, — мне подумалось, что вы упорхнули.
— Да так и было.
— Но я подумал, что навсегда.
— Я похожа по натуре на ласточку — всегда возвращаюсь в свое гнездо.
— Что же вы сделали?
— Я отправила все свои чемоданы и получила за них квитанции. В итоге у меня осталось только платье, что на мне, еще одно в сумке и шесть рубашек. Ни один студент не сделал бы лучше, уверяю вас.
— И когда вы уезжаете?
— Когда вы пожелаете.
— Однако вы хотите посмотреть Брюссель?
— А что стоит смотреть в Брюсселе?
— Церковь святой Гудулы, площадь Ратуши, пассаж святого Губерта.
— Что еще?
— Еще Зеленую аллею.
— А еще?
— Вот, пожалуй, и все.
— Хорошо, отведите меня в какой-нибудь кабачок, и я угощу вас завтраком.
— Вы?
— Да… Отправка чемоданов обошлась мне дешевле, чем предполагалось, и теперь я богачка. Что здесь едят?
— Остендских устриц, копченую говядину, раков.
— А что пьют?
— Фаро и ламбик.
— Давайте выпьем фаро и ламбик и поедим раков, копченую говядину и остендских устриц.
— Согласен.
И мы отправились в кабачок.
Уверяю вас, что, если бы на моей приятельнице были брюки и редингот вместо платья и пальто с капюшоном, я пал бы жертвой самообмана и пребывал в уверенности, что являюсь наставником приятного молодого человека, а не кавалером хорошенькой женщины.
Мы позавтракали, потом посетили церковь святой Гудулы, пассаж святого Губерта и площадь Ратуши, прогулялись по Зеленой аллее и вернулись в гостиницу "Швеция".
— Итак, мы увидели в Брюсселе все заслуживающее внимания? — спросила меня попутчица.
— Все, кроме Музея.
— А что в этом Музее?
— Четыре или пять великолепных полотен Рубенса и два или три дивных полотна Ван Дейка.
— Почему вы не сказали мне об этом сразу?
— Я забыл.
— Ну и гид!.. Пойдемте осматривать Музей.
Мы пошли в Музей. Замечательная актриса, которая знала Шекспира так же хорошо, как Шиллера, Виктора Гюго — как Шекспира, Кальдерона — как Виктора Гюго, знала и Рубенса и Ван Дейка — как Кальдерона и рассуждала о живописи так же, как о театре.
Мы провели в Музее добрых два часа.
— И что же еще осталось мне увидеть в столице Бельгии? — спросила она, выйдя из него.
— Госпожу Плейель, если хотите.
— Госпожу Плейель! Госпожа Плейель — знаменитая артистка, о которой мне столько говорил Лист?
— Она самая.
— Вы с ней знакомы?
— Прекрасно.
— И вы можете меня ей представить?
— Через полчаса.
— Извозчик!
И моя восторженная венгерка подала знак кучеру — тот, подъехав и узнав меня, поспешил открыть дверцу.
Мою попутчицу удивляла моя популярность, которая проявлялась не только на улицах Парижа, где из десяти человек пятеро приветствовали меня, кивая или делая знак рукой, но и сопровождала меня в провинции, пересекла со мной границу и шла вслед за мной в другой стране. И вот мы приехали в Брюссель, и в Брюсселе, включая и извозчиков, уже не пять, а восемь человек из десяти узнавали меня.
Мы сели в экипаж. Госпожа Плейель жила довольно далеко, в предместье Схарбек, и у моей очаровательной приятельницы было достаточно времени расспросить меня о знаменитой артистке, к которой мы ехали, а у меня было время ответить на все ее вопросы.
Я знал г-жу Плейель уже почти двадцать пять лет. Когда однажды мне доложили о ее приходе, о ней знали тогда только как о жене известного своей деловой хваткой предпринимателя и я не был знаком с ней лично. Ко мне вошла молодая худощавая женщина с темными волосами, белозубая, с великолепными черными глазами, с чрезвычайно подвижным лицом.
