XX
О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ, ВИДЯ, ЧТО ЕМУ НЕ ПОЗВОЛЯЮТ ВЫЙТИ НА СВОБОДУ, ВОЗНАМЕРИЛСЯ СДЕЛАТЬ ЭТО БЕЗО ВСЯКОГО НА ТО СОИЗВОЛЕНИЯ
Человек, пораженный молнией, никогда не рыдает и не стонет; напротив, он лишается чувств, и всякому понятно, что он оглушен, разбит и не в силах пошевелиться; однако, хоть он и совершенно неподвижен, жизнь в нем продолжается, связь между его органами чувств и мозгом, на мгновение прервавшаяся, постепенно восстанавливается, сознание и силы медленно возвращаются к нему, и он старается постичь свое новое состояние и приноровиться к нему.
Шевалье д’Ангилем, доставленный в Фор-л’Евек, походил на человека, пораженного молнией.
Мы не сказали, что он не предупредил Баска о своем намерении немедленно ехать в столицу; он велел слуге лечь и немного отдохнуть, и Баск с благодарностью последовал его совету; а пока бедный малый крепко спал, Роже вскочил на коня и во весь опор помчался в Париж.
Роже не хотел, чтобы Баск сопровождал его, прежде всего потому, что тот был совершенно без сил, а также из опасения, что это может повредить Кретте. Он сразу сжег письмо, полученное от маркиза, чтобы никто не мог сказать, будто тот имел хоть какое-либо касательство к его решению возвратиться в столицу. То, о чем рассказал Баск, не выходило у шевалье из головы, и он не сомневался, что ищейки метра Вуайе д’Аржансона уже пущены по его следу.
В десяти льё от Парижа Роже пересел в карету: за пятнадцать часов он проделал пятьдесят льё и был совсем разбит. В экипаже он стал понемногу приходить в себя, но пока еще не догадывался о грозившей ему опасности. И только когда его взяли под стражу, он начал лучше понимать свое положение…
Словом, как мы уже говорили, шевалье был угнетен и подавлен.
— Итак, я арестован! — то и дело горестно восклицал он. — Итак, я арестован!
И при каждом возгласе д’Ангилема полицейский офицер весьма учтиво кланялся ему, но не произносил ни слова.
Карета въехала во двор замка. Роже вышел из нее. Какой-то человек в кафтане из алого бархата с золотыми пуговицами направился к нему и громко сказал одному из стражников, куда надлежит отвести узника; потом он вполголоса прочитал протокол о взятии под стражу шевалье д’Ангилема: его нацарапал в карете по пути в замок полицейский офицер так, что задержанный этого даже не заметил.
Человек в бархатном кафтане пробормотал:
— Превосходно.
И знаком показал, что узника можно вести в предназначенное для него помещение.
Шевалье последовал за стражником, не проронив ни слова и ни о чем не спросив.
Казалось, укажи ему кто-нибудь в ту минуту на затянутый черным сукном помост, где были бы плаха и топор, дай ему знак, чтобы он опустился на колени и положил голову на эту плаху под смертоносный удар, и он подчинился бы безо всяких колебаний. События, следовавшие одно за другим, были, думалось ему, тесно связаны между собою, он испытывал на себе их последствия, не понимая причин, и покорно шел им навстречу, шел безотчетно, опустив голову, безропотно подчиняясь нелепой и жестокой судьбе; так человек во сне, не колеблясь и ничему не удивляясь, совершает самые сумасбродные поступки.
Шевалье, почти ничего не замечая, безучастно поднялся по мрачной лестнице, вошел в довольно красивую галерею, миновал ее, а потом долго взбирался по винтовой лестнице Бог весть на какой этаж, попал наконец в еще один коридор, из этого коридора — на какой-то чердак, а уж из чердака — в маленькую, темную, но довольно чистую камеру. Дверь за ним захлопнулась, заскрипели засовы, и только тут, от этого скрежещущего звука, Роже как бы очнулся.
Он сидел на низкой скамеечке; вскинув голову, он огляделся по сторонам, встал и обошел камеру — на это ушло немного времени.
