XVI КОРОЛЕВА ЦЫГАН

Книга: А. Дюма - Собрание сочинений. Том 17. Бастард де Молеон 1994.

Назад: VIII ПОЛИТИКА МЕССИРА БЕРТРАНА ДЮГЕКЛЕНА

XVI
КОРОЛЕВА ЦЫГАН

Цыгане два-три раза обернулись; это доказывало, что они тоже заметили наших путников, и заставило Мюзарона высказать — правда, с несвойственной ему робостью — предположение, что, обогнув эту рощицу, они больше не увидят цыган, поскольку те ускользнут по какой-нибудь дороге, известной им одним.

На этот раз Мюзарон просчитался, потому что, объехав рощу, они увидели цыган, которые спокойно — так казалось внешне — продолжали двигаться своей дорогой.

Однако Аженор заметил кое-какую перемену: женщина, ехавшая верхом на осле, — он видел ее издалека и не сомневался, что она та самая цыганка с белыми ножками и красивым личиком, — теперь шла пешком радом со своими спутниками, не отличаясь от них ни внешним видом, ни походкой.

— Эй, добрые люди! Постойте! — крикнул Аженор.

Мужчины обернулись, и рыцарь заметил, что они опустили правые руки на пояса, на которых висели длинные ножи.

— Вы видели, ваша милость? — спросил всегда осторожный Мюзарон.

— Отлично вижу, — ответил Аженор.

Потом он снова обратился к цыганам.

— Эй вы, ничего не бойтесь! Намерения у меня самые дружеские, и я очень рад сообщить вам об этом, храбрецы вы мои. Ваши ножи, будь все по-другому, в случае нападения не повредили бы моей кольчуги и моего щита, а вас не защитили бы от моего копья и моего меча. Теперь, когда вам это известно, скажите, господа хорошие, куда путь держите?

Один из мужчин нахмурился и открыл рот, собираясь сказать какую-нибудь грубость, но другой тут же его остановил и, наоборот, вежливо спросил:

— Вы хотите следовать за нами, сеньор, чтобы мы показывали вам дорогу?

— Разумеется, если не считать желания иметь честь оказаться в вашем обществе, — подтвердил Аженор.

Мюзарон состроил одну из своих самых приветливых гримас.

— Хорошо, сеньор, мы идем в Сорию, — ответил вежливый цыган.

— Благодарю вас, нам просто повезло, ведь мы тоже едем в Сорию.

— К несчастью, господа, вы двигаетесь гораздо быстрее нас, бедных пешеходов.

— Я слышал, что люди вашего племени могут потягаться в быстроте с самыми резвыми конями.

— Возможно, — сказал цыган, — но не тогда, когда с ними две старые женщины.

Аженор переглянулся с Мюзароном, который в ответ ухмыльнулся.

— Это верно, для дороги вы экипированы плохо, — согласился Аженор. — И как только ваши женщины могут терпеть такие неудобства?

— Наши матери давно привыкли к ним, сеньор. Мы, цыгане, рождаемся для страданий.

— Да, несчастные женщины ваши матери, — сказал Аженор.

Несколько минут рыцарь боялся, что прекрасная цыганка поедет другой дорогой; но он сразу же подумал, что именно она и есть та сидевшая верхом на осле женщина, которая спешилась, едва его заметив. Осел был жалким, однако благодаря ему отдыхали эти нежные и натертые мазями ножки, которые Аженор рассматривал ночью.

Он приблизился к женщинам; они пошли быстрее.

— Пусть одна из вас едет на осле, — предложил он, — а другая сядет ко мне на лошадь.

— Осел тащит наши пожитки, — ответил цыган, — ему и так тяжело. Что же касается вашего коня, то господин рыцарь, вероятно, шутить изволит. Ведь для бедной старой цыганки это слишком породистый и нарядный конь.

Аженор пристально всматривался в обеих женщин, и на резвых ножках одной он заметил замшевые полусапожки, что видел ночью.

«Это она!» — прошептал он, уверенный, что на этот раз не ошибся.

— Послушайте, матушка в синей накидке, примите мое приглашение и садитесь ко мне на лошадь. А если вашему ослу тяжело — не беда: ваша спутница сядет к моему оруженосцу.

— Благодарю вас, сеньор, — ответила цыганка благозвучным голосом, который развеял последние сомнения, что еще могли оставаться в душе рыцаря.

— Просто чудо какое-то! — рассмеялся Аженор; его смех заставил вздрогнуть обеих женщин, а мужчин взяться за ножи. — Для старухи поистине ангельский голосок…

— Сеньор! — угрожающе воскликнул цыган, который до сих пор молчал.

— Ладно, не будем ссориться, — спокойно продолжал Аженор. — Если по голосу я угадываю, что ваша спутница молода, и, хотя на ней плотная накидка, вижу, что она красива, то из-за этого не стоит хвататься за ножи.

Оба мужчины подались вперед, словно хотели прикрыть собой свою спутницу.

— Стойте! — властно крикнула молодая женщина.

Мужчины остановились.

— Вы правы, сеньор, — сказала она. — Я молода и, как знать, может быть, даже красива. Но я спрашиваю вас, какое вам до этого дело и почему вы не даете мне идти туда, куда я хочу, лишь потому, что я выгляжу не старухой?

Аженор замер, услышав звуки этого голоса, выдававшего благородную, привыкшую повелевать женщину. Значит, воспитание и характер незнакомки были в гармонии с ее красотой.

— Сеньора, я не хочу вам мешать, ведь я рыцарь, — пробормотал молодой человек.

— Это прекрасно, что вы рыцарь, но я не сеньора, а бедная цыганка, пусть не такая уродливая, как другие женщины моего племени.

Аженор недоверчиво пожал плечами.

— Вы видели когда-нибудь, чтобы жены сеньоров ходили пешком? — спросила незнакомка.

— О, ваш довод неубедителен, — возразил он, — ведь всего минуту назад вы ехали на осле.

— Согласна, — ответила молодая женщина, — но все-таки вы должны признать, что одета я не как знатная дама.

— Знатные дамы иногда переодеваются, мадам, если им необходимо, чтобы их принимали за простолюдинок.

— Неужели вы думаете, что знатная дама, привыкшая к шелкам и бархату, согласится носить такую обувь? — спросила цыганка.

И выставила вперед ногу в замшевом полусапожке.

— Обувь вечером снимают, а нежная ножка, утомленная дневной ходьбой, отдыхает, когда ее натирают мазями.

Если бы путешественница подняла капюшон, то Аженор увидел бы, как кровь прилила к ее щекам, а глаза сверкнули гневом.

— Что еще за мази? — тихо спросила она, с беспокойством повернувшись к своей спутнице; в этот момент Мюзарон, не упустивший ни одного слова из этого разговора, плутовато улыбнулся.

Аженор решил больше не смущать незнакомку.

— Мадам, от вас исходит такой тонкий аромат, — сказал он. — Я хотел сказать лишь это, и ничего больше.

— Благодарю за комплимент, господин рыцарь. Если вы хотели сказать мне только это и ничего больше, то вам, наверное, этого вполне достаточно.

— Значит ли это, мадам, что вы приказываете мне удалиться?

— Это значит, сеньор, что по акценту и особенно по вашим комплиментам я узнаю в вас француза. Но опасно путешествовать вместе с французами, если ты всего лишь бедная молодая женщина, которая очень ценит учтивое обхождение.

— Так, значит, вы настаиваете, чтобы я покинул вас?

— Да, сеньор, к моему великому сожалению, настаиваю.

Услышав ответ хозяйки, слуги, казалось, приготовились поддержать ее упорный отказ.

— Я послушаюсь вас, сеньора, — сказал Аженор, — но, поверьте мне, не из-за угрожающего вида ваших спутников, с кем я хотел бы встретиться в менее приятном обществе, чем ваше, чтобы отучить их по любому поводу хвататься за ножи, а по причине окутывающей вас тайны, что, вероятно, скрывает какой-то ваш план, мешать которому я не хочу.

— Уверяю вас, что у меня нет никакого плана, которому вы могли бы помешать, и нет никакой тайны, которую вы могли бы раскрыть, — возразила путешественница.

— Прекратим спорить об этом, мадам, — сказал Аженор. — Кстати, вы идете слишком медленно, — прибавил он, уязвленный тем, что его бравый вид почти не произвел на нее впечатления, — а это помешало бы мне как можно быстрее, поскольку дело срочное, прибыть ко двору короля дона Педро.

— О, так, значит, вы едете к королю дону Педро? — живо спросила молодая женщина.

— Еду сейчас же, сеньора, и, прощаясь с вами, желаю вашей милости всяческого благополучия.

Молодая женщина, как показалось, внезапно решилась и откинула капюшон.

Грубое обрамление капюшона еще больше, если это было бы возможно, подчеркивало тонкую красоту ее лица; глаза ее смотрели ласково, а губы улыбались.

Аженор остановил коня, который двинулся с места.

— Ладно, сеньор, — сказала она, — сразу видно, что вы учтивый и скромный рыцарь, ибо вы угадали, кто я такая, и все-таки не стали меня преследовать, как на вашем месте поступил бы другой.

— Я не разгадал, кто вы, мадам, я угадал, что вы не цыганка.

— Хорошо, господин рыцарь, — продолжала прекрасная путешественница, — поскольку вы вели себя столь учтиво, я расскажу вам всю правду.

Услышав эти слова, слуги с удивлением переглянулись, но мнимая цыганка, не переставая улыбаться, начала свой рассказ:

— Я жена офицера короля дона Педро. Будучи почти год в разлуке с мужем, который отправился с ним во Францию, я пытаюсь нагнать его в Сории. Но, как вам известно, эти места заняты солдатами враждующих сторон, и я стала бы ценной добычей для людей претендента на престол. Вот почему, чтобы не попасться им в руки, я переоделась цыганкой и буду носить этот наряд, пока не встречу своего мужа. А когда мы будем вместе, он сумеет постоять за меня.

— Слава Богу! — воскликнул Аженор, на сей раз уверовав в правдивость молодой женщины. — Ну что ж, сеньора, я предложил бы вам свои услуги, если бы моя миссия не требовала от меня ехать как можно быстрее.

— Послушайте, сударь, — предложила прекрасная незнакомка, — теперь, когда мы знаем друг друга, я не задержу вас, если вы позволите мне встать под вашу защиту и путешествовать под вашей охраной.

— Ха-ха, — рассмеялся Аженор, — значит, вы передумали, мадам?

— Да, сеньор. Я рассудила, что мне могут попасться в пути люди столь же проницательные, но менее учтивые.

— Тогда, мадам, как мы поступим? Вам придется принять мое первое предложение.

— О, не судите по внешнему виду о моем осле. Сколь бы смирным он ни казался, мой осел не менее породистый, чем ваша лошадь. Он из конюшен короля дона Педро и мог бы потягаться с самым быстрым скакуном.

— Но как быть с вашими людьми, мадам?

— Разве ваш оруженосец не может посадить к себе на лошадь мою мамку? А мои слуги пойдут пешком.

— Было бы лучше, мадам, если вы отдали бы осла слугам, которые могли бы по очереди ехать на нем, ваша мамка села бы к моему оруженосцу, а вы, как я уже предлагал, ко мне. Таким образом, у нас получится вполне приличный отряд.

— Отлично! Пусть будет по-вашему, — согласилась дама.

И легко, словно птичка, прекрасная путешественница тут же вспорхнула на круп коня Аженора.

Слуги подсадили мамку на лошадь к Мюзарону, которому теперь стало не до смеха.

Один слуга уселся на осла, другой схватил его за подхвостник, и вся группа резвой рысью тронулась в путь.

XVI
КАК АЖЕНОР И НЕЗНАКОМКА ЕХАЛИ ВМЕСТЕ И О ЧЕМ ОНИ БЕСЕДОВАЛИ В ДОРОГЕ

Двум молодым, красивым, остроумным существам, которые, прижавшись друг к другу, едут верхом на лошади по тряской, неровной дороге, просто нельзя не разговориться по душам.

Прекрасная незнакомка первой, по праву женщины, начала задавать вопросы.

— Значит, господин рыцарь, я верно угадала, что вы француз? — спросила она.

— Верно, мадам.

— И что едете вы в Сорию?

— А вот этого вы не угадали, я сам вам сказал.

— Ладно… Вероятно, вы хотите предложить свои услуги королю дону Педро?

Прежде чем откровенно ответить на этот вопрос, Аженор подумал, что он сопровождает эту женщину только до Сории, с королем он встретится раньше нее, и, следовательно, ему нечего бояться проболтаться; ведь ему есть что сказать, не говоря всей правды.

— Мадам, — ответил он, — на этот раз вы ошиблись. Я не еду предлагать свои услуги королю дону Педро, так как служу королю Энрике де Трастамаре, точнее, коннетаблю Бертрану Дюгеклену, а везу побежденному королю предложения мира.

— Почему это побежденному? — надменным тоном спросила молодая женщина, тут же выразив на лице изумление.

— Конечно, побежденному, если на его соперника возложили корону, — ответил Аженор.

— Ах да! — небрежно заметила молодая женщина. — Значит, вы везете побежденному королю предложения мира?

— И он будет вынужден их принять, ибо дело его проиграно, — пояснил Аженор.

— Вы полагаете?

— Уверен.

— Почему?

— Потому что, имея дурное окружение, а главное — плохих советников, он уже бессилен продолжать борьбу.

— Разве у него дурное окружение?

— Разумеется… Все вокруг: его подданные, друзья, любовница — либо грабят его, либо толкают на зло.

— При чем тут подданные?

— Они бросили его.

— А друзья?

— Они его обирают.

— А что же любовница? — нерешительно осведомилась молодая женщина.

— Любовница толкает короля на зло, — ответил Аженор.

Молодая женщина нахмурилась, и по ее лбу словно пробежала легкая тень.

— Вы, вероятно, говорите о мавританке? — спросила она.

— Какой мавританке?

— Новой пассии короля.

— Как вы сказали? — вскричал Аженор, сверкнув глазами.

— Разве вы не слышали, что король дон Педро без ума влюблен в дочь мавра Мотриля? — удивилась молодая женщина.