С первого взгляда я понял, что имею дело с артистической натурой.
Пребывая в нерешительности и чувствуя, что в ее груди бьется восторженное сердце, она на самом деле не знала еще, к какому виду искусства ее влечет, и пришла ко мне за советом по поводу того, как ей следует поступить.
В то время она видела свое будущее в театре.
Я тогда работал над "Кином". Подойдя к столу, я взял рукопись, открыл ее на сцене диалога Кина и Энн Дэмби и прочитал г-же Плейель это место. Ситуация была точно такой же.
К тому же г-жа Плейель не была свободна: у нее был муж, и, чтобы пойти работать в театр, ей нужно было отказаться от общепринятых условностей, а разрыв с ними всегда болезнен и драматичен.
К счастью, я смог убедить ее, по крайней мере на короткое время, что никакие триумфы на сцене не стоят спокойного однообразия семейной жизни.
"Она пряла шерсть и сидела дома", — писали древние римляне на могилах своих матрон.
Год или два я ничего не слышал о г-же Плейель, а потом случайно узнал, что с ней случилось несчастье.
Я не помню, жертвой каких грязных козней она стала.
Ей пришлось уехать.
Она даже не вспомнила обо мне в своем горе, таком большом, что она не могла ни о чем думать, кроме того, что ей нужно покинуть Францию.
Вместе с ней уехала и ее мать.
Они жили в Гамбурге, почти умирая от голода, и вот однажды, когда г-жа Плейель проходила мимо магазина музыкальных инструментов, ее охватило желание зайти в него, словно она хотела купить фортепьяно и освежить себе душу малой толикой гармонии.
В то время она не была еще такой замечательной артисткой, как сейчас, однако горе высветило в ней искру гения. Она села за инструмент, ее пальцы упали на клавиши, и с первых же аккордов раздались душераздирающие звуки.
Торговец, совсем не знавший ее, ведь для него она была обычной посетительницей, просто из меркантильной учтивости подошел к ней и стал слушать.
Она не играла какую-то определенную мелодию: она импровизировала. Но в эту импровизацию она вложила все, что ей пришлось выстрадать за эти три месяца: разочарование в любви, горе, утрату надежд, слезы, изгнание — вплоть до страшных криков хищной птицы, летавшей над ней и звавшейся голодом.
"Кто вы и что я могу сделать для вас?" — спросил торговец, когда она закончила.
Она залилась слезами и рассказала ему все.
И этот замечательный человек разъяснил ей, каким суровым, но несравненным учителем становится горе; он обрисовал ей тот таинственный путь, по которому Провидение вело ее к успеху, известности и, возможно, к славе. Она не была уверена в себе. Он успокоил ее, прислал ей домой свое лучшее фортепьяно и убедил дать концерт.
Концерт! Дать концерт — ей, еще накануне не ведавшей о своем таланте!
Торговец настаивал, брал на себя все издержки и готов был отвечать за все.
Она решилась, бедная Мари.
Ее звали Мари, как Малибран, как Дорваль.
Я был близким другом трех этих выдающихся и несчастных женщин. Я не прав, говоря "несчастные": к имени Мари Плейель более подходит эпитет "счастливая".
Счастливая, поскольку концерт удался и она могла предвидеть уготованное ей счастливое будущее.
В течение последующих десяти лет она имела небывалый успех в Санкт-Петербурге, в Вене, в Дрездене. Она вернулась на свою родину, в Бельгию, и, вопреки всем правилам, ей воздали должное.
Она стала преподавать в консерватории.
Слава шла впереди нее, и это позволило ей вернуться в Париж; там она дала несколько концертов и имела ошеломляющий успех.
Вот тогда я увидел ее вновь.
Потом, после 2 декабря, я, в свою очередь, отправился в Бельгию и там увидел ее в третий раз.
