Вот каким образом Роже д’Ангилем избавился от угрызений совести, мучивших его из-за того, что он нарушил слово, которое дал мадемуазель Констанс де Безри.

Ничто так не притупляет любовь, как обладание, и ничто так не поддерживает ее, как надежда; но если надежда безвозвратно утрачена, то и самая сильная любовь слабеет или даже вовсе угасает, столкнувшись с неумолимым роком. Поэтому, когда Роже окончательно понял, что ему следует забыть о своих былых, увы, несбыточных мечтах, а действительность оказалась к тому же такой прельстительной, он немного поплакал, повздыхал, но в конце концов покорился своей участи, и даже довольно спокойно.

Он воспользовался тем, что баронесса возвращалась в Ангилем, и написал Констанс весьма трогательное послание; Роже сообщил в нем, что очутился в тисках жестоких обстоятельств, в какие жизнь порою ставит дворян словно для того, чтобы испытать их мужество, и был вынужден принести себя в жертву ради счастья семьи, отказавшись от надежды добиться счастья для самого себя. Он умолял Констанс простить его и забыть о нем. Однако в конце письма шевалье клятвенно уверял свою возлюбленную, что, хотя он и вынужден подчиниться безжалостному велению долга (слог Корнеля был еще весьма моден в ту эпоху!), он до самой смерти будет любить ее.

Этим письмом шевалье освобождал девушку от данного ею слова, она вновь обретала свободу и могла в свой черед вступить в брак.

В тот день, когда Роже писал Констанс послание, которое мы только что изложили, у него еще не было возможности написать маркизу де Кретте письмо, приведенное нами в конце предыдущей главы; поэтому он все еще не доверял жене и тешил себя мыслью, что коли она уже, так сказать, заранее обманула его, то впоследствии он будет отомщен, если случай когда-нибудь сведет обеих женщин и Констанс вздумает показать Сильвандир полученное от него письмо.

Шевалье и сам был глубоко растроган, когда сочинял элегические строки, о коих мы рассказали выше; вот почему, когда он поднял голову, оторвался от листка, где были начертаны эти строки, и посмотрел на баронессу д’Ангилем, в глазах у него стояли слезы; достойная дама, все еще верившая в любовь до гробовой доски, даже если на пути такой любви возникают непреодолимые препятствия, поспешила поведать мужу о волнении их сына; рассказала она ему и о том, что Роже просил ее передать письмо мадемуазель де Безри и проследить, чтобы оно было непременно вручено ей в собственные руки.

Барон д’Ангилем был весьма этим озабочен. Не выполнить просьбу сына означало, по его представлениям, нарушить свой долг; кроме того, за последние четыре месяца шевалье столь блистательно вел себя в столице, что сильно вырос в глазах и во мнении отца, и теперь барон почти так же глубоко уважал его, как и любил. С другой стороны, если бы Констанс получила письмо, содержавшее, надо полагать, немало клятв в вечной любви, это могло с новою силой разжечь в ее сердце огонь, которому лучше было бы дать постепенно угаснуть, могло подвигнуть девушку на нежелательные поступки, могло, наконец, посеять семена бунта в семье де Безри.

Барон, разумеется, не читал письма сына, он бы скорее взошел на костер, нежели позволил бы себе сделать это, — до такой степени он был щепетилен в подобных вещах; баронесса со своей стороны ничего не могла ему толком объяснить, но, зная, как сильно Роже любил Констанс, она полагала, что в его письме непременно должны быть горькие жалобы на злую судьбу. Вот почему барон долго вертел в руках запечатанное послание своего сына, долго ломал над ним голову и наконец, по зрелом размышлении, решил, что всего лучше вообще не отдавать его мадемуазель де Безри, а чтобы не передумать ненароком, он спрятал сие любовное послание к себе в ларец и запер его, дважды повернув ключ в замке.

Принятое решение довольно долго мучило барона д’Ангилема, но мало-помалу он успокоился, рассудив, что на земле судьба людей нередко зависит от случайного стечения обстоятельств и это часто оборачивается для них благом.