— В Аиссу! — воскликнул молодой человек.

— Вы знакомы с ней?

— Конечно.

— Почему же тогда вам не известно, что этот гнусный басурман хочет уложить ее в постель к королю?

— Замолчите, пожалуйста! — вскричал рыцарь, повернув к спутнице свое мертвенно-бледное лицо. — Умоляю, не говорите так об Аиссе, если вы не желаете, чтобы наша дружба умерла, еще не родившись.

— Но почему вы требуете, сеньор, чтобы я говорила иначе, если это правда? Мавританка стала или станет признанной любовницей короля, ведь он появляется вместе с ней повсюду, не отходит от штор ее носилок, устраивает для нее серенады и праздники, приходит к ней вместе со свитой.

— Вам точно это известно? — спросил Аженор, весь дрожа, потому что он вспомнил о том, о чем алькальд рассказывал Мюзарону. — Значит, это правда, что дон Педро путешествовал вместе с Аиссой?

— Мне известно многое, господин рыцарь, — ответила прекрасная путешественница, — ибо мы, люди из королевского дома, быстро узнаем новости.

— О, мадам, мадам, вы пронзаете мне сердце! — с грустью произнес Аженор, чья молодость вступила в пору расцвета, который слагается из двух тончайших материй души: доверчивости к чужим словам и наивности в словах собственных.

— Я пронзаю вам сердце?! — с изумлением воскликнула незнакомка. — Вы, наверное, хорошо знаете эту женщину?

— Увы, мадам, я влюблен в нее без памяти! — прошептал рыцарь, охваченный отчаянием.

Молодая женщина сочувственно улыбнулась:

— Но, значит, она вас больше не любит?

— Она признавалась, что любит. О, наверное, коварный Мотриль силой или колдовством принудил ее к измене.

— Это великий злодей, — холодно заметила молодая женщина, — который уже принес королю много зла. Но, по-вашему, какую цель он преследует?

— Совсем простую — хочет устранить донью Марию Падилью.

— Значит, вы тоже так думаете?

— Конечно, мадам.

— Но толкуют, будто донья Мария безумно влюблена в короля, — продолжала незнакомка. — Как вы полагаете, страдает ли она от того, что дон Педро столь недостойным образом бросает ее?

— Она женщина, а значит, существо слабое, она погибнет, как погибла Бланка. Правда, смерть одной была убийством, а смерть другой станет искуплением.

— Искуплением!.. По-вашему, выходит, что Мария Падилья должна искупить какую-то вину?

— Это не я говорю, мадам, так люди говорят.

— Следовательно, вы считаете, что Марию Падилью не будут оплакивать, как оплакивают Бланку Кастильскую?

— Конечно, не будут, хотя, когда их обеих не будет на свете, любовницу, вероятно, признают столь же несчастной, как и супругу дона Педро.

— А вам будет ее жалко?

— Да, но я должен жалеть ее меньше, чем кого-либо.

— Почему же? — спросила молодая женщина, в упор глядя на Аженора своими расширенными черными глазами.

— Потому что говорят, будто она посоветовала королю убить дона Фадрике, а дон Фадрике был моим другом.

— Вы случайно не тот франкский рыцарь, — спросила молодая женщина, — которому дон Фадрике назначал встречу?

— Да, и это мне пес принес голову своего хозяина.

— Шевалье! Шевалье! — вскричала молодая женщина, хватая Аженора за руку. — Выслушайте меня: клянусь душой своей, клянусь надеждой Марии Падильи попасть в рай, что не она подала этот совет, а Мотриль!

— Но ведь она знала об убийстве и не помешала ему.

Незнакомка ничего не ответила.

— Довольно того, что ее накажет Бог или, вернее, сам дон Педро. Кто знает, не потому ли он сейчас меньше ее любит, что между ним и этой женщиной пролегла кровь его брата.

— Может быть, вы правы, — громко ответила незнакомка, — но потерпите, не спешите!

— Кажется, вы ненавидите Мотриля, мадам?

— Смертельно.

— Чем же он вам так досадил?

— Тем же, чем всем испанцам: он разлучил короля со своим народом.

— Из-за политических интриг женщины редко испытывают к мужчине такую ненависть, которую, мне кажется, вы питаете к Мотрилю.

— Потому что мне тоже есть на что пожаловаться: целый месяц он мешает мне найти моего мужа.

— Каким образом?

— Он окружил короля дона Педро такой слежкой, что до того не может дойти ни одно письмо, ни один гонец не может пробраться ни к королю, ни к его людям. Я сама посылала к моему мужу двух тайных курьеров, которые не вернулись назад. Мне и сейчас неизвестно, сумею ли я попасть в Сорию и попадете ли туда вы…

— Не беспокойтесь, я попаду, ибо еду в качестве посла.

Молодая женщина иронически покачала головой.

— Вы попадете в город, если того пожелает Мотриль, — сказала она приглушенным голосом, в котором чувствовалось сильное душевное волнение.

Аженор протянул руку и показал перстень, который дал ему Энрике де Трастамаре.

— Вот мой талисман, — пояснил он.

Изумруд этого перстня крепился двумя скрещенными буквами «Э».

— Ну тогда, — заметила молодая женщина, — вам, может быть, и удастся миновать охрану.

— Если я преодолею охрану, то и вы преодолеете ее вместе со мной, потому что вы в моей свите и к вам должны отнестись с уважением.

— Вы обещаете мне, что если вы проникните в город, то и я проникну вместе с вами?

— Клянусь словом рыцаря!

— Хорошо! В обмен на вашу клятву, заклинаю вас сказать мне, что вам сейчас доставило бы самое большое удовольствие?

— Увы! Вы не можете даровать мне самого желанного.

— Все равно скажите!

— Я хотел бы встретиться с Аиссой и поговорить с ней.

— Если я проникну в город, вы встретитесь с ней и поговорите.

— Благодарю вас! Поверьте, я буду навеки вам признателен!

— А я уверяю вас, что мне вы окажете еще большую услугу!

— Однако это вы дарите мне жизнь.

— А вы дарите мне нечто большее, чем жизнь, — загадочно улыбнувшись, возразила молодая женщина.

Обменявшись этими клятвами и заключив союз, они тем временем въехали в деревню, где должны были расположиться на ночлег; прекрасная незнакомка проворно соскочила с коня Аженора, поскольку жители сочли бы странной эту компанию христиан и цыган, и было решено утром встретиться на дороге, примерно в льё от деревни.

XVII
ПАЖ

Утром, поднявшись чуть свет, рыцарь уже нашел цыган в условленном накануне месте возле источника, где они завтракали. Как и вчера, все цыгане расположились на прежних местах, и маленький отряд в том же порядке отправился в дорогу.

День прошел за разговорами, самое живое участие в котором приняли Мюзарон и мамка. Но, невзирая на увлекательность и пестроту содержания тех бесед, что вели между собой оба этих столь важных персонажа, мы воздержимся от их пересказа. Мюзарон, хотя и пустил в ход всю свою дипломатичность, сумел выведать у старухи лишь то, о чем вчера уже рассказала молодая женщина.

Наконец они увидели Сорию.

Этот жалкий провинциальный городок, как водилось в те времена, был обнесен крепостными стенами.

— Вот мы и приехали, мадам, — сказал Аженор. — Если вы полагаете, что мавр за всем следит, как вы мне говорили, то не думайте, что он ограничивается проверкой городских ворот и бойниц; у него и за городом должны быть разведчики. Поэтому с этой минуты я прошу вас держать себя осмотрительнее.

— Я уже подумала об этом, — ответила молодая женщина, озираясь по сторонам так, словно хотела получше разглядеть окружающую местность, — и если вы соблаговолите проехать чуть вперед, правда не отъезжая слишком далеко, то уже через четверть часа я буду готова ко всему.

Аженор согласился с ней. Молодая женщина спешилась и увела свою мамку в густые кусты, тогда как мужчины остались наблюдать за дорогой.

— Ну что вы, господин оруженосец, не ломайте себе шею и подражайте в скромности вашему хозяину, — посоветовала мамка Мюзарону, который напоминал тех дантовских грешников, чьи головы повернуты назад, хотя идут они вперед.

Но, несмотря на этот совет, глядеть в другую сторону было выше сил Мюзарона, захваченного приступом неодолимого любопытства.

Он же видел, что обе женщины скрылись в роще каштанов и каменных дубов.

— Я, сударь, — обратился он к Аженору, когда окончательно убедился, что его взгляд бессилен пронзить завесу зелени, скрывшую женщин, — в самом деле очень опасаюсь, что наши спутницы окажутся простыми цыганками, а не знатными дамами, как мы с вами сперва предполагали.

К несчастью для Мюзарона, его господин теперь думал иначе.

— Вы болтун, обнаглевший от моей снисходительности, — резко оборвал его Аженор. — Молчите!

Мюзарон умолк.

Через несколько минут езды таким тихим шагом, что они едва проехали метров триста, до них донеслись громкие и долгие крики: это их звала мамка.

Они обернулись и увидели, что к ним идет молодой человек, одетый по испанской моде; он был в коротком пажеском плаще, с застежкой на левом плече и махал шляпой, прося их подождать его.

Совсем скоро он подошел к ним.

— Вот и я, сеньор, — сказал он Аженору, который с немалым изумлением узнал свою попутчицу; ее черные волосы были забраны под белокурый парик, подложенные плечи делали ее похожей на молодого, крепкого парня; походка была размашистой, и даже цвет лица стал смуглее оттого, что изменился цвет волос.

— Как видите, я приняла свои меры предосторожности, — продолжал «молодой человек», — и, по-моему, ваш паж без труда сможет вместе с вами попасть в город.

И «паж» с легкостью, уже знакомой Аженору, вскочил на круп его лошади.

— А где же ваша мамка? — спросил он.

— Вместе с двумя моими конюшими она останется в соседней деревне до тех пор, пока я их не вызову.

— Тогда все в порядке… Вперед, в город!

И Аженор направился прямо к главным воротам Сории, что были видны в конце аллеи, обсаженной старыми деревьями.

Но не успели они проехать и две трети аллеи, как их окружил отряд мавров, который выслали навстречу дозорные, заметившие их с крепостной стены.

Аженора расспросили о цели его приезда. Как только он заявил, что его целью являются переговоры с доном Педро, мавры взяли их под охрану и отвели к начальнику стражи городских ворот, офицеру, поставленному на этот пост самим Мотрилем.

— Я прибыл от коннетабля Бертрана Дюгеклена с поручением провести переговоры с доном Педро, — ответил Аженор, которого начальник стражи снова спросил о цели приезда.

Услышав это имя, уважать которое научилась вся Испания, офицер забеспокоился.

— Кто едет вместе с вами? — осведомился он.

— Как вы видите, мой оруженосец и мой паж.

— Хорошо, ждите здесь, я передам вашу просьбу сеньору Мотрилю.

— Поступайте как вам угодно, — возразил Аженор, — но учтите, что разговаривать я буду только с королем доном Педро, а не сеньором Мотрилем или с какой-либо другой особой. И прошу вас быть поучтивее и не затягивать этот допрос, который меня оскорбляет.

Офицер поклонился.

— Вы рыцарь, — ответил он, — вам должно быть известно, что приказ командира для меня закон, и поэтому я обязан исполнять все, что мне предписано.

Потом он обернулся и сказал солдатам:

— Ступайте и передайте его светлости первому министру, что иностранец от имени коннетабля Дюгеклена просит у короля аудиенции.

Аженор посмотрел на своего пажа, который показался ему сильно побледневшим и взволнованным. Мюзарон, привыкший к разным передрягам, не волновался из-за таких мелочей.

— Приятель, — обратился он к молодой женщине, — ваши меры предосторожности приведут к тому, что вас, несмотря на весь этот маскарад, опознают, а нас повесят как ваших соучастников. Но это пустяки, лишь бы мой хозяин остался доволен!

Незнакомка улыбнулась; всего мгновенье понадобилось пажу, чтобы снова воспрянуть духом: молодая женщина, видимо, не раз смотрела в лицо опасностям.

Она уселась в двух шагах от Аженора и прикинулась совершенно безразличной ко всему происходящему.

Наши путники, пройдя несколько комнат, набитых стражниками и солдатами, в эту минуту находились в кордегардии, расположенной в башне, куда вел только один вход.

Все глаза были устремлены на эту дверь, в которую, как ожидалось, вот-вот должен был войти Мотриль.

Аженор продолжал беседовать с офицером; Мюзарон завел разговор с несколькими испанцами, которые расспрашивали его о коннетабле и своих друзьях, служивших у дона Энрике де Трастамаре.

Пажа тут же окружили пажи начальника стражи городских ворот, сновавшие взад-вперед, и обошлись с ним как с безобидным ребенком.

По-настоящему охраняли только Молеона, хотя он своей учтивостью совершенно успокоил офицера. Впрочем, что мог сделать один против двухсот!

Испанский офицер предложил французскому рыцарю фрукты и вино; чтобы их принести, слугам начальника стражи надо было пробраться через шеренгу охранников.

— Мой господин привык все брать только из моих рук, — сказал юный паж Аженора и пошел вместе со слугами в жилые комнаты.

В этот момент все услышали, как часовой подал команду «Смирно!», и крики «Мотриль! Мотриль!» были слышны даже в кордегардии.

Все встали.

Аженор почувствовал дрожь, пробежавшую по жилам, опустил забрало и сквозь железную решетку поискал глазами юного пажа, чтобы его успокоить, но того не было.

— А где же наша попутчица? — шепотом спросил он у Мюзарона.

Тот с величайшим спокойствием ответил по-французски:

— Сеньор, она сердечно благодарит вас за ту услугу, которую вы ей оказали, проведя в город Сория, и просила меня передать вам, что она вам бесконечно признательна и совсем скоро вы убедитесь в этом.

— Что ты мелешь! — с удивлением воскликнул Аженор.

— То, что она велела мне сказать вам перед уходом.

— Уходом?!