Когда мы звонили в дверь к Мари Плейель, г-же Бульовски было известно о ней не меньше, чем мне.
Горничная, узнав меня, воскликнула от радости:
— О! Как госпожа будет довольна!
И, не подумав закрыть за нами дверь, она бросилась в гостиную, выкрикивая мое имя.
— Ну, — спросил я мою спутницу, — вы еще сомневаетесь в том, что нас хорошо примут?
У нее не было времени ответить, потому что Мари Плейель предстала перед нами — величественная, как королева, грациозная, как актриса.
— Сначала обнимитесь, — сказал я двум женщинам, — а потом познакомитесь.
Моя спутница обеими руками обхватила шею Мари Пейель, и на секунду я замер, восхищаясь этими двумя созданиями, такими разными внешне и такими поистине прекрасными. Красота одной подчеркивала красоту другой.
Госпожа Бульовски была худенькая, гибкая, светловолосая, свежая и сентиментальная, как все немки и венгерки.
Госпожа Плейель, наоборот, была высокая, с развитой фигурой, брюнетка, спокойная, почти суровая.
Если какой-нибудь скульптор смог бы воссоздать две столь разные натуры, он бы имел невероятный успех.
После того как они обнялись, я взял их за руки. Мы вместе вошли в гостиную, и я усадил их по обе стороны от себя.
Затем я рассказал г-же Плейель о цели нашего визита.
— Это значит, что вы хотите меня послушать? — спросила г-жа Плейель гостью.
— Изнемогаю.
— Боже мой, нет ничего легче! Ведь с вами мужчина, который может делать со мной все, что он захочет.
Я бросился к ней и обнял за шею: ведь мы еще не поцеловались.
— Как, по-вашему, что мне ей сыграть, вашей трагедийной актрисе? — совсем тихо спросила она меня.
— Что-нибудь вроде того, что вы играли торговцу фортепьяно в Гамбурге.
Она улыбнулась, и эта милая и печальная улыбка напомнила о ее минувших страданиях и стала восхитительной прелюдией.
— Ах, Мари, Мари, — сказал я ей, — вы счастливы! Но не о счастье мы просим вас рассказать.
— А если у меня сердце разрывается, как у Антонии?
— Хорошо! Я положу на него руку и не дам ему разорваться.
Она посмотрела на меня, слегка пожала плечами и сказала:
— Ветреник!
И она начала играть.
Я не могу сказать вам, что играла нам эта выдающаяся пианистка. Никогда еще под чьей-нибудь рукой слоновая кость и дерево не издавали подобных звуков. В течение часа, без перерыва, самые горестные чувства и опьяняющие скорбью звуки следовали один за другим. Казалось, сам инструмент страдал, жаловался, томился и причитал.
Наконец, когда прошел почти целый час, она поднялась.
— Вам меня совсем не жалко! — воскликнула она, обратившись ко мне. — Неужели вы не видите, что убиваете меня?
Я посмотрел на г-жу Бульовски. Она была бледна, дрожала и находилась почти в обморочном состоянии.
Слушательница и исполнительница были достойны друг друга.
Женщины вновь обнялись, и я увел г-жу Бульовски, так как я более опасался за это хрупкое и чувствительное создание, чем за сильную и стойкую натуру Мари Плейель.
— Итак, — спросил я, когда мы были уже на улице, — хотите ли вы еще что-нибудь увидеть в Брюсселе?
— Неужели вы думаете, что можно еще что-либо смотреть после того, как мы видели и слышали эту замечательную женщину? — воскликнула она.
— Что же мы будем теперь делать?
— Я еду в Спа… А вы?
— Черт возьми, я с вами.
Уже через четверть часа мы были на железнодорожном вокзале и отправлялись в город лечебных вод и азартных игр, на посещение которого в течение моего трехлетнего пребывания в Бельгии у меня недостало любопытства.