Вот как получилось, что мадемуазель де Безри не передали письмо Роже, освобождавшее ее от обета верности, и она не желала верить, когда ей говорили, будто шевалье женился; на все самые убедительные доводы родителей она отвечала:

— Ведь в свое время Роже заставили поверить, будто я умерла!..

А шевалье, полагая, что Констанс возвращена свобода, был совершенно спокоен, и, если бы мы не опасались, что читатели составят слишком уж дурное представление о нашем герое, мы бы даже прибавили: он был совершенно счастлив.

Я думаю, не существует такого брачного союза — если даже речь идет о союзе тигра и пантеры, — в котором, по крайней мере, первые две недели после свадьбы супруги не наслаждались бы безмятежным покоем.

К тому же, помимо бесспорной красоты, которую Роже особенно ценил в Сильвандир, жена его была просто неотразима благодаря своей наивности, прелести и добродетельности. Молодой супруг подробно расспрашивал ее обо всем: опираясь на логику и на здравый смысл, он старался обнаружить хоть какое-нибудь противоречие в ее ответах на его многочисленные вопросы; однако ему ни разу не удалось уличить Сильвандир во лжи, и он все время спрашивал себя, почему метр Буто прибегал к таким предосторожностям, прилагал столько забот и усилий, чтобы выдать замуж свою дочь, хотя ее смело можно было назвать настоящим сокровищем.

— Скажите, дорогая, как вы проводили время в доме своего отца? — спрашивал иногда Роже.

— Я скучала, — говорила в ответ Сильвандир.

— Но разве он вовсе не принимал гостей?

— О, разумеется, принимал! Да только к нам приходили одни старики — советники, стряпчие, судьи, и унылые их разговоры нагоняли на меня тоску.

— И больше у вас никто не бывал?

— Боже мой, конечно, никто.

Роже, прежде опасавшийся, что его невеста безобразна, увечна либо еще того хуже, теперь, избавившись от былых страхов, подозревал, что у его жены все же имеется какой-нибудь тайный порок.

"Быть может, она лакомка и сладкоежка?" — спрашивал он себя.

Это был самый распространенный в те времена порок: читайте мемуары герцога Сен-Симона.

И он пытался возбудить ее аппетит при помощи изысканных вин, которые виконт де Бузнуа лет двадцать хранил в своем погребе; однако, отведав лучшего токайского вина самого тонкого вкуса, Сильвандир с гримасой отвращения отодвигала бокал и просила подать ей чистой и свежей воды — только этот простой напиток и был ей по вкусу.

Однажды, когда она выпила немного сиракузского вина, кровь ударила ей в голову, и весь вечер она чувствовала себя больной. После этого досадного случая молодая женщина объявила, что впредь не станет даже пробовать какое бы то ни было вино.

"Моя жена равнодушна к яствам и винам, — сказал себе Роже, — поищем в ней какого-либо другого порока, ведь должен же быть хотя бы один".

"Ах, кажется, я догадался! — воскликнул он в одно прекрасное утро. — Она, верно, картежница".

В тот же вечер он усадил свою супругу за стол, поставил перед ней и перед собою по столбику золотых монет и сдал карты; однако оказалось, что Сильвандир совсем не умеет играть в карты; она бурно радовалась, когда выигрывала, и не менее бурно горевала, проигрывая каких-нибудь двенадцать су.

"Нет, моя жена не игрок, — пробормотал Роже, — это ясно как день. Но, быть может, она скупа?"

Он посадил Сильвандир в карету, наполнил ее карманы золотом и повез к самым лучшим модисткам и самым искусным портнихам столицы. Молодая женщина накупила на триста луидоров кружев, чепцов и платьев и при этом ни разу не торговалась.

"Черт побери, — прошептал Роже. — Стало быть, она мотовка".

Но однажды, когда он мягко упрекнул жену за то, что она, покупая красивую английскую шемизетку, переплатила за нее десять луидоров, она поблагодарила его за поучение и попросила впредь самому следить за ее тратами.

"Тем хуже, тем хуже! — подумал шевалье. — Должно быть, у нее есть более серьезные недостатки".