— Ну да, клянусь честью! Угорь не так ловко выскальзывает из сети, как она проскользнула между часовыми. Я видел, как в тени промелькнуло белое перо ее берета, а поскольку с тех пор я его не видел, то пришел к выводу, что она сбежала.

— Слава Богу! — прошептал Аженор. — Но ты помалкивай!

В соседних комнатах загремели шаги множества людей.

Стремительно вошел Мотриль.

— Кто этот человек? — спросил мавр, бросив острый, пронизывающий взгляд на Молеона.

— Этот рыцарь, присланный мессиром Бертраном Дюгекленом, коннетаблем Франции, желает говорить с королем доном Педро.

Мотриль приблизился к Аженору, который, опустив забрало, являл собой этакую железную статую.

— Вот, смотрите, — сказал Аженор, сняв железную перчатку и показывая изумрудный перстень, который дал ему король Энрике де Трастамаре в качестве опознавательного знака.

— Что это? — спросил Мотриль.

— Изумрудный перстень доньи Элеоноры, матери дона Педро.

Мотриль поклонился.

— И чего же вы хотите?

— Я скажу это королю.

— Вы желаете видеть его светлость?

— Да, желаю.

— Вы говорите дерзко, шевалье.

— Я говорю от имени моего властелина короля дона Энрике де Трастамаре.

— Тогда вам придется подождать здесь, в крепости.

— Подожду. Но предупреждаю вас, что долго ждать я не намерен.

Мотриль иронически улыбнулся.

— Хорошо, господин рыцарь, ждите, — сказал он. И вышел, поклонившись Аженору, чьи глаза сквозь железную решетку шлема казались раскаленными углями.

— Стерегите крепко, — шепнул Мотриль офицеру, — это важные пленники, за которых вы мне отвечаете головой.

— Как прикажете с ними поступать?

— Об этом я скажу вам завтра. До тех пор никого к нему не допускать, вы меня поняли?

Офицер отдал честь.

— Дело ясное, — с полнейшим спокойствием сказал Мюзарон, — по-моему, нам крышка, а эта каменная коробка станет нашим гробом.

— Я упустил великолепную возможность задушить этого нехристя! — воскликнул Аженор. — О, если бы я не был послом… — прошептал он.

— Величие тоже имеет свои неудобства, — философически заметил Мюзарон.

XIX
ВЕТКА АПЕЛЬСИННОГО ДЕРЕВА

В этой тюрьме, куда их на время заперли, Аженор и его оруженосец провели весьма тревожную ночь; офицер, исполняя приказ Мотриля, больше не появлялся.

Утром Мотриль собирался наведаться в тюрьму; предупрежденный о приезде Аженора в последнюю минуту — он уже был готов отправиться с королем доном Педро на бой быков, — мавр имел в распоряжении ночь, чтобы поразмыслить, как ему следует действовать; он еще ничего не придумал, судьбу посла и его оруженосца должен был решить второй допрос.

Еще можно было рассчитывать, что Мотриль разрешит посланцу коннетабля предстать перед доном Педро, но лишь в том случае, если мавру каким-либо образом удалось бы разгадать цель миссии Аженора.

Великая тайна импровизаторов в политике всегда заключается в том, что им заранее известны те материи, по поводу которых приходится импровизировать.

Покинув пленников, Мотриль направился в амфитеатр, где король дон Педро устраивал для своего двора бой быков. Этот праздник, который короли обычно давали днем, на сей раз проходил ночью, что придавало ему больше великолепия; арену освещали три тысячи факелов из благовонного воска.

Сидящая в окружении придворных, которые с благоговением взирали на это новое светило, озаренное милостью короля, Аисса смотрела, ничего не замечая, и слушала, не вникая в слова.

Король, мрачный и озабоченный, пристально вглядывался в лицо девушки, пытаясь прочесть ту надежду, что беспрестанно внушали ему неизменная бледность ее такого чистого лобика и унылая пристальность ее задумчивых глаз.

Человек необузданного сердца и неукротимого темперамента, дон Педро напоминал удерживаемого на месте скакуна; его нетерпение выражалось в нервных подрагиваниях, причину которых тщетно пытались разгадать собравшиеся гости.

Неожиданно чело короля совсем помрачнело.

Глядя на холодную как лед девушку, король подумал о своей пылкой любовнице, оставшейся в Севилье, вспомнил Марию Падилью — Мотриль говорил ему, что она неверна и изменчива, как фортуна, — молчание которой подтверждало предположения мавра; он страдал вдвойне — от холодности присутствовавшей здесь Аиссы и от любви к далекой донье Марии.

И когда дон Педро вспоминал эту женщину — он обожал ее так безудержно, что его страсть приписывали колдовству, — из груди его вырывался горький вздох, который, словно порыв бури, заставлял всех придворных, не сводящих глаз с короля, пригибать головы.

В один из таких моментов в королевскую ложу зашел Мотриль и, окинув присутствующих острым взглядом, сразу понял, в каком подавленном настроении они находятся.

Он сообразил, что за буря бушует в сердце дона Педро, угадав, что ее причина кроется в холодности Аиссы, и бросил на девушку — та сидела невозмутимо-спокойно, хотя отлично все понимала, — взгляд, исполненный угрозы и ненависти.

— А, это ты, Мотриль, — сказал король. — Ты пришел не вовремя, я скучаю.

— У меня есть новости для вашей светлости, — сказал Мотриль.

— Важные?

— Разумеется. Разве я посмел бы беспокоить моего короля по пустякам?

— Ну ладно, говори.

Министр склонился к уху дона Педро и прошептал:

— Прибыло посольство, которое к вам прислали французы.

— Смотрите, Мотриль, — ответил король, не расслышав, казалось, того, что сказал ему мавр, — видите, как скучно Аиссе при дворе. Мне в самом деле кажется, что вам лучше бы отослать эту молодую женщину назад в Африку, по которой она так сильно тоскует.

— Ваша светлость ошибается, — возразил Мотриль. — Аисса родилась в Гранаде и, не зная своей родины, где никогда не была, не может тосковать по ней.

— Может, она тоскует о чем-то ином? — спросил, побледнев, король.

— Я так не думаю.

— Но тогда, если нет причины для тоски, ведут себя совсем по-другому. В шестнадцать лет весело болтают, смеются, живут, а эта девушка — настоящая покойница.

— Вы же знаете, государь, что никто не может сравниться в серьезности, целомудрии и сдержанности с восточной девушкой, потому что, как я вам уже говорил, Аисса, хотя и родилась в Гранаде, по крови происходит от самого Пророка. Аисса носит на челе тяжелый венец, венец страдания, поэтому у нее и не может быть свободной улыбки и болтливой веселости испанских женщин; никогда не слышавшая ни болтовни, ни смеха, она не способна вести себя как испанки, то есть, словно эхо, откликаться на суету, что ей чужда.

Дон Педро закусил губы и влюбленно посмотрел на Аиссу.

— За один день женщина не переменится, — продолжал Мотриль, — а те из женщин, что долго сохраняют свою честь, долго хранят и свою любовь. Донья Мария сама почти навязалась вам, а поэтому и забыла о вас.

В эту минуту, когда Мотриль произносил эти слова, ветка апельсинного дерева, брошенная с верхних ярусов, опустилась на колени дона Педро с точностью пущенной в цель стрелы.

Придворных возмутила подобная дерзость; многие из них повскакали с мест, чтобы посмотреть, откуда бросили ветку.

Дон Педро взял ветку, к которой была прикреплена записка. Мотриль подался вперед, чтобы взять ее, но дон Педро остановил его взмахом руки.

— Это послано мне, а не вам.

Увидев почерк, король радостно вскрикнул, а когда прочел первые строки, лицо его просветлело.

Мотриль с тревогой следил за тем, какое действие оказывает на короля содержание записки.

Вдруг дон Педро встал.

Поднялись и придворные, готовые следовать за ним.

— Оставайтесь, — сказал дон Педро, — праздник еще не кончился, я желаю, чтобы вы остались.

Мотриль, не зная, как оценить это неожиданное событие, тоже хотел последовать за королем.

— Останьтесь! — приказал король. — Такова моя воля.

Мотриль, вернувшись в ложу, вместе с придворными терялся в догадках насчет сего странного происшествия.

Он приказал повсюду искать виновника столь дерзкой выходки, но поиски оказались напрасны.

Сотни женщин держали в руках апельсинные ветки и цветы, поэтому никто не смог сказать Мотрилю, кто послал записку.

Возвратившись во дворец, Мотриль расспросил юную мавританку, но Аисса ничего не видела, ничего не заметила.

Он попытался проникнуть к дону Педро; к королю никого не допускали.

Мавр провел жуткую ночь: впервые столь важное событие ускользнуло от его бдительности; он не мог подтвердить свои опасения чем-либо конкретным, но предчувствия подсказывали, что его влиянию нанесен тяжелый удар.

Мотриль еще не ложился, когда его вызвал дон Педро; мавра провели в самые отдаленные покои дворца.

Дон Педро вышел из своей комнаты навстречу министру и, выходя, тщательно задернул портьеру.

Король выглядел бледнее обычного, но эту видимую усталость придавало ему отнюдь не горе; наоборот, на его губах блуждала довольная, умиротворенная улыбка, а его взгляд был мягче и радостнее, чем всегда.

Он сел, дружески кивнув Мотрилю, но мавру все-таки показалось, что он заметил на лице короля выражение твердости, которую тот не проявлял в отношениях с ним.

— Мотриль, — начал он, — вчера вы сказали мне о посольстве, присланном французами.

— Да, ваша милость, — ответил мавр, — но, так как вы мне не ответили, я не счел своим долгом продолжать.

— Кстати, вы не сочли нужным сообщить мне, — продолжал дон Педро, — что на ночь заперли их в башне у Нижних ворот!

Мотриль вздрогнул.

— Как вы об этом узнали, сеньор? — пробормотал он.

— Узнал, и все! Узнал нечто очень важное. Кто эти иностранцы?

— Полагаю, что французы.

— Но почему же вы их заперли, если они назвались послами?

— Именно «назвались», слово верное, — ответил Мотриль, которому хватило нескольких мгновений, чтобы вновь обрести хладнокровие.

— А вы утверждаете обратное, не так ли?

— Не совсем так, государь, ибо мне неизвестно, являются ли они…

— Если вы сомневались, то вам не следовало их арестовывать.

— Значит ли это, что ваша светлость приказывает?

— Сию же минуту доставить их ко мне.

Мавр отпрянул и сказал:

— Но это невозможно…

— Черт возьми! Неужели с ними что-то случилось? — вскричал дон Педро.

— Ничего не случилось, сеньор.

— Тоща поспешите искупить вашу вину, потому что вы нарушаете обычай.

Мотриль улыбнулся. Ему было хорошо известно, с каким пренебрежением, если он кого-либо ненавидел, король дон Педро относился к этому обычаю, на который теперь ссылался.

— Я не допущу, — сказал Мотриль, — чтобы мой король остался беззащитен перед угрожающей ему опасностью.

— За меня не беспокойтесь, Мотриль! — воскликнул дон Педро, топнув ногой. — Бойтесь за себя!

— Мне бояться нечего, ведь мне не в чем себя упрекнуть, — возразил мавр.

— Неужто вам не в чем себя упрекнуть, Мотриль? Поройтесь-ка хорошенько в своих воспоминаниях.

— На что вы намекаете, ваша светлость?

— Я хочу сказать, вы не очень жалуете послов, и тех, что приезжают с Запада, и тех, что прибывают с Востока.

Мотриля начала охватывать смутная тревога; постепенно этот допрос принимал угрожающий оборот, но поскольку Мотриль еще не понял, с какой стороны грянет гром, то он замолчал и выжидал.

— Мотриль, вы в первый раз арестовываете послов, которых посылают ко мне? — спросил король.

— Почему же в первый!? — ответил мавр, ставя все на карту. — Их приезжало, наверное, не меньше сотни, но ни один никогда меня не миновал.

Король в ярости вскочил.

— Если я нарушал свой долг, — оправдывался мавр, — не допуская к дворцу моего короля убийц, нанятых Энрике де Трастамаре или коннетаблем Бертраном Дюгекленом, если я из множества людей преступных принес в жертву несколько невинных, я готов оплатить своей головой вину собственного сердца.

Король спохватился и, снова сев, продолжал:

— Хорошо Мотриль, принимая во внимание ваши оправдания, которые, наверное, правдивы, я прощаю вас, и пусть подобное больше не повторится — понятно вам? — пусть любой гонец, которого посылают ко мне, встречается со мной, неважно, из Бургоса он или из Севильи. Что касается французов, то они, как мне известно, настоящие послы, а посему я желаю, чтобы с ними обращались как с послами. Поэтому пусть их немедленно освободят из башни и с почестями, положенными их званию, препроводят в самый красивый дом города; завтра я приму их на торжественной аудиенции в большом зале дворца. Ступайте!

Мотриль, опустив голову, ушел, подавленный изумлением и ужасом.

XX
АУДИЕНЦИЯ

Аженор и его верный оруженосец по-разному сетовали на свою судьбу.

Мюзарон искусно ввернул в разговоре с хозяином, что он предсказывал все, что с ними случилось.

Аженор возразил; даже зная о том, что произойдет, он все-таки обязан был попытать счастья.

На это Мюзарон ответил, что некоторым послам приходилось болтаться в петле, и хотя их виселицы были выше обычных, но явно столь же неудобные.

Молеон не нашелся, что на это ответить.

Людям хорошо был известен скорый суд дона Педро: когда с полным пренебрежением относятся к человеческой жизни, расправа всегда коротка.

Оба узника предавались этим печальным раздумьем; Мюзарон уже внимательно осматривал кладку стены, чтобы выяснить, нельзя ли выломать хотя бы один камень, как на пороге кордегардии появился Мотриль; свиту офицеров он оставил у двери.

Сколь ни неожиданным было появление Мотриля, Аженор успел опустить забрало.

— Француз, отвечай мне и не лги, — сказал Мотриль, — если, конечно, ты способен говорить правду.

— Ты судишь о других по себе, Мотриль, — ответил Аженор, искренне не желая осложнять свое положение порывом гнева, хотя он с трудом стерпел оскорбление человека, которого ненавидел больше всех.