Затем, подчиняясь инстинкту, оказавшемуся сильнее всех прочих побуждений, он подошел к узкому оконцу, забранному двойной решеткой; сквозь ее перекрещенные прутья в камеру скупо просачивался свет и воздух… Свет! Воздух! Жизнь!.. Злосчастный Роже, этот крепкий и сильный молодой человек, большую часть жизни провел в деревне, привык там дышать полной грудью, вбирая в себя живительный воздух, особенно когда охотился на равнине и в лесах вокруг Ангилема, и вот теперь он был вынужден вдыхать сквозь узкую щель в стене слабое дуновение ветерка и ловить тонкий луч солнца!
Мы сказали "вдыхать", ибо оконце оказалось столь узким, что в него нельзя было даже просунуть голову; оно было прорублено в стене огромной толщины, две решетки, отстоявшие на фут одна от другой, как мы уже сказали, уходили в толщу камня, и только сквозь верхнюю часть этого отверстия узник мог различить лоскут неба и ничего больше — ни кроны дерева, ни флюгера.
В ясные дни Роже предстояло отыскивать на нем хотя бы облачко, в дождливые — хотя бы клочок лазури.
Положение узника было весьма печальным, тем более печальным, что, хотя шевалье прежде частенько размышлял о различных бедах, которые могли выпасть на его долю, дабы заранее к ним приготовиться, ему никогда и в голову не приходило, что он может угодить за решетку, и потому он совершенно не был подготовлен к такому несчастью.
Он снова опустился на скамеечку, чтобы обдумать свое положение, потом бросил взгляд на источенный червями стол, покрытый куском какой-то дешевой ткани, встал и ощупал свое ложе, оказавшееся весьма жестким; затем опять сел на скамеечку и погрузился в размышления. Он в темнице, это бесспорно. Но кто приказал бросить его в темницу, по какой причине он очутился в ней? Вот что надо было понять прежде всего.
Трудно представить себе, как далеко может унестись мысль человека, если ему нечем занять себя и остается только одно — размышлять. Роже упорно искал ключ к разгадке, обдумывая и отбрасывая одно возможное объяснение за другим. Прежде всего он решил, что стал жертвой ошибки.
"Быть может, — подумал он, — мой отец принял участие в каком-нибудь заговоре у себя в провинции, а меня посчитали его доверенным лицом".
Хотя барон д’Ангилем с тех пор, как он унаследовал деньги и имущество виконта де Бузнуа, был гораздо более доволен правлением Людовика XIV, чем прежде, его сын в свое время часто слыхал, что в их доме жаловались и нападали на г-жу де Ментенон и на отца Летелье, потому ему казалось вполне возможным, что барон д’Ангилем замешан в какой-нибудь крамоле. И он вначале утвердился в этой мысли.
— Я докажу, — сказал он вслух, — что последние три месяца провел в Англии и возвращался прямо оттуда, что уже полтора года я не был в Ангилеме и больше года не виделся с отцом. когда я приведу все эти доводы, моя невиновность станет очевидной и меня с почетом выпустят на свободу.
Целых полчаса Роже был довольно спокоен.
— Черт побери! — воскликнул он вдруг. — А ну, как они подумают, что я ездил в Англию, чтобы тайно вступить в соглашение с принцем Оранским, который питает смертельную вражду к Людовику Четырнадцатому? А ну, как они решат, будто мое путешествие имело целью посеять семена недовольства? Тоща я погиб!..
И следующие полчаса Роже пребывал в полном отчаянии.
— А не может ли так случиться, — прошептал он полчаса спустя, — что мое дело связано с делом Кретте?
Однако трудно было допустить, что маркиза де Кретте преследуют из-за ссоры с г-ном де Руаянкуром, или, вернее, трудно было допустить, что их ссора была тому единственной причиной.
"Кретте слывет врагом "старухи", — думал шевалье, — он и в самом деле ее враг и, должно быть, навлек на себя ее немилость. Руаянкур его терпеть не может. Король весьма суров в отношении дуэлянтов; власти, должно быть, закрыли глаза на наш поединок с Коллински, и нас тоща пощадили только из-за недостатка бесспорных улик. А теперь, когда Кретте вызвал Роаянкура на поединок, в этом усмотрели уже попытку второй дуэли. Да, но ведь я тут совершенно ни при чем, когда Кретте собирался драться с Руаянкуром в Париже, я-то был в Лондоне".
Потом Роже вспомнил о своей жене.
— Она исчезла, — сказал он вполголоса. — Уж не думают ли они, чего доброго, что я ее убил?
