К счастью для шевалье Танкреда, в те времена по праздникам, даже па Пасху, люди не засиживались допоздна, и в полночь все гости уже распрощались: жившие поблизости отправились по домам — кто на лошади, кто пешком; жившие подальше разошлись по комнатам, которые барон и баронесса, свято соблюдавшие правила старинного гостеприимства, охотно предоставили в их распоряжение.

Перед тем как подняться к себе, Роже, как всегда, поцеловал отца и мать, и те с улыбкой переглянулись. Потом он отвесил поклон аббату и удалился, но не для того, чтобы лечь, — спать ему совсем не хотелось, ибо сон у него пропал так же, как и аппетит, — а для того, чтобы без помехи помечтать о мадемуазель де Безри.

Впервые в жизни шевалье думал не об охоте, не о верховой езде, не об умелом выпаде во время фехтования, не о хитроумной уловке, которая избавила бы его от необходимости разбирать отрывок из Саллюстия или Вергилия, а о чем-то совсем ином.

Юношей овладела глубокая грусть; он понял, что поспешный отъезд семейства де Безри имел единственную цель — похитить у него Констанс, но он прочел в глазах милой девочки, что ей хотелось остаться не меньше, чем того хотелось ему, и это его несколько утешило. К тому же в первых огорчениях первой любви есть нечто такое, от чего сладостно сжимается сердце, а потому мы миримся с этими ощущениями гораздо спокойнее, нежели с тем безразличием, на смену которому они пришли, ведь влюбленный прежде всего алчет даже не счастья, ибо он еще толком не знает, что такое счастье, сильнее всего он жаждет права не возвращаться в ту бесплодную пустыню, откуда ему удалось уйти; ему так хочется и дальше оставаться под сенью красивых зеленых деревьев, греться в лучах ласкового солнца, бродить среди чудесных цветов с одуряющим ароматом, и, хотя их шипы уже поранили его пальцы, он во что бы то ни стало стремится сорвать эти цветы и вопреки всему вдыхать их аромат. Отныне он предпочитает затишью все что угодно, даже бурю, и если радость пока еще не дается ему, он согласен даже на страдание.

Роже заснул поздно, и сон его был беспокоен, однако это не помешало ему подняться с первыми лучами солнца; проснулся он свежим, в хорошем расположении духа, глаза у него блестели. Дело в том, что у него созрел небольшой план: он надумал самолично отвезти в Безри карету виконта, в которую должны были впрячь Кристофа, и собрался он сделать это, сославшись на то, будто отец и мать поручили ему осведомиться о самочувствии соседей: принимая во внимание, что те покинули замок д’Ангилемов в столь поздний час, барон и баронесса, разумеется, тревожились, как бы по пути с ними не случилось какого-либо досадного происшествия. Надобно заметить, что Роже перед тем пришла в голову еще одна мысль, она-то и сделала вполне естественным и осуществимым его план: он решил дать экю кучеру виконта, с тем чтобы тот сказался больным и объявил, что покамест не в силах добраться до Безри.

Шевалье хорошо помнил место, где увязла карета, и он направился туда в сопровождении егеря и младшего конюха; призвав на помощь садовника, арендатора и трех или четырех батраков, они после долгих усилий умудрились на веревках вытащить экипаж на дорогу. К счастью, старинный рыдван был так прочен, что нище даже не треснул, и, как только карету вновь поставили на колеса, оказалось, что ее можно без особого труда доставить в Безри. Кристоф, которого его юный хозяин все время подгонял ударами хлыста, с ходу перешел на крупную рысь; правда, он брыкался и обиженно ржал, давая этим понять, что никак не возьмет в толк, почему со вчерашнего дня с ним начали так дурно обходиться.