— Что это значит, пес? — спросил Мотриль.

— Ты называешь меня псом, потому что я христианин, но в таком случае твой господин тоже пес, не правда ли?

Ответ задел мавра за живое.

— Разве с тобой говорят о моем господине и его вере? — возразил он. — Не путай его с собой и не думай, будто ты похож на него, раз он чтит того же Бога, что и ты.

Аженор сел, недоуменно пожав плечами.

— Неужели, Мотриль, ты пришел говорить со мной о таких пустяках? — спросил рыцарь.

— Нет, мне нужно задать тебе серьезные вопросы.

— Ладно, задавай.

— Сперва скажи, как тебе удалось вступить в переписку с королем.

— С каким королем? — спросил Аженор.

— Я признаю, посланец мятежников, только одного короля, моего повелителя.

— Доном Педро? Ты спрашиваешь, как я сумел послать письмо дону Педро?

— Да.

— Не понимаю тебя.

— Ты разве отрицаешь, что просил аудиенцию у короля?

— Нет, но с этой просьбой я обращался к тебе.

— Да, но я не передавал ее королю… а он все-таки…

— Все-таки? — переспросил Аженор.

— …узнал о твоем приезде.

— Вот оно что! — с изумлением воскликнул Аженор; Мюзарон громким эхом повторил восклицание хозяина.

— Значит, ты не желаешь ни в чем признаваться? — спросил Мотриль.

— В чем именно я должен тебе признаться?

— Прежде всего в том, как ты послал записку королю?

Аженор опять недоуменно пожал плечами.

— Спроси у нашей стражи, — предложил он.

— Не думай, христианин, что ты чего-либо добьешься от короля без моего согласия.

— Ага, значит, я увижу короля? — спросил Аженор.

— Лицемер! — с яростью воскликнул Мотриль.

— Отлично! — вскричал Мюзарон. — Похоже, нам не придется ломать стену.

— Замолчи! — приказал Аженор.

Потом, повернувшись к Мотрилю, сказал:

— Ну что ж! Раз я буду беседовать с королем, мы еще посмотрим, Мотриль, столь ли жалкими окажутся мои слова, как ты предполагаешь.

— Признайся, что ты сделал, чтобы король узнал о твоем приезде, назови мне условия мира — и тебе обеспечена моя поддержка.

— Зачем добиваться твоей поддержки, если твой гнев доказывает, что я могу без нее обойтись? — насмешливо ответил Аженор.

— Покажи мне хотя бы свое лицо! — вскричал Мотриль, обеспокоенный этим смехом и звуком этого голоса.

— Мое лицо ты увидишь на аудиенции у короля, — сказал Аженор. — С королем я буду говорить с открытым сердцем и поднятым забралом.

Вдруг Мотриль стукнул себя по лбу и окинул взглядом комнату.

— С тобой ведь был паж? — спросил он.

— Да.

— Куда он делся?

— Ищи, спрашивай, выпытывай, это твое право.

— Поэтому я и допрашиваю тебя.

— Но давай условимся: ты вправе распоряжаться своими офицерами, солдатами, рабами, но не мной.

Мотриль, повернувшись, крикнул свите:

— С французом был паж, узнайте, куда он делся.

Пока искали пажа, царило молчание; каждый из трех персонажей по-разному ожидал результата этих поисков. Взволнованный Мотриль расхаживал перед дверью, словно часовой на посту, или, вернее, как гиена в клетке. Аженор в ожидании сидел неподвижно и безмолвно, будто железная статуя. Мюзарон, от которого не ускользала ни одна мелочь, молчал, подобно своему господину, но не спускал глаз с мавра.

Вскоре донесли, что паж исчез еще вчера и с тех пор больше не объявлялся.

— Это правда? — спросил Мотриль Аженора.

— Черт возьми! — выругался рыцарь. — Ведь это утверждают люди твоей веры. Неужели неверные тоже врут?

— Но почему он сбежал?

Аженору все стало ясно.

— Вероятно, чтобы сообщить королю, что его господин арестован, — объяснил он.

— К королю нельзя проникнуть, пока его охраняет Мотриль, — надменно ответил мавр.

Потом он, снова стукнув себя по лбу, воскликнул:

— Все понятно, эта ветка! Эта записка!

— Мавр явно сходит с ума, — заметил Мюзарон.

Внезапно Мотриль успокоился. То, что он узнал, вероятно, было не столь страшно, чем то, чего он сначала опасался.

— Ну хорошо, — сказал он. — Поздравляю тебя с таким ловким пажом. Аудиенция, которой ты так жаждал добиться, назначена.

— На какой день?

— На завтра.

— Слава Богу, — вздохнул Мюзарон.

— Но учти, что твоя встреча с королем не приведет к счастливой развязке, на которую ты надеешься, — обращаясь к рыцарю, предупредил Мотриль.

— Я ни на что не надеюсь, — ответил Аженор, — я просто исполняю данное мне поручение.

— Хочешь, я дам тебе совет? — спросил Мотриль, придав своему голосу почти ласковое выражение.

— Благодарю, — ответил Аженор, — от тебя мне ничего не надо.

— Почему?

— Потому что от врага я ничего не принимаю.

Молодой человек произнес эти слова с такой ненавистью, что мавр вздрогнул.

— Ну что ж, прощай, француз, — сказал он.

— Прощай, неверный.

Мотриль ушел; он выведал почти все, что хотел узнать; королю сообщил о приезде французов ничуть не опасный для него паж. Не этого мавру следовало бояться больше всего.

Спустя два часа после ухода Мотриля торжественный эскорт встретил Аженора при выходе из башни и с великими почестями доставил в дом, расположенный на главной площади Сории.

Для приема посла приготовили просторные апартаменты, обставленные с неслыханной роскошью.

— Вы здесь у себя дома, господин посланник короля Франции, — сказал командир эскорта.

— Я не посланник короля Франции, — ответил Аженор, — и не заслуживаю столь пышного приема. Меня послал коннетабль Бертран Дюгеклен.

Однако вместо ответа офицер поклонился рыцарю и вышел.

Мюзарон обошел все комнаты, придирчиво осматривая ковры, мебель, ощупывая ткани и всякий раз приговаривая:

— Совершенно очевидно, что здесь куда приятнее, чем в башне.

В то время как Мюзарон производил свой досмотр, вошел главный управляющий дворца и осведомился у рыцаря, не угодно ли будет ему заняться приготовлениями к аудиенции.

— Нет, благодарю вас, — ответил Аженор. — Со мной меч, шлем и кольчуга. Это наряд солдата, а я всего лишь солдат, который послан сюда своим командиром.

Управляющий вышел, приказав трубить сбор.

Через несколько минут к дверям подвели роскошного коня, покрытого великолепной попоной.

— Чужого коня мне не надо, у меня есть свой, — ответил Аженор. — Его у меня отняли, так пусть вернут: вот мое единственное желание.

Через десять минут Аженору подвели его коня.

Огромные толпы людей стояли, окаймляя дорогу — кстати, очень короткую, — которая отделяла дом Аженора от дворца короля. Молодой человек попытался отыскать среди женщин, вышедших на балконы, свою хорошо знакомую попутчицу. Но это была напрасная затея, от которой он вскоре отказался.

Вся знать, верная дону Педро, составила конный отряд, выстроенный на парадном дворе дворца. Эти раззолоченные всадники ослепляли своим великолепием.

Спешившись, Аженор сразу почувствовал себя крайне неловко. События сменяли друг друга так быстро, что он не успел поразмыслить над своей миссией; Аженор ведь был убежден, что исполнить ее не удастся.

Язык Аженора словно приклеился к нёбу, в голове царила полная сумятица. Смутные, неопределенные мысли плыли, сталкиваясь, как тучи в туманный осенний день.

В зале для приемов он стоял так, как слепой, которому яркое солнце, озарившее облако золота, пурпура и перьев на шлемах, внезапно вернуло зрение.

Вдруг послышался резкий голос, который Аженор узнал, потому что однажды слышал его ночью в Бордо, в саду, а другой раз днем, в палатке Каверлэ.

— Господин рыцарь, вы желали говорить с королем, король перед вами, — донеслось до него.

Эти слова заставили рыцаря взглянуть туда, куда он и должен был смотреть. Аженор увидел дона Педро. Справа от него сидела женщина под вуалью, слева стоял Мотриль.

Мавр был бледен как смерть: в рыцаре он узнал возлюбленного Аиссы.

Аженор в одну секунду разглядел все это.

— Монсеньер, — обратился он к королю, — я даже не мог помыслить, что меня арестовали по вашему приказу.

Дон Педро закусил губы.

— Шевалье, вы француз, — ответил он, — и, значит, должны знать, что, обращаясь к королю Испании, его надлежит именовать «государь» и «ваша светлость».

— Я был неправ, — поклонился рыцарь, — в Сории вы король.

— Да, в Сории король я, — подтвердил дон Педро, — и жду, когда тот, кто узурпировал королевский титул, лишится его.

— Государь, к счастью, я не уполномочен обсуждать с вами столь важные вопросы, — ответил Аженор. — Я прибыл по поручению вашего брата, дона Энрике де Трастамаре, предложить вам добрый и честный мир, в котором так сильно нуждаются ваши народы и которому возрадуются ваши братские сердца!

— Господин рыцарь, так как вы прибыли обсуждать со мной вопрос о мире, скажите, почему вы предлагаете мне сегодня то, в чем мне было отказано неделю назад? — спросил дон Педро.

Аженор поклонился.

— Ваша светлость, я не судья в ваших державных спорах, — ответил он. — Я лишь передаю вам те слова, что просили меня передать, и все. Я — путь, который ведет из Бургоса в Сорию, от сердца одного брата к сердцу другого.

— Надо же! Вам не известно, почему мне предлагают мир именно сегодня? — воскликнул дон Педро. — Хорошо! Сейчас я вам объясню.

Все умолкли в ожидании слов короля; Аженор воспользовался этой передышкой, чтобы еще раз взглянуть на женщину под вуалью и мавра. Она по-прежнему молчала, неподвижная как статуя. Мавр был бледен и так изменился в лице, словно в одну ночь пережил все страдания, что выпадают человеку за целую жизнь.

— Вы предлагаете мне мир от имени моего брата потому, — начал король, — что мой брат хочет, чтобы я его принял, и он уверен, что я не соглашусь на те условия, которые вы предъявили.

— Государь, вашей светлости еще не известно, каковы эти условия, — возразил Аженор.

— Я знаю, что вы предложите мне половину Испании, и знаю, что потребуете заложников, в числе которых должны быть мой министр Мотриль и его семья.

Мотриль смертельно побледнел, и казалось, что его пылающий взор стремился проникнуть в самое сердце дона Педро, чтобы убедиться, будет ли король упорствовать в отказе от мира.

Аженор вздрогнул: ведь он не рассказывал об условиях мира никому, кроме цыганки, которой обмолвился о них.

— Я вижу, что ваша светлость полностью в курсе дела, хотя не знаю, каким образом и от кого ваша светлость могли получить эти сведения.

И тут женщина, сидящая по правую руку от короля, легко и непринужденно подняла и откинула на плечи вышитую золотом вуаль.

Аженор едва не вскрикнул от испуга: в этой женщине он узнал свою попутчицу.

Кровь прилила к щекам Аженора; он понял, от кого король получил те сведения, которые избавили его от необходимости излагать условия мира.

— Господин рыцарь, — обратился к нему король, — выслушайте из моих уст и передайте мои слова тем, кто вас прислал: каковы бы ни были предлагаемые мне условия, одно из них абсолютно неприемлемо — я не соглашусь на раздел моего королевства, так как владею им по праву и желаю распоряжаться по своей воле; когда я одержу победу, то предложу свои условия мира.

— Означают ли эти слова, что ваша светлость желает войны? — спросил Аженор.

— Я не хочу войны, мне ее навязывают, — ответил дон Педро.

— Это окончательный ответ вашей светлости?

— Да.

Аженор медленно отстегнул железную перчатку и бросил ее перед собой на пол.

— От имени Энрике де Трастамаре, короля Кастилии, я приношу вам войну, — сказал он.

Раздались громкие возгласы, забренчало оружие; король встал.

— Вы добросовестно выполнили свою миссию, господин рыцарь, — сказал он. — Нам лишь остается честно исполнить свой королевский долг. Мы приглашаем вас сутки быть гостем нашего города, и, если вас это устраивает, наш дворец будет вашим кровом, наш стол будет вашим столом.

Аженор молча отвесил низкий поклон и, подняв голову, взглянул на женщину, сидевшую справа от короля.

Она смотрела на него, ласково улыбаясь. Аженору даже показалось, будто она прислонила к губам пальчик, словно хотела сказать: «Ждите! Надейтесь!»

XXI
СВИДАНИЯ

Несмотря на безмолвное обещание дамы — его смысл, кстати, был Аженору не до конца ясен, — он вышел с аудиенции охваченный тревогой, объяснить которую было совсем нетрудно. Без всякого сомнения, ясным для него оставалось одно: незнакомая цыганка, вместе с которой он непринужденно ехал на одной лошади, на самом деле оказалась знаменитой Марией Падильей.

Больше всего Аженора тревожило не внезапное решение дона Педро, который объявил войну, даже не выслушав его; в конце концов дону Педро уже вечером было известно все то, что он должен был бы узнать только сегодня утром; здесь думать было не о чем. Но Аженор не мог забыть, что выдал цыганке свою самую дорогую, свою сердечную тайну — любовь к Аиссе.

Если в душе этой страшной женщины пробудилась ревность к несчастной Аиссе, то никто не смог бы сказать, куда завела бы Марию неистовая ярость, жертвами которой уже пало много неповинных голов.

Эти мрачные мысли тут же возникли в уме Аженора, помешав ему заметить испепеляющие взгляды Мотриля и знатных мавров, гордыню и интересы которых оскорбило предложение мира, сделанное им от лица Энрике де Трастамаре.

Обрати он внимание на эти вызывающие взгляды, французский рыцарь, хотя он был сильным и отважным, не сумел бы сохранить хладнокровие и полную невозмутимость, необходимые послу.