И он принялся размышлять о том, как странно вела себя Сильвандир по отношению к нему; при этой мысли шевалье пришел в бешенство, ибо, как читатель, должно быть, уже заметил, герой наш был ревнив, точно тигр, а жена, надо признаться, бесспорно давала ему известные основания для ревности.
Наступил час прогулки, и за шевалье д’Ангилемом пришли.
Каждому узнику ежедневно разрешалась двухчасовая прогулка.
Для нее была отведена особая площадка.
Роже встретил на этой площадки восьмерых заключенных, восьмерых товарищей по несчастью; каждый из них был одет на собственный лад, и все они мало походили друг на друга.
По лицу и по одежде узника легко было догадаться, давно ли он попал в узилище.
— О чем сейчас говорят в Париже, милостивый государь? — воскликнули они хором.
— Я полагаю, господа, — ответил шевалье, — там говорят о том, что нынче утром меня взяли под стражу; впрочем, после этого события прошло уже часов пять или шесть, возможно, о нем больше не говорят и начинают проявлять интерес к чему-либо еще.
— Ах так! Стало быть, вас взяли под стражу?
— Черт побери! Да вы это и сами видите! Ведь и вы тут не ради собственного удовольствия находитесь, не правда ли?
— Разумеется, нет.
— Вот и я тоже.
— Но почему вас взяли под стражу?
— Почему? С самого утра я доискиваюсь причины моего ареста, и если вы соблаговолите мне ее назвать, то выведете меня из большого затруднения.
— Как? Вы не знаете, почему вас арестовали?
— Нет, а вы?
— И я не знаю.
— А вы, сударь?
— Не знаю и я.
— Но а вы-то хоть знаете?
— Тоже нет.
На один и тот же вопрос, обращенный поочередно к восьмерым узникам, восемь раз последовал один и тот же ответ.
Никто из заключенных не знал причины своего заточения, а между тем один из них находился в Фор-л’Евеке уже целых десять лет.
Однако держался он спокойнее всех и меньше других роптал на судьбу.
Роже содрогнулся. Ведь человек этот провел в темнице большее число лет, чем сам он, Роже, провел в ней часов.
А между тем шевалье уже успел здесь затосковать.
"Да, видно, я пропал", — подумал он.
Однако мы всегда уповаем на то, что печальный жребий, ставший уделом других, не станет нашим уделом. И потому Роже начал расспрашивать других узников, нельзя ли ему побеседовать с кем-либо из тех, кто осуществляет власть в замке.
— Вы можете, когда вам будет угодно, попросить, чтобы вас посетил комендант, — ответили ему.
— Вот как? Стало быть, я могу попросить коменданта прийти ко мне?
— Вот именно.
— И для этого достаточно обычной просьбы?
— Вполне достаточно.
— Тоща я сделаю это нынче же вечером! Господа, я прощаюсь с вами.
— Прощаетесь? А почему?
— Да потому, что завтра я, вероятно, уже не буду иметь чести с вами встретиться.
— Почему вы так думаете?
— Да потому, что если нынче вечером я увижу коменданта, то, без всякого сомнения, буду завтра же на свободе.
— Бедный юноша! — прошептали узники, покачивая головами.
Этот сочувственный возглас не помешал Роже возвратиться к себе в камеру в самом радужном расположении духа.
Ему принесли обед, и он с аппетитом съел хлеб и овощи, отпущенные для него королевской казною.
Покончив с трапезой, он попросил тюремщика передать коменданту замка, что новый узник очень хочет с ним переговорить.
— Нынче уже слишком поздно, — отвечал тюремщик, — но завтра комендант непременно к вам придет.
— Вы в этом уверены, друг мой?
— Конечно, уверен.
— В таком случае до завтра, — сказал шевалье, решив набраться терпения и утешая себя мыслью, что ночь пройдет быстро.
Он вновь уселся на скамеечку и стал следить сквозь прутья решетки за последними бликами уходящего дня…
Роже все еще сидел на скамейке, глядя в небо и погрузившись в раздумье, как вдруг ему показалось, будто рядом слышан какой-то шорох.
Он взглянул на пол и увидел мышь: она грызла крошки хлеба, валявшиеся на полу.
Шевалье ненавидел мышей; он схватил свою шляпу и с размаху швырнул ее в крошечного зверька; тот, перепугавшись, обратился в бегство и проскользнул под дверью в соседнюю, гораздо более просторную комнату, которую он, судя по всему, облюбовал себе для жилья.