С тех пор он все время был начеку, пытаясь обнаружить, не бродят ли днем или ночью вокруг их дома непрошеные гости, которых обычно именуют кузенами: паразиты эти опасны и надоедливы, как комары, и от них можно избавиться, только убивая их на месте.

Но ни одного воздыхателя в шляпе с павлиньим пером, как сказала бы мадемуазель де Скюдери, но ни одной влюбленной образины, как сказал бы Мольер, ни разу не было обнаружено в окрестностях Шампиньи.

"Положительно, я обладаю истинным сокровищем, — с каким-то испугом думал Роже, — видно, я родился под счастливой звездою, еще не открытой астрологами наших дней".

И это была правда или, во всяком случае, походило на правду.

Мы не решились бы утверждать, что Сильвандир питала безграничную любовь к своему мужу. Скорее всего она просто никого не любила, но в глазах злополучного супруга даже это было добродетелью. Однако, как известно, в тихом омуте черти водятся, и люди, с виду совершенно бесстрастные, могут разом воспламениться: когда солнце прячется в тучах, того и гляди, начнется град, дождь или буря.

Метр Буто приехал в Шампиньи повидать своих детей. Роже, который боготворил родителей и писал им по два раза в неделю, нашел, что Сильвандир весьма холодна со своим славным отцом, хотя тот столько для нее сделал. Шевалье целых три дня размышлял о причинах подобной холодности, а так как он был в ту пору склонен находить всему приятное для себя объяснение, то в конце концов он убедил себя, что пылкая любовь, которую Сильвандир питает к нему, вытеснила из ее сердца все прочие привязанности. Мы видим, что шевалье д’Ангилем уже вполне освоился с ролью супруга: теперь он все видел не в черном, а в розовом цвете.

Сам Роже высказывал множество знаков дружеского внимания метру Буто, и метр Буто платил ему тем же; правда, у одного из них были на то особые причины, а у другого — никаких. Шевалье хотел ублажить тестя, настроить его на благодушный лад, а уж затем досконально обо всем расспросить. После обильного и вкусного обеда, длившегося, как это бывает в деревне, до позднего вечера, он счел, что наступила подходящая минута.

— Скажите, метр Буто, — заговорил Роже, увлекая тестя к окну, — скажите откровенно, ибо теперь вам уже нечего бояться, что я от вас ускользну, а вернее, теперь я и сам не захотел бы от вас ускользнуть, так вот, признайтесь по совести — ведь я до сих пор, говоря честно, так этого и не постиг, — признайтесь, какой же все-таки скрытый недостаток есть у Сильвандир: ведь были же у вас причины для того, чтобы столь странным способом выдать ее замуж.

— Я буду говорить с вами совершенно открыто, любезный мой зять, — отвечал почтенный советник, которому мускатное вино развязало язык. — Прежде всего, как вы знаете, я сберег приданое Сильвандир, иначе говоря, сто тысяч экю.

— Я эту сумму хорошо помню, — отвечал Роже.

— Впрочем, деньги эти достанутся вам после моей смерти, — продолжал метр Буто, — они будут не только сохранены, но и приумножены. Затем, я был уверен, что моя дочь не выскочит замуж за какого-нибудь мелкопоместного дворянина из провинции, у коего только и есть что плащ да шпага, или за какого-нибудь торгаша, у коего за душой одни долги, так что он на долгах едет и долгами погоняет, иными словами, вконец разорен и уповает лишь на приданое будущей жены.

— Стало быть, вам были известны размеры состояния виконта де Бузнуа.

— До последнего ливра, су и денье, любезны мой зять: я все самолично проверил, оценил и посчитал.

— Но разве не могли вы отыскать какого-нибудь дворянина, придворного, который ни в чем бы не уступил мне?

— Разумеется, мог, да только он не вел бы тяжбы, то есть не был бы связан по рукам и ногам и не находился бы целиком в моей власти; ну а к тому же состояние в полтора миллиона ливров — редкость даже при дворе. Не говорю уж о том, что я давно решил при первом крупном деле сколотить приданое для дочки, и вот в мои руки попало ваше дело. Принимать деньги от тяжущегося, как это делали трое наших судей, — значит красть одновременно у правосудия и у истца; напротив того, дать этому самому истцу, который обязан мне своим состоянием, дать ему в придачу еще прелестную девицу в жены — это, на мой взгляд, означает не только выполнить свой долг, но и оказать человеку услугу.