В ту минуту, когда он должен был заметить мавров и ответить им, Аженора отвлекло новое происшествие. Как только он вышел из дворца и оказался по ту сторону шеренги стражников, женщина, закутанная в длинную накидку, взяла его за локоть, сделав ему загадочный знак следовать за ней.

На миг Аженор заколебался; ему было известно, что дон Педро и его мстительная любовница подстраивали своим врагам множество ловушек, что они были неистощимы на выдумки, если дело касалось мести; но в эту минуту рыцарь, хотя и был истинным христианином, почувствовал, что начинает, подобно людям Востока, верить в неотвратимость судьбы, которая не оставляет человеку свободного выбора и отнимает у него способность — иногда это составляет его счастье, не правда ли? — предвидеть зло и сопротивляться ему.

Поэтому рыцарь подавил в себе всякий страх; он убеждал себя, что уже давно устал бороться со злом, что так или иначе будет благом покончить с этой борьбой и что, если судьбе угодно, чтобы сей час стал его последним часом, он безропотно встретит его.

И Аженор пошел за старухой, которая, пробравшись сквозь плотную толпу народа, — она, вероятно, была уверена, что в накидке никто ее не узнает, — прямым ходом направилась к дому, отведенному под резиденцию рыцаря.

На пороге их ожидал Мюзарон.

Когда они вошли в дом, Аженор повел старуху в самую отдаленную комнату. Теперь она следовала за ним, а Мюзарон, догадавшись, что его ждет нечто необычное, замыкал шествие.

Оказавшись в комнате, старуха сняла капюшон: Аженор и оруженосец узнали мамку цыганки.

После всего, что произошло во дворце, ее появление ничуть не удивило Аженора, но ничего не знавший Мюзарон сильно удивился.

— Сеньор, донья Мария Падилья хочет побеседовать с вами, — сказала старуха, — и поэтому желает, чтобы вечером вы пришли во дворец. Король проводит смотр вновь прибывшим войскам, и в это время донья Мария будет одна. Может ли она надеяться, что вы придете?

— Но почему донья Мария желает меня видеть? — спросил Аженор, отнюдь не питавший к ней добрых чувств.

— Неужели вы, господин рыцарь, считаете, что вас сильно огорчит тайное свидание с такой женщиной, как Мария Падилья? — спросила мамка с лукавой улыбкой, что присуща старым служанкам.

— Не огорчит, — ответил Аженор, — но, признаться, мне больше по душе свидания не в домах, а на открытых местах, куда я могу явиться верхом на коне и с копьем в руках.

— А я с арбалетом, — добавил Мюзарон.

Старуха усмехнулась в ответ на эти опасения.

— Я вижу, мне придется выполнить поручение до конца, — сказала она и достала из своей сумы маленький мешочек с запиской.

Мюзарон — в таких обстоятельствах ему неизменно выпадала роль читателя — взял ее и прочел:

«Эта записка, шевалье, залог безопасности, который Вам дает Ваша попутчица. Приходите ко мне в то время и в то место, что укажет Вам моя мамка, чтобы мы с Вами могли поговорить об Аиссе».

При этих словах Аженор встрепенулся, а так как имя возлюбленной для влюбленного священно, то для него имя Аиссы прозвучало торжественной клятвой, и он сразу вскричал, что готов отправиться за мамкой в любое место, куда она его поведет.

— Тогда все проще, — сказала она, — я буду ждать вашу милость в дворцовой часовне. В нее могут заходить офицеры нашего короля, но в восемь вечера она закрывается. Вы должны быть там в половине восьмого и спрятаться за алтарем.

— За алтарем? — испуганно переспросил Аженор (он был не лишен предрассудков человека с севера). — Мне не по душе свидания, которые назначаются за алтарем.

— О, не волнуйтесь! — простодушно возразила старуха. — Бог в Испании совсем не обижается на эти мелкие грешки, он к ним привык. Кстати, долго ждать вам не придется; за алтарем есть дверь, через нее король и его домочадцы из своих покоев могут пройти в часовню. Я открою вам дверь, вы пройдете этим скрытым путем, и никто вас не увидит.

— И никто вас не увидит, — повторил Мюзарон по-французски. — Ну и ну! Не кажется ли вам, сеньор Аженор, что вас заманивают в вертеп разбойников?

— Не бойся, — тоже по-французски ответил рыцарь. — У нас письмо этой женщины, правда, она подписала его лишь одним именем, тем, что получено при крещении, но в нем моя защита. Если попаду в ловушку, поезжай с этим письмом к коннетаблю и дону Энрике де Трастамаре, расскажи о моей любви, моих страданиях, о том, как вероломно они заманили меня в западню. И, я верю, злодеев постигнет кара, от которой содрогнется Испания.

— Все верно, — возразил Мюзарон, — но раньше вам перережут горло.

— Пусть так, но правда ли, что донья Мария просит меня к себе, чтобы поговорить со мной об Аиссе?

— Вы, сударь, влюблены, то есть с ума сошли, — заметил Мюзарон, — а уж если сумасшедшему что втемяшилось, его не переспоришь. Простите меня, сударь, но я правду говорю. Я не спорю, ступайте туда.

И, закончив этими словами свое рассуждение, честный Мюзарон тяжко вздохнул.

— А почему бы мне не пойти с вами? — неожиданно спросил он.

— Потому что надо передать ответ дона Педро королю Кастилии, дону Энрике де Трастамаре, — ответил рыцарь, — и, если я погибну, только ты можешь рассказать ему об итогах моей миссии.

И Аженор четко, слово в слово, пересказал оруженосцу ответ дона Педро.

— Ноя ведь могу караулить около дворца, — сказал Мюзарон, который упорно не хотел отпускать хозяина.

— Зачем?

— Чтобы защищать вас, клянусь плотью святого Иакова! — воскликнул оруженосец. — Чтобы защищать вас с помощью моего арбалета, из которого я уложу полдюжины этих смуглых рож, а вы с помощью вашего меча зарубите еще с полдюжины. Все-таки дюжиной неверных станет меньше, что никак не повредит спасению наших душ.

— Наоборот, мой дорогой Мюзарон, доставь мне удовольствие и не выходи из дома, — попросил Аженор. — Если меня убьют, знать об этом будут лишь стены дворца. Но послушай меня, я уверен, — сказал этот доверчивый чистосердечный человек, — что ничем не обидел донью Марию, поэтому она не может таить на меня зла. Я, может быть, даже оказал ей услугу.

— Правильно, но не вы ли оскорбляли мавра, сеньора Мотриля, и здесь, и в других местах? Ведь он, если не ошибаюсь, комендант дворца, а чтобы вы поняли, как он к вам относится на самом деле, скажу, что это он дал приказ арестовать вас у городских ворот и бросить в тюрьму. По-моему, опасаться надо не фаворитки, а фаворита.

Аженор был немного суеверен, он охотно соглашался с теми уступками, которые сознание всегда оказывает влюбленным; повернувшись к старухе, он сказал:

— Если она улыбнется, я пойду.

Старуха улыбнулась.

— Передайте донье Марии, что я приду, — обратился Аженор к мамке. — В половине восьмого я буду в часовне.

— Хорошо… А я буду ждать вас с ключом от двери. Прощайте, сеньор Аженор, до свидания, любезный оруженосец.

Мюзарон кивнул в ответ; старуха ушла.

— Так вот, писем для коннетабля не будет, — обернувшись к Мюзарону, сказал Аженор, — ведь мавры могут схватить тебя и отобрать их. Ты передашь коннетаблю, что война объявлена и надо начинать военные действия. Деньги у тебя есть, не жалей их, чтобы добраться как можно скорее.

— А как же вы, сеньор? В конце концов, вполне возможно, что вас и не убьют.

— Мне ничего не нужно. Если меня обманут, я пожертвую своей жизнью, полной страданий и разочарований, которая мне наскучила. Если, наоборот, донья Мария поможет мне, то она найдет для меня лошадей и провожатых. Езжай, Мюзарон, езжай сию минуту, пока они следят за мной, а не за тобой; они знают, что я остаюсь, именно это им и нужно. Поезжай, конь у тебя добрый, храбрости тебе не занимать. Я же остаток дня посвящу молитвам. Ступай!

Этот план, сколь бы он ни казался рискованным, в их положении был весьма разумным. Поэтому Мюзарон с ним согласился, правда, не столько из любви к своему хозяину, сколько из-за убедительности его доводов.

Спустя четверть часа после принятого решения Мюзарон отправился в путь и без труда выбрался из города. Аженор, как и обещал, помолился, а в половине восьмого пришел в часовню.

Старуха уже поджидала его, она жестом показала, что надо спешить, и, открыв небольшую дверь, увлекла за собой рыцаря.

Пройдя длинную анфиладу коридоров и галерей, Аженор вошел в низкую, полутемную залу, которую окружала увитая цветами терраса.

Под неким подобием балдахина сидела женщина с рабыней, которая была отослана прочь, едва появился рыцарь.

Введя рыцаря в залу, старуха из деликатности удалилась.

— Благодарю вас за точность, — сказала Молеону донья Мария. — Я знаю, что вы были великодушны и храбры. Мне захотелось отблагодарить вас после того, как, если судить поверхностно, поступила с вами вероломно.

Аженор ничего не ответил. Ведь он пришел потому, что его пригласили говорить об Аиссе.

— Подойдите ближе, — попросила донья Мария. — Я так сильно привязана к дону Педро, что, защищая его интересы, была вынуждена нанести вред вашим, но меня оправдывает любовь, вы сами любите и должны понять меня.

Мария была близка к цели их свидания. Однако Аженор ограничился поклоном и упрямо молчал.

— Теперь, господин рыцарь, когда мои дела улажены, мы будем говорить о ваших, — предложила Мария.

— Каких? — спросил Аженор.

— О тех, что волнуют вас сильнее всего.

Аженор, видя искреннюю улыбку и приветливость доньи Марии, слыша ее сердечные, убедительные слова, почувствовал себя обезоруженным.

— Ну, сядьте же вот сюда, — сказала чаровница, указывая ему место рядом с собой.

Рыцарь покорно подчинился.

— Вы думали, что я ваш враг, но ошиблись, — сказала молодая женщина, — и, чтобы это доказать, я готова оказать вам столь же важные услуги, что вы оказали мне.

Аженор с удивлением смотрел на нее. Но Мария Падилья продолжала:

— Конечно, важные… Разве не вы были моим славным защитником в дороге, моим добрым невольным советчиком?

— Совсем невольным, потому что я даже не знал, с кем говорю, — ответил Аженор.

— Зато я сумела принести пользу королю, передав ему сведения, которые вы мне сообщили, — с улыбкой прибавила Мария Падилья. — И не отрицайте, что вы мне очень помогли.

— Хорошо, мадам, я вам помог… Но вы…

— Уж не считаете ли вы, что я не могу быть вам полезной? О, шевалье, вы сомневаетесь в моей благодарности!

— Может быть, мадам, вы и хотели бы мне помочь, я не спорю.

— Я хочу и могу. Представьте себе, например, что вас не выпустят из Сории.

Аженор вздрогнул.

— А я помогу вам выбраться из города.

— Сделав это, мадам, вы принесли бы пользу не столько мне, сколько королю, так как избавили бы его от обвинений в измене и трусости.

— Я согласилась бы с вами, если вы были бы просто послом, которого здесь никто не знает, и приехали бы в Сорию с политической миссией. Ведь тогда вы могли бы вызывать ненависть или подозрения только у короля, — возразила молодая женщина. — Но подумайте сами, нет ли у вас в Сории другого врага, вашего личного врага?

Аженор явно смутился.

— Вы должны бы понимать, если это так, — продолжала донья Мария, — что ваш враг, одержимый злобой против вас, ничего не сказав королю, заманит вас в западню, чтобы отомстить вам, а король останется непричастным к этой мести. Это будет легко доказать вашим соотечественникам в том случае, если дело дойдет до объяснений. Поэтому, шевалье, помните, что здесь вы представляете не только ваши собственные интересы, но интересы дона Энрике де Трастамаре.

У Аженора вырвался тяжелый вздох.

— Ага! По-моему, вы меня поняли, — воскликнула Мария. — Ну хорошо, а если я избавлю вас от опасности, которая может вам угрожать при встрече с вашим врагом?

— Вы сохранили бы мне жизнь, мадам, что само по себе великое благо, но я даже не могу сказать, был бы я признателен вам за ваше великодушие.

— Почему же?

— Потому что мне не дорога моя жизнь.

— Вам не дорога ваша жизнь?

— Да, — сказал Аженор.

— Наверное, у вас большое горе, не так ли?

— Вы правы, мадам.

— А что если я знаю о вашем горе?

— Вы, знаете?

— А что если я покажу вам причину вашего горя?

— Вы? Неужели вы можете сказать мне… можете дать увидеть…

Мария Падилья подошла к террасе, которая была занавешена шелковыми шторами.

— Смотрите же! — сказала она, отдернув штору.

Внизу можно было увидеть другую террасу, которую от верхней отделял массив апельсинных, гранатовых деревьев и олеандров. На этой террасе, среди цветов, качалась в пурпурном гамаке женщина, озаренная золотыми лучами заходящего солнца.

— Видите? — спросила донья Мария.

— Аисса! — восторженно вскричал Молеон, сложив на груди руки.

— Да, дочь Мотриля, — подтвердила донья Мария.

— О, вы правы, мадам, это она, счастье моей жизни! — снова вскричал Молеон, пожирая глазами пространство, отделявшее его от Аиссы.

— Да, совсем близко и очень далеко, — усмехнулась донья Мария.

— Неужели вы смеетесь надо мной, сеньора? — с тревогой спросил Аженор.

— Господь меня сохрани, господин рыцарь! Я только говорю, что в эту минуту Аисса являет собой образ счастья. Нам часто кажется, что стоит лишь протянуть руку, чтобы его коснуться, а оказывается, мы отделены от него какой-то незримой, но непреодолимой преградой.

— Увы, я знаю это: за ней следят, ее держат под стражей.