Роже довольно долго сильно тревожила мысль, что непрошеные гости могут, чего доброго, нанести ему ночью визит. Вот почему он продолжал сидеть на скамеечке, не сводя глаз с небольшой щели под дверью. Он сидел до тех самых пор, пока луч света еще проникал в оконце его камеры, а когда ночной мрак совсем сгустился, Роже взял валявшуюся на столе пробку от бутылки и воткнул ее в щель под дверью, обезопасив себя таким способом от вторичного визита непрошеных гостей.
Теперь он мог быть спокоен.
И все же ночью шевалье раза три или четыре внезапно просыпался как от толчка: ему чудилось будто маленькие лапки царапают его лицо и руки; однако всякий раз он убеждался, что, кроме него самого, в камере нет ни единого живого существа.
Этого нельзя было сказать о соседнем помещении, ибо оно, видимо, служило местом для встреч всех мышей, всех крыс и всех кошек, обитавших в замке.
И все же узник довольно спокойно провел ночь: он был полон надежд.
На следующий день, часов около двенадцати, когда терпение шевалье было уже на исходе, в коридоре послышался необычный шум: видимо, солдаты взяли на караул. Потом у самой двери послышались шаги, в замочной скважине повернулся ключ, дверь отворилась, и в камеру вошел комендант замка.
Это был высокий сухопарый человек; когда он говорил, губы его едва шевелились, а глаза ничего не выражали. Он держал свою шляпу в руке, без сомнения, потому, что не хотел снимать ее, входя к узнику.
— Господин комендант, — воскликнул Роже, бросаясь ему навстречу, — я шевалье Роже д’Ангилем!
— Мне это уже известно, сударь, — ответил комендант, почти не шевеля губами.
— Вам это уже известно? — с удивлением спросил шевалье.
Комендант молча поклонился.
— Ну что ж, коль скоро вам известно, кто я такой, я хотел бы, господин комендант…
— Есть ли у вас какие-нибудь жалобы на наши порядки, господин д’Ангилем?
— Нет, пока что нет, сударь, впрочем, я еще не успел как следует ознакомиться с этими порядками; но мне хотелось бы знать…
— Не испытываете ли вы в чем-нибудь недостатка, господин д’Ангилем?
— До сих пор еще ни в чем; но не могу ли я узнать?..
— Не выказал ли кто-либо из служителей замка неуважения к вам, господин д’Ангилем?
— Нет, сударь, я даже обратил внимание на отменную вежливость человека, который меня обслуживает.
— В таком случае, господин д’Ангилем, поскольку вы ни на что не жалуетесь, позвольте мне удалиться.
— Простите, сударь, простите! Я жалуюсь на то, что меня заключили в темницу.
— Ну, это уж меня не касается, — ответил комендант.
— Но почему я все-таки здесь?
— Вам сие должно быть известно лучше, чем мне, господин д Ангилем.
— Лучше, чем вам? А почему?
— Потому что это касается вас, между тем, как я уже имел честь вам сообщить, меня это не касается, а я никогда не вмешиваюсь в то, что меня не касается…
— Но, наконец, должны же вы знать…
— Сударь, я ничего не знаю.
— Но, наконец, должны же вы догадываться…
— Сударь, я ни о чем не догадываюсь; король присылает сюда человека, взятого под стражу, я принимаю его, помещаю у себя в замке и слежу, чтобы он ни в чем не нуждался, пока находится на моем попечении. Вот в чем состоит мой долг, и я его неукоснительно выполняю.
— Но ведь король может ошибаться.
— Король никогда не ошибается.
— Но ведь король может быть не прав.
— Король всегда прав.
— И тем не менее клянусь вам, что я не совершил ничего…
— Сударь, избавьте меня от необходимости выслушивать вас дальше.
— Сударь, заявляю вам, что я ни в чем не виновен.
— Сударь, позвольте мне удалиться.
— Но скажите, по крайней мере, долго ли я тут пробуду? Ответьте, сударь, умоляю вас!
— Сударь, вы пробудете здесь ровно столько, сколько будет угодно королю.
— Послушайте, да вы меня сведете с ума! — крикнул Роже.
— Ваш покорный слуга, сударь.