Однако по мере того как Роже приближался к Безри, его обращение с Кристофом становилось все мягче, и умное животное, заметив, что удары хлыста сыплются на него реже, перешло сперва с крупной рыси на мелкую, а затем — с мелкой рыси на шаг. В самом деле, если молодому человеку сначала казалось таким простым делом самому отвезти виконту его карету и забрать отцовскую двуколку, то теперь это представлялось ему чудовищной дерзостью. Вспоминая суровое чело г-на де Безри, его нахмуренные брови, отрывистый голос, а особенно поспешный отъезд, юноша спрашивал себя, испытает ли человек, поторопившийся уехать из замка д’Ангилемов, большое удовольствие, увидя наследника этого семейства у себя в замке. Все эти соображения были малоутешительны для шевалье Роже Танкреда, который при всех превосходных качествах, коими его наградило Небо, не обладал той счастливой дерзостью, какая почти наверняка ведет к успеху; вот почему он совсем перестал подгонять Кристофа; больше того, если бы его лошадь вдруг остановилась, молодой человек, пожалуй, не нашел бы в себе мужества заставить ее продолжать путь, а если бы она вдруг пошла назад, к дому, он бы не решился повернуть ее вспять и принудить ехать в Безри. Но, к счастью, всего этого не произошло: Кристоф был честный и порядочный конь, не способный на такой поступок, он не любил, чтобы его подгоняли, и только; когда же ему доверяли, он выказывал истинно провинциальную добросовестность, и на него вполне можно было положиться. А потому Кристоф спокойно трусил по дороге в Безри, и Роже вскоре заметил две крытые черепицей башенки небольшого замка, чьи скрипучие флюгера виднелись над деревьями старинного парка.

Шевалье Роже Танкред все еще продолжал продвигаться вперед; но надобно прямо сказать, что теперь уже не он управлял Кристофом, а скорее Кристоф управлял им. Итак, шевалье продвигался вперед, он был во власти сильной тревоги, размышляя о приеме, который будет ему оказан, как вдруг в оконце одной из башенок появилась прелестная золотистая головка Констанс, смотревшей в его сторону широко раскрытыми красивыми голубыми глазами, а рука, подчинявшаяся воле очаровательной головки, махала платочком в знак того, что вновь прибывшего узнали. При виде этого Роже остановил Кристофа, и двое милых детей стали обмениваться знаками простодушной нежности, которая переполняла их сердца, стремившиеся одно к другому.

Так продолжалось минут десять и, вероятно, продолжалось бы до самого вечера, если бы Роже не заметил, что позади Констанс выросла другая фигура. Столь некстати появившаяся особа была виконтессой де Безри; она проходила по коридору, увидела, что ее дочь, по неосторожности не притворившая дверь своей комнаты, подает в окно какие-то странные сигналы, и пожелала узнать, к кому же эти сигналы обращены. Г-жа де Безри, еще накануне упрекавшая мужа за то, что он слишком легко поддался тревоге и заставил их так рано уехать из замка д’Ангилемов, теперь, узнав Роже, начала думать, что опасения виконта были не столь неосновательны, как ей сначала показалось.

Застигнутый на месте преступления, Роже понял, что отступать поздно; он ударил хлыстом Кристофа, злополучный конь, не ожидавший такого обращения, перешел в галоп, и шевалье, не замедляя хода, въехал во двор замка де Безри.

Первым, кого увидел наш герой, был виконт, возвращавшийся к себе после утренней прогулки по парку. Шевалье подумал, что теперь самое время проявить отвагу; он спрыгнул на землю, приблизился к г-ну де Безри и довольно развязно для человека, делающего еще только первые шаги на стезе лжи, сообщил, что кучер виконта совсем расклеился и он, Роже, решил сам доставить карету в Безри, полагая, что она может понадобиться виконту, а также для того, чтобы осведомиться по поручению барона и баронессы д’Ангилем, не произошло ли с их добрыми соседями какого-либо досадного происшествия, когда они ночью возвращались домой.

Такое объяснение выглядело вполне правдоподобным, и виконту пришлось удовольствоваться им, хотя он прекрасно понимал истинную причину, вызвавшую визит юноши; он сделал вид, будто верит всему сказанному, и, в свою очередь, осведомился у Роже о здоровье его родителей; а так как время уже близилось к обеду и виконт направлялся в замок, чтобы сесть за стол, он выказал себя настолько учтивым, что даже пригласил своего услужливого соседа разделить с ним трапезу. Нетрудно догадаться, что Роже с признательностью принял это приглашение.