"Опять то же самое, — подумал с досадой Роже, — объяснение и впрямь весьма правдоподобное, и ему на худой конец можно поверить".

— Итак, — сказал он вслух, — итак, дражайший мой тесть, Сильвандир вас нисколько не отягощала?

— О, Бог мой, нисколько! Правда, она сильно скучала дома, и поскольку нрав у нее весьма решительный…

— Вот как?! Стало быть, у моей жены решительный нрав?

— Да, девочка очень упряма. И поскольку, как я уже вам сказал, нрав у нее весьма решительный, я всякую минуту опасался, как бы она не совершила какого-нибудь сумасбродного поступка. Запросы у моей дочери весьма широкие, и больше всего она хочет, чтобы ее постоянно развлекали.

— Какие же удовольствия она предпочитает? — спросил Роже.

— Ничего не могу вам сказать на сей счет, ибо я ей никогда никаких удовольствий не доставлял, и все же, изучив ее характер, я думаю, что ей особенно по вкусу различные увеселения…

— Дорогой тесть, надеюсь, вы не сомневаетесь, что я хочу сделать Сильвандир счастливой? Не так ли?

— Вы делаете для этого все что можете.

— Так вот, чтобы легче достичь этой цели, я должен знать ее пристрастия, лучше понимать ее характер. Что бы вы мне сказали, если бы я попросил у вас совета?

— Я сказал бы: доверяйте ей…

— Вот как? Прекрасно, — прервал его шевалье.

— Постойте-ка, не торопитесь, — продолжат метр Буто, — я сказал бы вам: доверяйте ей, но ни на минуту не спускайте с нее глаз…

— Дьявольщина! — вырвалось у Роже, который остался весьма недоволен концом фразы.

На следующий день метр Буто уехал обратно в Париж; шевалье, оставшийся с женой в Шампиньи, был сильно встревожен разговором, происшедшим накануне.

В самом деле, Роже чувствовал себя настолько счастливым, что для него было очевидно: столь безоблачное счастье долго продолжаться не может, и он терзался, боясь его утратить.

Странное оно, это сердце мужчины; мы не говорим о сердце женщины, ибо знаем его гораздо хуже и только по аналогии с мужским. Повторяем, странное оно, это сердце мужчины: трудно даже поверить, но оно способно любить сразу нескольких женщин, и при этом по-разному. Роже в свое время очень любил Констанс, он и теперь еще любил ее так сильно, что пришел бы в отчаяние, если бы узнал о замужестве Констанс. И при этом он любил Сильвандир, правда, совсем иной любовью; Констанс он любил, как любят прекрасную лилию, восхищаясь ее чистотой, опьяняясь ее ароматом и храня ее в заповедном уголке своей души, вдали от нескромных глаз, вдали от любопытных взглядов. А Сильвандир Роже любил так, как любят красивый алмаз, стремясь, чтобы он переливался всеми своими гранями, желая, чтобы его видели другие, чтобы он вызывал зависть у всех тщеславных и честолюбивых людей.

Любовь, которую Роже прежде испытывал к Констанс, была самым чистым пламенем его души; любовь, которую он теперь испытывал к Сильвандир, была пламенем более бурным: разгоревшись в глубине сердца, оно мало-помалу охватывало все его существо. Он охотно провел бы всю жизнь, любуясь Констанс, и был бы счастлив уже только тем, что может любоваться ею. Он умер бы от любви, как Нарцисс, если бы ему пришлось ограничиться одним лишь созерцанием Сильвандир.

А теперь, когда я описал обе формы любви, которым отдал дань шевалье, пусть сами женщины скажут, что они предпочитают: будить в мужчинах возвышенную любовь или пылкую страсть?

Что же касается Роже, то он, как уже сказано, испытывал одновременно оба зги чувства: одно жило в его душе, другое сжигало сердце, и он, возможно, был так счастлив и так страшился, как бы положение не изменилось, именно потому, что одно чувство дополняло другое.