— И она заперта, сеньор француз, за крепкими решетками с прочными замками.

— Ну как мне привлечь ее внимание, сделать так, чтобы она меня увидела? — воскликнул Аженор.

— И для вас даже это стало бы великим счастьем?

— Высшим!

— Хорошо, я вам его подарю. Донья Аисса вас не видела, если бы она вас увидела, ей стало бы еще больнее, потому что протягивать друг другу руки и посылать воздушные поцелуи — для влюбленных слабое утешение. Добейтесь большего, господин рыцарь.

— Но что же мне делать? Скажите, мадам, умоляю вас! Приказывайте мне или лучше дайте совет.

— Видите вон ту дверь? — спросила донья Мария, показывая на выход с террасы. — Вот ключ от нее, он самый большой из трех в этой связке. Вы спуститесь на этаж ниже, там длинный коридор — он похож на тот, которым вы шли сюда, — что выводит в соседний сад, где деревья достигают террасы доньи Аиссы. Ага, по-моему, вы уже догадываетесь…

— Да, да, — сказал Молеон, жадно впитывая каждое слово, слетающее с уст доньи Марии.

— Решетка сада заперта, но ключ от нее в связке, — продолжала она. — Проникнув в сад, вы окажетесь ближе к донье Аиссе, потому что сможете подойти к террасе, где она сейчас качается в гамаке, хотя влезть туда по отвесной стене нельзя. Но вы сможете окликнуть вашу возлюбленную и поговорить с ней.

— Благодарю, благодарю вас! — воскликнул Молеон.

— Я вижу, вы повеселели, это уже лучше! — сказала донья Мария. — Но тем не менее есть опасность, что вашу беседу на расстоянии могут подслушать. Я предупреждаю вас об этом, хотя Мотриля во дворце нет, он вместе с королем на смотре войск, что прибыли к нам из Африки, и вернется не раньше половины десятого — десяти, а сейчас только восемь.

— Целых полтора часа! О, мадам, прошу вас, умоляю, скорее дайте мне этот ключ!

— О, для того» кто потерял голову, времени не существует. Дайте угаснуть последнему лучу солнца, который еще золотит небо, — это будет через нескольких минут. И, кстати, если хотите, я вам еще кое-что скажу, — улыбнулась она.

— Скажите.

— Я думаю, отдать ли вам и третий ключ — Мотриль сделал его для короля дона Педро, — который я раздобыла с большим трудом.

— Для короля дона Педро! — содрогнулся Аженор.

— Да, — ответила Мария. — Вы знаете, это ключ от двери, которая выходит на очень удобную лестницу, что ведет прямо на террасу, где в эти мгновения Аисса, вероятно, мечтает о вас.

Аженор даже вскрикнул от радости.

— И как только за вами захлопнется дверь, — продолжала донья Мария, — вы сможете полтора часа беседовать наедине с дочерью Мотриля, не боясь, что вас застигнут врасплох. А если придут король с Мотрилем — попасть на террасу можно только через дом, — у вас будет надежный и свободный путь к отступлению.

Аженор упал на колени и осыпал поцелуями руку благодетельницы.

— Мадам, потребуйте от меня мою жизнь в ту минуту, когда она вам понадобится, и я отдам ее вам! — воскликнул он.

— Благодарю вас, но приберегите ее для вашей возлюбленной, сеньор Аженор. Солнце зашло, через несколько минут совсем стемнеет, у вас остается всего час. Ступайте и не выдавайте меня Мотрилю.

Аженор устремился на маленькую лестницу террасы и исчез.

— Сеньор француз, — закричала ему вслед донья Мария, — через час ваша заседланная лошадь будет стоять у дверей часовни, но Мотриль не должен ни о чем догадываться, а не то мы оба пропали!

— Я вернусь через час, обещаю вам, — послышался голос удалявшегося рыцаря.

XXII
ВСТРЕЧА

На нижней террасе дворца — она примыкала к покоям ее отца и комнатам девушки — в задумчивости сидела Аисса; томная и мечтательная, как истинная дочь Востока, она дышала вечерней прохладой, провожая взглядом последние отблески заката.

Когда солнце зашло, ее взгляд устремился на великолепные сады дворца, словно поверх стен и деревьев она хотела что-то отыскать за горизонтом, который когда-то еще открывался перед ней. Это было живое воспоминание, не подвластное ни пространству, ни времени, которое зовется любовью, иначе говоря, вечной надеждой.

Она мечтала о ярко-зеленых и обильных, благоуханных полях Франции, о роскошных садах Бордо, под спасительной сенью которых пережила самое сладостное событие в своей жизни; а так как во всем, над чем он задумывается, ум человеческий отыскивает печальное или радостное сходство, Аисса сразу же вспомнила сад в Севилье, где она впервые осталась наедине с Аженором, говорила с ним, сжимала его руку, которую сейчас ей страстно захотелось сжать снова.

Мысли влюбленных таят непостижимые загадки. Подобно тому как в голове безумцев крайности чередуются с бессвязной быстротой снов, так и улыбку любящей девушки сменяют иногда, словно улыбку Офелии, горькие слезы или мучительные рыдания.

Захваченная воспоминаниями, Аисса улыбнулась, вздохнула и заплакала.

Она, наверное, разрыдалась бы, если бы на каменной лестнице не послышались торопливые шаги.

Аисса подумала, что это вернулся Мотриль, который спешит — он изредка так делал — застигнуть ее врасплох за самыми нежными мечтаниями; у этого человека, проницательного до ясновидения, ум, подобный адскому факелу, пылал, освещая все окрест, и оставлял во мраке лишь его мысль, непостижимую, глубокую и всесильную.

И все-таки Аиссе показалось, что это не его походка, а шум доносится не с той стороны, откуда всегда появлялся Мотриль.

Тогда она, задрожав, вспомнила о короле, которого совсем перестала бояться, вернее, забыла после приезда доньи Марии. Ведь лестницу, откуда доносился шум, Мотриль устроил для своего суверена как потайной ход.

Поэтому Аисса поспешила — нет, не вытереть слезы: это было бы воспринято как пошлая скрытность, до которой не могла бы опуститься ее гордость, — но отогнать от себя слишком нежное воспоминание, чтобы его не заметил враг, что сейчас предстанет перед ней. Если это Мотриль, то ее оружием станет воля, если король — то кинжал.

И она с притворным равнодушием повернулась спиной к двери, как будто в отсутствие Аженора ничто — ни радость, ни угрозы — не могло ее взволновать; она готовилась выслушать суровые слова и заодно прислушивалась к зловещим шагам, что вызывали в ней трепет.

Вдруг она почувствовала, как ее шею обняли две железные руки; она закричала от гнева и отвращения, но к ее губам уже припали чьи-то жаждущие уста. Тогда, больше по трепетной дрожи, пробежавшей по ее жилам, чем по взгляду, который она бросила на него, Аисса узнала Аженора, на мраморном полу стоявшего на коленях у ее ног.

Аисса с трудом смогла подавить крик радости, который опять сорвался с ее уст, облегчая девушке душу. Она встала, не выпуская из объятий возлюбленного, и, сильная, словно молодая пантера, которая несет свою добычу в густые заросли Атласских гор, повлекла за собой, прямо-таки вынесла Аженора на лестницу, чей таинственный мрак скрыл счастливых любовников.

Комната Аиссы, окна которой были занавешены длинными шторами, находилась у подножия лестницы; Аисса бросилась в объятья возлюбленного. Свет небес не проникал сквозь плотные шторы, ни один звук не достигал сюда сквозь обитые коврами стены, и несколько минут были слышны лишь жадные поцелуи и пылкие вздохи. Длинные черные косы Аиссы, рассыпавшись в порыве любви, словно кисеей укрывали любовников.

Чуждая нашим европейским нравам, не ведающая искусства возбуждать желания кокетливым сопротивлением, Аисса отдалась своему любовнику так же, как, наверное, отдавалась первая женщина под властью врожденного чувства, с непосредственностью и тем восторгом счастья, который сам по себе есть высшее счастье.

— Ты! Ты! — в упоении шептала она. — Ты во дворце короля дона Педро! Ты весь во власти моей любви! О, как длинны дни в разлуке, хотя у Бога две меры времени: минуты с тобой пробегают словно тени; дни без тебя кажутся веками.

Потом их голоса умолкли, слившись в нежном и долгом поцелуе.

— О, теперь ты принадлежишь мне! — воскликнул Аженор. — Мне не страшна ненависть Мотриля, не страшна любовь короля! Я могу умереть.

— Умереть! Погибнуть! — воскликнула Аисса; ее глаза были полны слез, губы дрожали. — О нет, ты не умрешь, мой любимый. Я спасла тебя в Бордо, и здесь я снова спасу тебя. Ты говоришь о любви короля, но пойми, как мало мое сердце, что вздымает мою грудь. Неужели ты думаешь, что в этом сердце, которое все заполнено тобой и бьется лишь для тебя, найдется место хотя бы для тени другой любви?

— О! Храни меня Бог даже на миг помыслить, что моя Аисса может забыть меня! — воскликнул Аженор. — Но там, где не убеждают слова, иногда убеждает всемогущая сила. Разве ты не слышала о судьбе Леоноры де Хименес, которой грубое обхождение короля не оставило другого выхода, кроме монастыря.

— Леонора де Хименес, сеньор, не Аисса. И, клянусь, что я в монастырь не уйду.

— Ты сумеешь постоять за себя, я знаю, но, защищаясь, ты можешь погибнуть!

— Пускай! Разве ты не будешь любить меня сильнее, если я погибну, но не стану принадлежать другому.

— О да, буду! — вскричал молодой человек, прижимая Аиссу к сердцу. — Да, умри, если выхода не будет, но останься моей!

И он снова с таким неистовством обнял ее, что этот порыв любви внушал почти ужас.

Ночь, уже окрасившая в темный цвет стены дворца, все предметы в комнате превратила в бесформенные тени; в этой темноте, наполненной словами любви и горячим дыханием, нельзя было не обжечься тем огнем, что сжигает, не давая света, тем огнем, что подобен страшному пламени, что не гаснет даже под водой.

Довольно надолго тишина смерти, вернее молчание любви, воцарилась в комнате, где только что звучали два голоса и прижимались друг к другу бьющиеся в такт сердца.

Аженор первым очнулся от этого несказанного счастья; он перепоясал себя мечом, железные ножны которого со звоном ударились о мраморный пол.

— Что ты делаешь? — воскликнула девушка, хватая рыцаря за руку.

— Ты сказала, что у времени две меры — минуты для счастья и века для отчаяния, — ответил Аженор. — Я ухожу.

— Ты уходишь, но ведь ты возьмешь меня с собой, правда? Мы ведь уедем вместе?

Молодой человек со вздохом разомкнул объятья возлюбленной.

— Это невозможно, — сказал он.

— Почему?

— Потому что я приехал сюда, пользуясь неприкосновенностью посла, которая меня защищает. Я не могу оскорбить своего звания.

— А как же я? — воскликнула Аисса. — Нет, я не пущу тебя.

— Аисса, — сказал молодой человек, — я приехал по поручению славного коннетабля и Энрике де Трастамаре; один из них доверил мне блюсти интересы славы Франции, другой — защищать интересы кастильского трона. Что они скажут, когда узнают, что вместо исполнения этой двойной миссии я был занят только своей любовью?

— Кто им об этом расскажет? И кто мешает тебе никому меня не показывать?

— Мне нужно вернуться в Бургос. От Сории до Бургоса три дня пути.

— Я сильная и привыкла к быстрым переходам.

— Я знаю, ведь арабские всадники скачут быстро, гораздо быстрее нас. Но через час Мотриль заметит твое исчезновение, Аисса, и бросится за нами в погоню. Я не могу вернуться в Бургос беглецом.

— О, Боже мой, Боже! Нам опять предстоит разлука, — вздохнула Аисса.

— На этот раз разлука будет совсем недолгой, клянусь тебе. Дай мне исполнить мою миссию, вернуться в лагерь дона Энрике, дай мне освободиться от должности посла и вновь стать Аженором, французским рыцарем, который любит тебя, одну тебя, живет лишь ради тебя, и тогда, клянусь тебе, Аисса, я, переодевшись в кого угодно, даже в неверного, вернусь и, если ты не пожелаешь ехать со мной, увезу тебя насильно.

— Я поеду с тобой, поеду! — воскликнула Аисса. — Моя жизнь началась только сейчас; до сегодняшнего дня я не жила, потому что не принадлежала тебе, а с нынешнего дня не смогу без тебя прожить. Я больше не буду, как в прошлые дни, вздыхать и плакать, поджидая тебя; нет, я буду стенать, терзаться своим горем: ведь сегодня я стала твоей женой! Хорошо, пусть погибнут все те, кто мешает жене последовать за своим супругом!

— Что ты говоришь! Аисса, неужели должна погибнуть даже наша благодетельница, даже эта великодушная женщина, что привела меня к тебе, несчастная Мария Падилья, которой отомстит Мотриль? Ведь ты знаешь, как страшно он мстит.

— О, моя душа отлетает, — побледнев, прошептала девушка, ибо она чувствовала, что высшая сила — сила разума — отнимает у нее возлюбленного. — Но позволь мне приехать к тебе, ведь у меня два быстроногих мула, которые обгонят самых резвых лошадей. Укажи мне место, где я смогу подождать тебя или встретиться с тобой. И не сомневайся, что я догоню тебя.

— Аисса, мы снова возвращается к тому, с чего начали… Это невозможно, невозможно!

Девушка опустилась на колени. Гордая мавританка распростерлась у ног Аженора, она упрашивала, умоляла.

В эту секунду над их головами пролетел в воздухе печальный и тоскливый стон гузлы, похожий на тревожный зов о помощи; оба они содрогнулись.

— Что это за звук? — спросила Аисса.

— Я догадываюсь, пошли скорее, — ответил Аженор.

И они снова поднялись на террасу.

Аженор сразу же взглянул на террасу Марии.

Было совсем темно, но при тусклом свете звезд молодые люди все-таки смогли разглядеть женщину в белом платье, которая склонилась над перилами и смотрела в их сторону.