То было второе испытание, которому виконт решил подвергнуть Роже и Констанс: ведь что ни говори, а он мог накануне ошибиться и потому хотел сызнова понаблюдать за обоими детьми. Увы! Их бедные юные сердца еще не умели притворяться! Войдя в гостиную, Констанс покраснела, словно ей было уже пятнадцать лет, а Роже побледнел при этом, как будто ему исполнилось восемнадцать. Г-н де Безри заметил, какое различное действие произвела на молодых людей их встреча, однако действие это было вызвано одной и той же причиной, а потому его смутные подозрения превратились в твердую уверенность.

За обедом Констанс и Роже совершали одну оплошность за другой; но на сей раз виконт де Безри не хмурил брови, как накануне, он не мешал обоим вести себя как им заблагорассудится и только довольствовался тем, что делал своей жене знаки. Знаки эти говорили: "Ну что? Такой ли уж я фантазер, как вы вчера утверждали? Теперь-то вам ясно? Ясно?"

И в самом деле, все было настолько ясно, что к концу обеда виконт, без сомнения, для того, чтобы отбить у Роже всякую охоту вновь появляться в замке де Безри, небрежным тоном сообщил, что его дочь в тот же вечер возвращается в монастырь. При этом известии Констанс испустила горестный возглас, а Роже, заметив, как сильно она побледнела, и думая, что бедняжке дурно, бросился было к ней, однако виконт мягко удержал его, присовокупив, что г-жа де Безри тут и если дочка будет нуждаться в помощи, то помощь ей окажет мать.

Констанс еще не достигла того возраста, когда падают в обморок. Бедная девочка была чересчур наивна для этого, а потому она только залилась слезами; при виде ее слез Роже пришлось собрать все силы, чтобы самому не расплакаться. Тем не менее столь неуместные слезы привели к последствиям, печальным для обоих детей: Констанс велели подняться к себе в комнату. Продолжая всхлипывать, она, слегка присев, попрощалась с Роже, а он в ответ поклонился ей с самым несчастным видом, после чего, поняв, что ему больше незачем оставаться в замке, он объявил виконту, что имеет честь откланяться. Можно было подумать, будто хозяин дома предвидел возможность столь поспешного отъезда гостя, ибо, выйдя на крыльцо, Роже увидел, что во дворе уже стоит запряженный в двуколку Кристоф. Юноша поклонился виконту, тот с самым дружеским видом пожал ему руку, в свой черед попросил передать наилучшие пожелания барону и баронессе и закончил сие учтивое прощание, пожелав шевалье доброго пути.

Читатель, разумеется, догадался, что, проезжая мимо башенки, Роже не преминул взглянуть на оконце. Благосклонной судьбе было угодно, чтобы как раз в эту минуту виконтесса, полагавшая, что молодой человек еще в гостиной, ненадолго вышла из комнаты дочери; Констанс, на мгновение освободившись от опеки, подбежала к окну и сразу же заметила шевалье. К его величайшему удивлению, лицо девочки сияло. Он уже хотел спросить у прелестного создания, чем объясняется столь неожиданная ее радость, но тут она показала ему карандаш и клочок бумаги. Юноша понял, что Констанс собирается что-то написать ему, и остановился. Действительно, через минуту листок бумаги и карандаш упали к его ногам.

На листке было всего несколько строк:

"Мама, которая очень любит меня, сейчас призналась, что лишь для того, чтобы Вы снова не пожаловали к нам в замок, в Вашем присутствии сказали, будто я уезжаю в монастырь нынче вечером. На самом деле я уеду только в следующее воскресенье.

Роже понял, что ему бросили карандаш, чтобы он мог послать ответ; он оторвал от листка полоску бумаги и в свой черед написал:

Он завернул в это послание камень, подобранный с земли, — читатель, конечно, согласится, что такое письмо было несколько преждевременно для влюбленного мальчугана, которому не исполнилось и пятнадцати лет, — потом с ловкостью школяра кинул камень в комнату Констанс. Она бросилась поднимать письмо и вскоре опять показалась в окне, приплясывая от радости и весело кивая головой в знак того, что она придет на свидание. Медлить больше было неосторожно, и потому Роже, чье сердце ширилось от счастья, прервал размышления Кристофа, снова огрев его хлыстом.