Комендант поклонился шевалье и, по-прежнему держа шляпу в руке, вышел в сопровождении своей охраны.
На этот раз Роже показалось, что дверь за комендантом захлопнулась со зловещим стуком. У него было такое чувство, будто именно с этой минуты он по-настоящему стал узником; он тяжело опустился на низенькую скамью, вперил безнадежный взгляд в дверь, и глаза его наполнились слезами.
Шевалье думал теперь о своих родителях, о друзьях, о Боге.
И тут в его памяти стали всплывать ужасные рассказы об узниках, каких немало было в ту пору: Бассомпьер провел в Бастилии десять лет, Лозен был заточен в Пиньероле целых тринадцать, там же долго томился и Фуке, о котором даже толком не было известно, жив он еще или уже давно умер. Перед мысленным взором Роже проходили один за другим лица всех этих дворян, схваченных ночью и исчезнувших без следа. Он вспомнил и о Маттиол и, и о человеке в железной маске, и, наконец, о том узнике, которого он встретил накануне на прогулке и который провел тут, в замке, уже десять лет. Правда, все эти люди были в чем-то виноваты:
Бассомпьер пытался бороться против кардинала Ришелье, Лозен бросил тень на репутацию внучки Генриха IV, Фуке дерзнул состязаться в роскоши с самим Людовиком XIV, Маттиоли выдал государственную тайну, трагедия человека в железной маске осталась загадкой, но она тоже была связана с политикой… Однако сам-то он ведь ни в чем не виноват! Сколько ни рылся Роже в памяти, перебирая день за днем всю свою жизнь, он не находил ни одного преступления, ни одного проступка, ни одного неосмотрительного шага, в коем его могли бы упрекнуть, между тем как предосудительные деяния и проступки тех, о ком он вспоминал, были широко известны.
Но, с другой стороны, ведь никто не знает, что вменяли в вину человеку, с которым он разговаривал накануне — шевалье даже не было известно его имя, — а между тем тот провел в заточении уже десять лет.
Десять лет! Стало быть, у этого несчастного нет ни родных, которые добивались бы его помилования, ни друзей, которые хлопотали бы за него перед властями?! Стало быть, этот человек никому не известен? Но если он и в самом деле никому не известен, почему его держат в заточении десять лет?
Такие мысли терзали шевалье целый час или даже два; затем он снова начал припоминать самые веские доказательства своей невиновности, и мало-помалу уверенность в том, что ему нетрудно будет оправдаться, взяла верх над опасениями, и все его мрачные мысли развеялись.
Наступил час прогулки. Шевалье, как и накануне, вышел из камеры, как и накануне, его проводили на площадку, там он, как и накануне, встретил восьмерых своих товарищей по несчастью. Он подошел к тому, кто пробыл здесь десять лет, и осведомился о его имени.
— Граф д’Олибарюс, — ответил тот.
Роже порылся в памяти: имя это было ему совершенно незнакомо.
— А по какой причине вас держат здесь? Послушайте, граф, скажите мне откровенно, это останется между нами.
— Я могу лишь повторить то, что уже сказал вам вчера: я и сам об этом не имею понятия.
— Вы и сами не знаете?
— Не знаю, сударь.
— Но неужели за те десять лет, что вы пробыли в заключении, — спросил шевалье, понижая голос, — вы даже не попытались совершить побег?
Граф д’Олибарюс пристально посмотрел на Роже, ничего не ответил и повернулся к нему спиной. Он принял шевалье за доносчика.
"Черт побери! — подумал Роже. — Если бы я пробыл тут десять лет, я бы уже раз десять попытался убежать".
Потом он прошептал:
— Так-так! Хоть я и не сижу тут десяти лет, почему бы мне не попробовать бежать?
Затем Роже подошел к остальным узникам, но все попятились от него как от зачумленного.
Граф д’Олибарюс уже поделился с ними собственными подозрениями, и это, видимо, принесло свои плоды.
Шевалье так и не удалось перекинуться хотя бы словечком с другими заключенными, это привело его в самое дурное расположение духа и утвердило в решимости покинуть Фор-л’Евек как можно скорее.
Все же он решил дать королю неделю сроку для того, чтобы тот исправил допущенную несправедливость; если же за неделю несправедливость эта не будет исправлена, решил Роже, тоща ему придется сосредоточить все свои помыслы на одном: на своем побеге!