Наверное, при этом у них возникли сомнения, призрак это или женщина. Но тут до них снова донесся звон дрожащих струн.

— Она зовет меня, — прошептал Аженор, — ты слышишь, она зовет меня.

— Уходите! Уходите! — слышался откуда-то сверху приглушенный голос доньи Марии.

— Ты слышишь, Аисса? Слышишь? — спросил Аженор.

— Нет, я ничего не вижу, ничего не слышу, — пробормотала Аисса.

В это время затрубили фанфары, которыми обычно встречали приезд короля во дворец.

— Боже милостивый! — воскликнула Аисса, внезапно превратившись в испуганную и слабую женщину. — Они едут… Беги, мой Аженор, беги!

— Простимся еще раз, — сказал он.

— Может быть, в последний, — прошептала Аисса, припав губами к губам возлюбленного.

И она вытолкнула Аженора на лестницу. Шаги рыцаря еще не смолкли, как послышались шаги Мотриля; и едва закрылась дверь, которая вела к Марии Падилье, как распахнулась дверь в комнату Аиссы.

XXIII
ПРИГОТОВЛЕНИЯ К БИТВЕ

Через три дня после событий, о которых мы уже рассказывали, Аженор, следуя той же дорогой, по которой он ехал в Сорию, догнал Мюзарона и сам доложил Энрике де Трастамаре об итогах своей миссии.

Все ясно понимали, каким опасностям подвергался Аженор при исполнении своего посольства. Поэтому коннетабль поблагодарил Аженора, похвалил его и повелел ему занять место среди самых храбрых бретонцев, под хоругвью, которую нес Сильвестр де Бюд.

Повсюду готовились к войне. Принц Уэльский добился права пройти через земли короля Наварры, соединился с доном Педро и привел отличную армию, которая слилась с его прекрасными африканскими войсками.

Английские наемники, которые окончательно перешли на сторону дона Педро, намеревались крепко ударить по своим заклятым врагам — бретонцам и гасконцам.

Разумеется, самые дерзкие, а стало быть, и алчные, замыслы зрели в голове нашего знакомца, мессира Гуго де Каверлэ.

Энрике де Трастамаре не отставал от этих воинственных приготовлений. К нему присоединились оба его брата, дон Тельо и дон Санче, которым он доверил командование, а сам короткими переходами двигался навстречу своему брату дону Педро.

Чувствовалось, что всю Испанию охватило то лихорадочное возбуждение, которое, как говорится, витает в воздухе и предвещает великие события. Мюзарон, неизменно прозорливый и ко всему относящийся философски, заставлял своего господина есть самую изысканную дичь и пить лучшие вина, чтобы набраться сил для битв и добыть на поле брани больше славы.

Наконец Аженор, предоставленный самому себе и совершенно одержимый любовью, после этого мимолетного обладания возлюбленной перебирал все мыслимые и немыслимые способы, чтобы добраться до Аиссы, похитить ее и не быть вынужденным ждать столь рискованного события, как битва: люди идут на нее гордыми и сильными, но иногда возвращаются с позором или получают смертельные раны.

Чтобы похитить Аиссу, Аженор, коего щедро одарил Бертран, купил пару арабских скакунов; Мюзарон каждый день объезжал их, заставляя делать большие перегоны, выносить голод и жажду.

Но тут стало известно, что принц Уэльский прошел через ущелья и вышел на равнину. С армией, приведенной им из Гиени, он подошел к городу Витория, расположенному рядом с Наваррете.

Он располагал тридцатью тысячами всадников и сорока тысячами пехоты. Его силы были почти равны тем, которыми командовал дон Педро.

Бертран, стоявший со своими бретонцами в арьергарде, не обращал внимания на испанцев: они вовсю бахвалились и заранее трубили о победе, пока еще не одержанной ни одной из сторон.

Ведь у Бертрана были свои шпионы, которые ежедневно доносили ему обо всем, что делалось и в армии дона Педро, и в войсках дона Энрике; он даже узнавал обо всех замыслах самого Каверлэ в ту самую минуту, когда они еще только рождались в богатом воображении этого искателя приключений.

Бертрану, следовательно, было известно, что достойный капитан, искушаемый соблазном захватить в плен королей — он уже не раз это проделывал, — предложил свои услуги принцу Уэльскому, чтобы одним ударом закончить войну.

Каверлэ намеревался действовать так же просто, как хищная птица, которая, незримая, парит высоко в небе, потом стремительно бросается на добычу, и в ту секунду, когда та совсем не ждет опасности, уже сжимает ее в когтях.

План мессира Гуго де Каверлэ, вступившего в союз с Джоном Чандосом и герцогом Ланкастерским, состоял в том, чтобы часть английского авангарда внезапно атаковала лагерь дона Энрике, захватила в плен короля и его двор, сразу получая тем самым возможность запросить два десятка выкупов, одного из которых было бы достаточно, чтобы составить состояния полудюжине наемников.

Принц Уэльский согласился; в предложенной сделке терять ему было нечего, но выиграть он мог очень многое.

К несчастью для Каверлэ, мессир Бертран Дюгеклен имел шпионов, сообщавших ему обо всем, что происходило во вражеской армии.

И к еще большему несчастью, Дюгеклен вообще испытывал к англичанам извечную ненависть бретонца, а с недавних пор особенно возненавидел мессира Каверлэ.

Поэтому Дюгеклен советовал своим шпионам ни на секунду не смыкать глаз, а если и спать, то лишь вполглаза.

Итак, Бертран Дюгеклен знал о каждом шаге мессира Гуго де Каверлэ.

За час до того как сей достойный капитан покинул лагерь принца Уэльского, коннетабль отобрал шесть тысяч бретонских и испанских всадников и, поставив во главе их Аженора и Заику Виллана, отправил в другую сторону, чтобы они заняли позицию в лесу, разделявшем ущелье.

Энрике де Трастамаре, которому заранее сообщили об этом, привел свои войска в боевую готовность.

Поэтому Каверлэ сначала должен был натолкнуться на одну железную стену, а потом, если бы он захотел отойти, оказался бы перед другой железной стеной.

Люди и лошади с наступлением темноты залегли в засаду. Каждый всадник, лежа на земле, держал поводья своего коня.

Около десяти вечера Каверлэ со своим отрядом вступил в ущелье. Англичане шли так уверенно, что даже не удосужились осмотреть лес; впрочем, ночь делала этот осмотр если не невозможным, то сильно затруднительным.

В тылу англичан бретонцы и испанцы соединились, словно связали два обрывка цепи.

Около полуночи послышался сильный шум: это были войска Каверлэ, бросившиеся в атаку на лагерь короля дона Энрике, который встретил их воинским кличем: «За дона Энрике и Кастилию!»

Тогда Бертран, имея справа от себя Аженора, а слева Заику Виллана, пустил свою конницу галопом, воскликнув: «За Богоматерь Гекленскую!»

В это время на флангах вспыхнули огромные костры и осветили поле боя, дав Каверлэ возможность увидеть, что пять или шесть тысяч его наемников попали в капкан.

Каверлэ вовсе не был тем человеком, который ищет славной, но никчемной смерти. Будь он на месте Эдуарда III в битве при Креси, он бежал бы; на месте принца Уэльского в битве при Пуатье — он сдался бы.

Но поскольку люди сдаются лишь тогда, когда вообще нет выхода — особенно если, сдавшись в плен, они рискуют быть повешенными, — Каверлэ пустил свою лошадь в галоп и ускользнул через проход на фланге, подобно злодею в театре, который исчезает сквозь щель в небрежно поставленных кулисах.

Весь багаж Каверлэ: много золота, шкатулка с драгоценными камнями и вещами — все награбленное им за те три года, когда почтенный капитан, стремясь избежать виселицы, проявлял больше изобретательности, чем Александр, Ганнибал или Цезарь, попало в руки бастарда де Молеона.

Мюзарон подсчитывал добычу, пока солдаты обирали мертвецов и связывали пленных; и оказалось, что теперь он служит одному из богатейших рыцарей христианского мира.

И сия сказочная метаморфоза произошла всего за час.

Наемники были разбиты наголову; едва две-три сотни из них унесли ноги.

Этот успех так воодушевил испанцев, что младший брат дона Энрике де Трастамаре, дон Тельо, пришпорив коня, хотел в ту же минуту и без всякой подготовки опять идти на врага.

— Не горячитесь, граф, — посоветовал Бертран, — я думаю, вам не следует в одиночку идти на врага и рисковать бесславно попасть в плен.

— Но я полагаю, что за мной пойдет вся армия, — возразил дон Тельо.

— Нет, сеньор, не пойдет, — сказал Бертран.

— Пусть бретонцы остаются, если хотят, — упорствовал дон Тельо, — я пойду с испанцами.

— Зачем?

— Чтобы разбить англичан.

— Простите, — заметил Бертран, — бретонцы уже разбили англичан, но испанцы никогда не смогли бы их разбить.

— Что вы сказали? — гневно воскликнул дон Тельо, надвигаясь на коннетабля. — Это почему же?

— Потому что бретонские солдаты лучше английских, а испанские хуже, — невозмутимо объяснил Бертран.

Молодой граф чувствовал, что краснеет от злости.

— Странное дело, у нас в Испании всем распоряжается француз, — сказал он. — Но мы сейчас узнаем, кто здесь будет подчиняться или командовать: вы или дон Тельо. Хорошо? Кто пойдет со мной?

— Мои восемнадцать тысяч бретонцев пойдут лишь тогда, когда я дам приказ выступать, — ответил Бертран. — Что до ваших испанцев, то я командую ими лишь потому, что ваш и мой повелитель, дон Энрике де Трастамаре, приказал им подчиняться мне.

— Какие робкие эти французы! — раздраженно воскликнул дон Тельо. — Они сохраняют хладнокровие не только тогда, когда им грозит опасность, но и когда их оскорбляют. Примите мои поздравления, господин коннетабль!

— Вы правы, монсеньер, — отпарировал Бертран, — моя кровь холодна, пока течет в моих жилах, но горяча, когда льётся в бою.

И коннетабль, едва не потерявший самообладания, вцепился огромными ручищами в свою кольчугу.

— У вас холодная кровь, повторяю я! — вскричал дон Тельо. — И это потому, что вы старик. Ну а когда люди стареют, они начинают испытывать страх.

— Страх! — воскликнул Аженор, наезжая на дона Тельо. — Пусть кто-нибудь только заикнется, что коннетабль испытывает страх — ему не придется повторять это дважды!

— Спокойно, друг мой, — сказал коннетабль, — пусть безумцы творят свои глупости, мы будем терпеливы!

— Я требую уважения к королевской крови! — воскликнул дон Тельо. — Требую, слышите вы?

— Прежде уважайте самого себя, если хотите, чтобы вас уважали другие, — неожиданно раздался чей-то голос, заставивший вздрогнуть молодого графа, потому что эти слова произнес его старший брат, которому сообщили об этой досадной перебранке, — и главное — не оскорбляйте нашего союзника, нашего героя.

— Благодарю вас, государь, — сказал Бертран. — Ваша великодушная речь избавляет меня от этой печальной работы — наказывать наглецов. Но я говорю это не о вас, дон Тельо, надеюсь, вы уже поняли, что ошиблись.

— Я? Ошибся? Разве я не прав, сказав, что мы хотим дать бой? Разве не правда, государь, что мы идем на врага? — спросил дон Тельо.

— Идти на врага! Сейчас? — воскликнул Дюгеклен. — Но это невозможно!

— Нет, мой дорогой коннетабль, возможно, — возразил дон Энрике, — даже ясно, что уже на рассвете мы вступим в бой.

— Государь, мы будем разбиты.

— Почему?

— Потому что у нас плохая позиция.

— Плохих позиций не бывает, бывают лишь храбрецы или трусы! — воскликнул дон Тельо.

— Господин коннетабль, — сказал король, — мои дворяне требуют сражения, и я не могу отказать им. Они знают, что принц Уэльский вышел на равнину, они лишь притворились, будто отступают.

— Кстати, коннетабль волен просто смотреть, как мы будем действовать, — заметил дон Тельо, — и отдыхать, когда мы будем сражаться.

— Сударь, я сделаю все то, что сделают испанцы, и даже, надеюсь, больше, — ответил Дюгеклен. — Но послушайте-ка меня: вы ведь идете в атаку через два часа, не так ли?

— Да.

— Хорошо! А через четыре часа вы побежите вот там, по равнине, от принца Уэльского, а я и мои бретонцы будем стоять здесь, где я стою сейчас, и ни один пехотинец не двинется с места, ни один всадник не попятится назад. Оставайтесь здесь и сами в этом убедитесь.

— Хорошо, господин коннетабль, — сказал Энрике, — умерьте ваш пыл.

— Я говорю правду, государь. Вы утверждаете, что хотите дать сражение.

— Да, коннетабль, хочу, потому что обязан его дать.

— Хорошо, пусть будет по-вашему.

Потом, обратившись к своим бретонцам, Дюгеклен сказал:

— Дети мои, мы идем на битву. С этой минуты все должны готовиться к ней… Государь, все эти храбрые люди, и я вместе с ними, все мы сегодня вечером погибнем или попадем в плен, но ваша воля должна свершиться. Однако помните, что в этой битве я потеряю либо жизнь, либо свободу, а вы потеряете трон.

Король опустил голову и, повернувшись к своим друзьям, заметил:

— Сегодня утром славный коннетабль суров с нами. Тем не менее, господа, готовьтесь к бою.

— Значит, правда, что сегодня все мы погибнем? — спросил Мюзарон достаточно громко, чтобы его слышал коннетабль.

Бертран обернулся.

— Да, о Боже, мы погибнем, славный оруженосец, — с улыбкой ответил он, — это истинная правда.

— Какая досада, — сказал Мюзарон, хлопнув себя по набитым золотом карманам, — погибнуть именно тогда, когда мы разбогатели и можем наслаждаться жизнью!

XXIV
БИТВА

Спустя час после того как славный оруженосец — так Бертран назвал Мюзарона — высказал сию мрачную мысль, над Наварретской равниной взошло солнце, такое ясное, доброе и спокойное, словно не ему предстояло вскоре осветить одну из самых знаменитых битв, отмеченных кровавым пятном в летописях мира.