Через три часа юноша возвратился в Ангилем. Барон и баронесса переглянулись и обменялись улыбкой: они видели, что радость буквально переполняет сердце их сына и разливается вокруг, выражаясь в каждом его взгляде, слове и жесте. Никогда еще Роже не был так предупредителен и услужлив: он смахнул пыль со всех фарфоровых ваз, натер до блеска столовое серебро, почистил ружье барона и старательно пересказал аббату Дюбюкуа эпизод, повествующий о любви Энея и Дидоны.

День тянулся для Роже очень медленно; ему казалось, что, будучи в движении, он ускорит бег времени, и он ходил взад и вперед, поднимался наверх, спускался вниз; поглядывая поочередно на все стенные и каминные часы в замке, юноша торопил мать с ужином, как будто испытывал сильный голод. Однако, усевшись за стол, он не мог проглотить ни куска; спать ему совсем не хотелось, но он поспешно ушел в свою комнату, сказав, что просто валится с ног от усталости.

Читатель хорошо понимает, что Роже поднялся к себе вовсе не для того, чтобы лечь в постель: ему надо было поведать о своей любви луне, ветру, деревьям, звездам и облакам. Он растворил окно, и его безмолвный монолог начался.

Шевалье провел поистине счастливую ночь.

Едва забрезжил день, Роже спустился вниз. В замке еще никто не вставал; он сказал служанке, что хочет совершить прогулку верхом и поедет в Сент-Ипполит. Место это находилось в противоположной стороне от Безри. Бедный юноша полагал, что должен лгать даже слугам. Прибегнув к этой предосторожности, говорившей, во всяком случае, о том, что болтливостью он не страдает, Роже оседлал Кристофа и с места пустил его в галоп.

На сей раз злосчастный конь даже не пытался взбунтоваться; впрочем, шевалье для верности надел шпоры и прихватил хлыст. Кристоф, почувствовав шпоры и увидя хлыст, с присущей ему сообразительностью тут же уразумел, что, если он вздумает противиться, сила окажется не на его стороне.

Поднявшись, барон узнал от служанки, что его сын отправился верхом на прогулку в Сент-Ипполит; он, разумеется, не поверил ни единому слову, не поверила и баронесса.

В одиннадцать часов аббат Дюбюкуа, который с раннего утра расспрашивал всех и каждого, куда девался его ученик, обратился с тем же вопросом к родителям Роже. В ответ они только лукаво улыбнулись, потом г-н д’Ангилем с насмешливым видом покачал головой и, положив руку на плечо наставнику сына, сказал:

— Ах, аббат, аббат! Вы воспитали Роже ужасным сорванцом!

Барон не переставал лелеять в душе заветный план: он мечтал породниться с семейством де Безри. А баронесса только прошептала:

— Констанс и в самом деле прелестная девочка, я была бы счастлива назвать ее своей дочерью.

— Во всяком случае, — изрек аббат Дюбюкуа, — надеюсь, свадьба состоится не раньше, чем мой воспитанник закончит курс обучения.

Барон и баронесса рассмеялись; смеялись они и над собой, но главное — над аббатом. Действительно, строить такого рода планы, когда мальчику еще не исполнилось пятнадцати лет, а девочке минуло всего двенадцать, было сущим безрассудством, это противоречило здравому смыслу. Поэтому барон первый переменил разговор, заметив:

— Время — великий учитель; предоставим же ему решать, а сами потолкуем о чем-нибудь другом.

И они заговорили о виконте де Бузнуа.

Утро давно прошло, а Роже все не показывался. Наконец часа в два пополудни, когда все уже готовились сесть за стол, чтобы пообедать, он вошел в гостиную сконфуженный, повесив нос и с покрасневшими глазами. Барон и баронесса обменялись быстрым взглядом, который, казалось, говорил: "Черт побери! Вот досада! Похоже, дело-то не клеится".

Шевалье сел за стол, но к еде не прикасался, что красноречиво говорило о его крайней озабоченности. После обеда он сперва устроился возле матери и начал приводить в порядок свою личную библиотеку, состоявшую из трех десятков томов, взятых в библиотеке замка; затем он вышел вслед за бароном из дома и стал прохаживаться возле огорода; после этого Роже, по-прежнему не произнося ни слова, вернулся в гостиную и прервал молчание лишь для того, чтобы пожаловаться на сильную головную боль и попросить разрешения уйти спать пораньше, что, как нетрудно догадаться, ему было позволено без всяких возражений.

Однако, войдя к себе, шевалье совсем позабыл, что его комната расположена прямо над спальней баронессы и скрипучий пол выдает каждое его движение. Всю ночь он мерил шагами комнату: по примеру "мнимого больного", он ходил то вдоль, то поперек. Барон и баронесса прислушивались к каждому его шагу.

— Вот и еще одна надежда полетела ко всем чертям! — в сердцах сказал барон д’Ангилем. — Мы потерпели поражение от господ де Безри.

На следующее утро г-н д’Ангилем первым делом отправился на конюшню и увидел там Кристофа, который с важностью жевал овес. Затем барон пошел на кухню и, подняв голову, убедился, что все три охотничьих ружья висят над очагом. Стало быть, Роже еще не выходил из дому. Да, Роже спал. В его возрасте, как бы человек ни тревожился, натура властно берет свое: ему надо спать, ему надо есть.

Итак, шевалье проспал до девяти часов утра; в девять он спустился к завтраку, глаза у него опухли, лицо побледнело.

И тем не менее он спал на два часа больше, чем накануне. Дело в том, что существует огромная разница между бессонницей, вызванной радостью, и бессонницей, порожденной горем.

Роже принялся за еду; в это время дверь в столовую отворилась и неожиданно появился Конту а, камердинер виконта де Безри, с письмом в руке. Шевалье узнал его и сначала покраснел, затем побледнел; наконец, видя, что лакей направляется к барону, юноша встал из-за стола и поспешно ушел в свою комнату.

Несмотря на то что барон д’Ангилем почитал себя философом, он с трепетом распечатал письмо, о содержании которого догадывался. К тому же Контуа напустил на себя весьма важный и торжественный вид. А ни то ни другое не предвещало ничего хорошего: всегда можно догадаться о характере послания по физиономии вручившего его посла. Затем барон перевел глаза с лица Контуа на письмо виконта и прочел нижеследующее:

Прощайте, милостивый государь и любезный друг, поверьте, мы искренне желаем всегда оставаться для Вас приятными соседями и глубоко сожалеем, что нам пришлось обратиться к Вам с такого рода жалобой.

Письмо едва не выпало из рук барона, однако это не помешало ему позвонить служанке, и он приказал ей проводить Контуа в буфетную, принять его там должным образом и угостить на славу; затем г-н д’Акгилем написал ответ виконту, пообещав приехать, чтобы принести от имени шевалье извинения г-ну де Безри и его супруге.

Контуа не надеялся на радушный прием в замке д’Ангилемов; вот почему после любезных слов барона лицо его просияло, и он, распивая бутылку орлеанского вина, принялся рассказывать кухарке, что мадемуазель Констанс очень опечалена и все время плачет. Из этих слов стало ясно, что если в Ангилеме грустят, то и в Безри настроение немногим лучше. Роже Танкреда, единственного сына и наследника, боготворили не только барон и баронесса, но и вся прислуга, и если бы дело происходило во времена, когда такого рода недоразумения решали копьем и мечом, то барон без труда вооружил бы десяток своих вассалов, чтобы с их помощью завоевать юную владелицу замка, которую прятали от его сына.

когда Контуа уехал, шевалье попросили сойти вниз. Барон по-отечески слегка пожурил его за столь ранние любовные поползновения; он сказал сыну, что необходимо сперва хотя бы закончить образование, а уж потом думать о женитьбе. К этому баронесса прибавила, что, когда такая пора наступит, будет хорошо, если шевалье не станет заглядываться на слишком богатых наследниц, ибо подобная самонадеянность может повести к отказу, уничижительному для его родителей.

Задетый за живое, Роже отвечал, что родители заблуждаются, что он вовсе не любит Констанс, что он даже и не помышлял о женитьбе и теперь у него только одно желание — всячески угождать своему наставнику, аббату Дюбюкуа; что же касается высказанного матушкой опасения, будто он может избрать предметом своей любви особу слишком знатного происхождения, то страхи эти совершенно напрасны: он твердо решил навсегда остаться холостяком. Бедный мальчик и не подозревал тоща, что самая большая опасность, с какой он столкнется в жизни, будет, возможно, связана с многоженством, а оно грозит смертью через повешение!