Когда солнце встало, армия короля Энрике, разделенная на три части, уже находилась на равнине.

Дон Тельо — с ним был брат Санче — занимал левый фланг, имея под командованием двадцать пять тысяч человек.

Дюгеклен с шестью тысячами всадников — при них было почти восемнадцать тысяч лошадей — составлял авангард.

Наконец, сам дон Энрике, расположившись почти на одной линии с братьями, занял правый фланг, имея двадцать одну тысячу кавалерии и тридцать тысяч пехоты.

Его армия образовывала три уступа.

В резерве находились отлично экипированные арагонцы, которыми командовали граф д’Эг и граф де Рокбертен.

Было 3 апреля 1368 года; накануне день был удручающе жарким и пыльным.

Король Энрике на прекрасном арагонском муле проехал между рядами своих эскадронов, подбадривая одних, восхваляя других; он настойчиво предостерегал их от опасности попасть в лапы жестокого дона Педро.

Подъехав к коннетаблю, который спокойно и решительно стоял на своем месте, он обнял его со словами:

— Эта длань навсегда вернет мне корону. О, почему это не корона мира? Я отдал бы ее вам, ибо только вы достойны этой короны.

В минуты опасности у королей всегда находятся подобные слова. Правда, когда опасность остается позади, то она, словно пыльная буря, уносит их с собой.

Потом дон Энрике, обнажив голову и встав на колени, вознес молитву Богу, и все последовали его примеру.

В это мгновение лучи восходящего солнца вспыхнули за горой, и солдаты заметили первые английские копья, которыми ощетинился склон; копьеносцы начали медленно сползать вниз, растекаясь по свободным площадкам.

Среди стягов, развевающихся в первой шеренге, Аженор разглядел стяг Каверлэ, более тугой и горделивый, чем он казался даже во время ночной атаки. Вместе с Каверлэ вели войска герцог Ланкастерский и Чандос, которые тоже спаслись от ночного разгрома; они были преисполнены тем большей решимости, что им предстояло взять страшный реванш.

Все трое двигались занимать позицию против Дюгеклена.

Принц Уэльский и король дон Педро расположили свои войска перед доном Санче и доном Тельо.

Командир гасконцев Жан Грейи выдвинулся навстречу королю дону Энрике де Трастамаре.

Вместо обращения к своим войскам, Черный принц, разволновавшись при виде тысяч людей, которые шли истреблять друг друга, проронил слезу и обратился к Богу с мольбой не о победе, а о торжестве права, что составляет девиз английского королевства.

И вот протрубили фанфары.

Все сразу же почувствовали, как задрожала земля под копытами коней, и шум, подобный раскату столкнувшихся в небе громов, пророкотал в воздухе.

Однако оба авангарда, что состояли из людей решительных и опытных, ни на шаг не сдвинулись с места.

Вслед за стрелами, от которых потемнел воздух, рыцари бросились друг на друга и сошлись в безмолвной схватке; для части армии, что еще не вступила в бой, это было грозное и возбуждающее зрелище.

Черный принц увлекся им, как простой солдат. Он бросил против дона Тельо всю свою кавалерию.

Это было первое настоящее сражение, в котором принимал участие дон Тельо; когда он увидел, как прямо на него несутся люди, слывшие наряду с бретонцами лучшими в мире солдатами, он дрогнул и — отступил.

Его всадники, заметив, что он отходит, повернули назад, и все левое крыло армии мгновенно обратилось в бегство под влиянием той паники, позору которой иногда внезапно поддаются даже отчаянные храбрецы.

Проезжая мимо бретонцев (они, хотя и стояли с правой стороны, в авангарде, теперь оказались в тылу из-за маневра, который совершил дон Тельо, выдвинувшись вперед), дон Тельо пришпоривал коня, отводя глаза в сторону.

Но дон Санче, встретив презрительный взгляд коннетабля и словно подгоняемый этим грозным осуждением, остановился как вкопанный, а затем снова кинулся на врага — и попал в плен.

Дон Педро (вместе с принцем Уэльским, страстно стремящимся развить первый успех: он преследовал беглецов), увидев разгром левого фланга, тут же устремился к своему брату Энрике, который отважно сражался против воинов предводителя гасконцев де Бюша.

Однако дон Энрике — его атаковали с фланга семь тысяч свежих и опьяненных успехом копьеносцев — тоже не устоял.

Среди скрежета железа, ржанья коней и яростных воплей сражавшихся, перекрывая весь этот адский шум, слышался голос короля дона Педро, кричавшего: «Пощады мятежникам не давать! Не будет им пощады!» Дон Педро сражался позолоченным топором, залитым от лезвия до рукояти кровью.

В это время резерв дона Энрике, в тыл которого зашли Оливье де Клисон и сир де Ретц, был смят и обращен в бегство. Держался лишь Дюгеклен со своими бретонцами — неприступный массив, казавшийся железной скалой, вокруг которой, словно длинные и жадные змеи, обвивались ряды победителей.

Но Дюгеклен, быстро оглядев равнину, понял, что битва проиграна. Он видел, как во все стороны разбегаются тридцать тысяч солдат, видел, что враг повсюду, даже там, где часом раньше были союзники и друзья. Дюгеклен понял, что ему не остается ничего другого, как погибнуть, но нанести при этом возможно больший урон врагу.

Он взглянул налево и заметил старую стену, оплот разрушенного города. Два отряда англичан отделяли его от этой опоры, которая, если к ней пробиться, оставляла противнику возможность атаковать только с фронта. Своим густым, зычным голосом он отдал приказ атаковать врага; два отряда англичан были сметены, а бретонцы оказались прижатыми к стене.

После этого Бертран перестроил свою переднюю линию и позволил себе передохнуть. Вместе с ним смогли перевести дух Виллан Заика и маршал д’Андрегэм.

Тем временем Аженор, чья лошадь была убита в бою, ждал, стоя за выступом стены, запасного коня, которого ему подвел Мюзарон.

В минуту этой короткой передышки коннетабль приподнял забрало шлема, вытер с лица пот и пыль, осмотрелся и, спокойно пересчитав, сколько у него осталось людей, спросил:

— А король? Где король? Погиб? Или бежал?

— Нет, мессир, — ответил Аженор, — он не погиб и не бежал. Он отступил и едет к нам.

Сражающийся как лев, дон Энрике, залитый и собственной, и вражеской кровью — корона на его шлеме была разбита ударом топора, — приближался к коннетаблю. Теснимый со всех сторон, выбившийся из сил, отважный король, не желая бежать, пятился назад на своей лошади, медленно продвигаясь к бретонцам, навлекая тем самым на своих верных союзников лавину англичан, которые, словно воронье, жаждали заполучить эту богатую поживу.

Бертран приказал сотне рыцарей поддержать дона Энрике и освободить ему проход. Эта сотня кинулась на десять тысяч англичан, пробилась к дону Энрике и образовала вокруг него кольцо, чтобы он смог передохнуть.

Но, получив свободу действий, дон Энрике тут же пересел на коня своего оруженосца, отшвырнул разбитый шлем, взяв другой из рук пажа, проверил, по-прежнему ли крепка рукоять его меча, и, словно древний Антей, которому достаточно было коснуться земли чтобы набраться сил, закричал:

— Друзья! Вы сделали меня королем! Смотрите, достоин ли я им быть!

И снова бросился в гущу боя.

Все видели, как он четыре раза взмахнул мечом, каждым ударом наповал разя врага.

— За королем! За королем! — воскликнул коннетабль. — Спасем короля!

Дюгеклен бросил этот клич вовремя: англичане захлестнули дона Энрике, словно волны пловца. Король был бы схвачен, если бы коннетабль не подоспел на помощь. Бертран схватил короля за руку и, прикрыв его от врага бретонцами, сказал:

— Вы уже достаточно показали вашу храбрость: дальше она будет безумием. Битва проиграна, бегите! А мы погибнем здесь, прикрывая ваш отход. Король не соглашался, но Бертран подал знак, и четверо бретонцев схватили Энрике де Трастамаре.

— За Богоматерь Гекленскую, на врага, на врага! — воскликнул коннетабль.

И, выставив вперед копье, Дюгеклен с горсткой оставшихся у него людей стал ждать удара тридцати тысяч всадников, удара страшного, который должен был отбросить бретонцев к стене, служившей опорой для их небольшого отряда.

— Самое время попрощаться, — заметил Мюзарон, выпуская по врагу из арбалета последнюю стрелу, что оставалась у него в сумке. — Видите, сеньор Аженор, вслед за англичанами идут эти гнусные мавры.

— Ну что ж, прощай, мой дорогой Мюзарон, — сказал Аженор, который, сменив коня, подъехал к коннетаблю.

С грохотом надвигалась людская туча, готовая разразиться грозой: сквозь пыль лишь видно было, как движется вперед лес горизонтально опущенных пик.

И вдруг в еще свободное пространство, рискуя быть раздавленным двумя массами солдат, стремительно влетел рыцарь в черных доспехах, черном шлеме с черной короной, державший в руке жезл командующего.

— Стойте! — подняв руку, закричал он. — Кто сделает хоть один шаг, умрет!

Услышав этот мощный голос, всадники, подтянув удила, подняли лошадей на дыбы; несколько коней упало на землю, поджав колени.

Черный принц, оставшись один в еще не занятом пространстве, с какой-то странной печалью — потомки потом ее прославили — смотрел на бесстрашных бретонцев, готовых погибнуть под натиском множества врагов.

— Добрые люди, — обратился он к ним, — храбрые рыцари, я не хочу, чтобы вы погибли столь бесславно! Вы сами видите, что даже Бог вам не поможет.

Потом, повернувшись к Дюгеклену, он сделал шаг ему навстречу и приветствовал такими словами:

— Славный коннетабль, я принц Уэльский, и желаю, чтобы вы остались живы: ваша смерть создаст слишком большую пустоту в рядах храбрецов. Отдайте мне ваш меч, умоляю вас.

Дюгеклен был человеком, способным понять истинное великодушие: благородный порыв Черного принца растрогал его.

— Это слова честного рыцаря, — сказал он, — поэтому я могу понять даже англичанина, если он говорит такое.

И он опустил меч.

Услышав слова принца, англичане, наклонив к земле копья, не спеша, без гнева подошли к Дюгеклену.

Коннетабль взял свой меч за лезвие и хотел вручить его принцу.

Однако неожиданно прискакал на взмыленном коне дон Педро, чьи сильно помятые доспехи были забрызганы кровью. Он отказался преследовать беглецов, решив атаковать тех, кто еще сопротивлялся.

— В чем дело? — вскричал он, бросаясь к коннетаблю. — Как! Вы даруете жизнь этим людям! Нам никогда не быть властелином Испании, пока они живы. Нет им пощады! Смерть им! Смерть!

— Вот что! Этот человек — дикий зверь, — воскликнул Дюгеклен, — и сдохнет, как дикий зверь!

И когда король кинулся на него, он за лезвие поднял свой меч и нанес железной рукояткой такой сильный удар по голове дона Педро, что тот, сникнув под ударом, который свалил бы и быка, оглушенный, полумертвый, рухнул на круп своего коня.

Дюгеклен снова замахнулся своим грозным оружием. Но, бросившись навстречу принцу, он оставил за собой свободное пространство; сюда проскользнули два англичанина, и, когда Бертран поднял обе руки, один схватил его за шлем, а другой обхватил за пояс. Тот, кто схватил его за шлем, тянул Бертрана назад, а тот, кто обхватил его за пояс, пытался свалить с седла.

— Мессир коннетабль, — кричали они, — плен или смерть!

Бертран поднял голову и, сильный, как дикий бык, вышиб из седла англичанина, который обхватил его за шею; одновременно, проткнув острием шпаги нашейник англичанина, державшего его за пояс, он пронзил ему горло и кровью ответил на этот вызов.

Тогда добрая сотня англичан, каждый из которых был готов обрушить удар на гиганта, бросились к Дюгеклену.

— Посмотрим, — громовым голосом вскричал Черный принц, — посмотрим, какой смельчак посмеет тронуть его хоть одним пальцем!

Самые яростные сразу же отпрянули назад, и Дюгеклен оказался свободен.

— На сегодня хватит, дорогой принц, — сказал он, — я обязан дважды отдать вам мой меч. Вы самый великодушный победитель на свете.

И он отдал меч принцу.

Аженор хотел было протянуть и свой.

— Вы что, спятили? — шепнул ему Бертран. — Под вами добрый свежий конь. Бегите, пробирайтесь во Францию, передайте доброму королю Карлу, что я в плену. А если он не захочет ничего для меня сделать, отправляйтесь к моему брату Оливье. Он все уладит…

— Но ваша милость… — возразил Аженор.

— Никто на вас не смотрит, бегите, это мой приказ.

— Скорей! Скорей! — сказал Мюзарон, который мечтал лишь о том, как бы выбраться на простор. — Воспользуемся тем, что мы люди малые, зато назад вернемся великими.

Пока англичане спорили, кто именно взял в плен Заику Виллана, маршала, главных командиров, Аженор проскользнул между ними, Мюзарон улизнул вслед за хозяином, и оба, пустив коней галопом, умчались под градом стрел, которыми их приветствовали — правда, слишком поздно — Каверлэ и Мотриль.

Назад: VIII ПОЛИТИКА МЕССИРА БЕРТРАНА ДЮГЕКЛЕНА

Дальше: XXV ПОСЛЕ БИТВЫ

XVI КАК АЖЕНОР И НЕЗНАКОМКА ЕХАЛИ ВМЕСТЕ И О ЧЕМ ОНИ БЕСЕДОВАЛИ В ДОРОГЕ

XVII ПАЖ

XIX ВЕТКА АПЕЛЬСИННОГО ДЕРЕВА

XX АУДИЕНЦИЯ

XXI СВИДАНИЯ

XXII ВСТРЕЧА

XXIII ПРИГОТОВЛЕНИЯ К БИТВЕ

XXIV БИТВА