В запирательстве шевалье было столько печальной гордости, что родители с уважением отнеслись к его лжи. В конце концов отец пожал сыну руку, а мать обняла его, и — в согласии с выраженным им желанием — юношу отправили к его наставнику, который заставил беднягу читать и переводить вместо книги о любви Энея и Дидоны главу о презрении к богатству. Злополучный Роже был вдвойне несчастен — и как влюбленный и как школяр. Как влюбленному ему пришлось иметь дело не с Констанс, а с ее отцом, а как школяру — не с Вергилием, а с Сенекой.

Как только шевалье ушел к себе, барон облачился в парадное платье и отправился в Безри с визитом, о котором он письмом предварил своих соседей. Виконт и виконтесса держали себя весьма натянуто, они объясняли свою озабоченность тем, что готовят дочь к отъезду в монастырь. Барон попросил разрешения повидать мадемуазель де Безри, и отказать ему в этом было невозможно. Констанс вошла с такими распухшими и покрасневшими глазами, что г-н д’Ангилем понял: на сей раз это не просто досужие разговоры, девочка и в самом деле уезжает. Он весьма учтиво заговорил о непростительном сумасбродстве своего сына, объясняя неприличное его поведение неопытностью и легкомыслием, присущими молодости; под конец он прибавил, что бедный малый горько раскаивается и просит своих соседей, а главное, юную свою соседку забыть обо всем, что произошло за последние три дня; при этих словах Констанс побледнела как полотно и, чувствуя, что к горлу у нее подступают рыдания, поспешно вышла из гостиной.

Теперь барону были совершенно ясны чувства девочки: она всей душой полюбила его сына. Взор его проник в самую глубину девического сердца наследницы рода де Безри; но оставалось еще понять настроение ее родителей. Это оказалось делом нетрудным: сам виконт завел разговор о некоем графе де Круазе, жившем со своими родителями в Лоше и располагавшем тремястами луидоров годового дохода. Оказывается, уже давно существовал некий план, выработанный обоими семействами, и виконт де Безри даже прибавил, что он придает столь большое значение всему происшедшему именно потому, что все происшедшее может стать препятствием для осуществления прежних планов этого дворянина.

Барон сразу же почувствовал нанесенный ему исподтишка удар; как мы уже говорили, он был опытный фехтовальщик и ответил прямым ударом, заявив, что единственная цель его визита — оправдать сына, но что визит этот, само собой разумеется, будет последним. Напрасно его просили не проявлять излишней обидчивости, он упорствовал; попытались было принести ему извинения, но он поднялся с места, сказав, что наследник рода д’Ангилемов стоит наследника рода де Круазе и что если не считать небольшой разницы в имущественном состоянии, то, по его разумению, представитель рода д’Ангилемов стоит также всех представителей рода де Безри на земле.

Столь преувеличенное мнение о значимости рода д’Ангилемов наверняка привело бы к серьезной стычке между двумя достопочтенными дворянами, так как оба они были весьма щепетильны в вопросах чести, но тут г-жа де Безри, подобно новой сабинянке, бросилась между ними. Барон и виконт удовольствовались тем, что весьма холодно и с достоинством поклонились друг другу и расстались, вконец рассорившись. В тот же вечер, как и было сказано, Констанс уехала в монастырь, расположенный в Шиноне.

Шевалье Роже Танкред с большим нетерпением ожидал возвращения барона; он глубоко почитал отца и очень надеялся, что тот сумеет вновь скрепить нить старинной дружбы, которая связывала оба семейства, а теперь грозила оборваться. Однако шевалье уповал на это совершенно напрасно: по возвращении у барона было еще более суровое выражение лица, чем при отъезде; юноша понял, что дело обстоит из рук вон плохо; он сослался на то, будто ему надо зубрить латынь, и заперся у себя в комнате, сказав, что намерен прилежно заниматься, а на самом деле для того, чтобы без помехи вздыхать и сетовать на судьбу.

Все мы в свое время пережили первые волнения первой любви; всем нам знакома вдруг возникающая боль, неотделимая от той поры, когда мы учимся быть мужчинами. Все мы старились на несколько лет за какой-нибудь час. И с бедным шевалье происходило теперь то же самое, что и со всеми нами.

Роже снова провел всю ночь, меря шагами комнату; едва рассвело, он, желая заглушить душевную боль телесной усталостью, взял ружье, забросил его за спину, отвязал Кастора и отправился на охоту.

Однако охота была всего лишь предлогом, который придумал для себя бедный юноша. Отнюдь не погоня за быстрым зайцем увлекала его так далеко, не полет стаи куропаток заставлял преодолевать горы и долы — словом, безо всякой видимой причины; сам не заметив, как это произошло, наш охотник прошел пешком четыре или пять льё и оказался в заказнике для кроликов, расположенном в пятистах шагах от Безри; заказник находился возле проселочной дороги, что вела из замка в Лош. И вот по воле судьбы — впрочем, в том не было ничего необычайного — случилось так, что виконт де Безри, который, видимо, тоже решил, в свою очередь, развлечься, ибо его терзали отцовские тревоги, подобно тому как Роже терзали любовные заботы, — повторяю, случилось так, что виконт де Безри вышел из замка, намереваясь подстрелить кролика, и на повороте тропинки оба охотника столкнулись нос к носу.

Заметив друг друга, они невольно попятились. Роже ужасно захотелось повернуться и удрать; но он инстинктивно почувствовал, что совершит величайшую глупость, и решил, что коль скоро его захватили врасплох, то уж лучше идти напролом; к тому же он находился посреди кроличьего заказника и мог с таким же успехом подстерегать кролика, как и преследовать мадемуазель Констанс де Безри.

Итак, оба охотника удивились, виконт де Безри нахмурил брови, а шевалье уперся прикладом ружья в землю и снял каскетку. Первым нарушил молчание отец Констанс.

— Это опять вы, шевалье Роже Танкред! — с досадой произнес он.

— Господин виконт, я попал сюда случайно, — отвечал юноша, — моя собака устремилась в погоню за раненым зайцем, я последовал за нею и, сам не знаю как, очутился в этом кроличьем заказнике.

— А почему ваша собака оказалась в окрестностях Безри? — осведомился виконт.

— Почему моя собака оказалась в окрестностях Безри? Да я ведь раз двадцать встречал ваших собак в Пентаде, а Пентад, смею думать, принадлежит д’Ангилемам; кстати, сдается мне, уже давно было условлено, что все мы имеем право охотиться на землях соседей.

Слова эти были произнесены с твердостью, которую виконт не ожидал встретить в пятнадцатилетием мальчугане; но Роже был сильно раздосадован неприятной встречей, и ему хотелось хоть на ком-нибудь выместить свою досаду. А так как тут не было никого, кроме отца Констанс, то он и вымещал ее на нем. Окажись на месте виконта простой егерь, Роже бы его поколотил.

— Без сомнения, — продолжал виконт, несколько удивленный этим доводом, показывавшим, что шевалье не так-то легко привести в замешательство, — без сомнения, давно уже было условлено, что охотничьи угодья у всех у нас будут общие. Однако после того, что произошло между нами, многое переменилось, не так ли, молодой человек?

— Многое переменилось, сударь, с вашей стороны, но не с нашей, — возразил Роже, — вы господин в своих владениях и можете запретить охотиться здесь всякому, если вам заблагорассудится; я же полагаю, милостивый государь, что могу сказать от имени моего отца: вы всегда будете желанным гостем на наших землях… Сюда, Кастор, сюда!

И шевалье повернулся спиной к виконту, который просто оторопел от самоуверенности своего юного соседа; однако не успел г-н де Безри сделать и нескольких шагов, как Роже, вспомнив о разнице в возрасте между ним и виконтом, спохватился и упрекнул себя за то, что отважился преподать ему урок; вот почему он вернулся и вновь подошел к старику.

— Сударь, — произнес он самым учтивым тоном, но с прежней твердостью, — окажите мне честь принять уверения в самом глубоком к вам уважении.

И Роже почтительно поклонился виконту, который невольно отдал ему поклон.

— Черт побери! Черт побери! — пробормотал г-н де Безри, глядя вслед удалявшемуся юноше. — Либо я сильно ошибаюсь, либо этот молодой человек еще доставит нам немало хлопот. Как хорошо, что Констанс уже на пути в Шинон.

Виконт совсем позабыл, что настоятельница монастыря августинок в Шиноне по воле случая доводилась теткой шевалье д’Ангилему.