Двадцать пятого сентября 1338 года, без четверти пять пополудни, парадный зал Вестминстерского дворца освещали лишь четыре факела (их сжимали железные длани, укрепленные в стенах по углам), чьи неяркие, зыбкие отблески едва рассеивали сумерки, которые быстро наступают в конце лета и в начале осени, когда дни становятся ощутимо короче. Но этого света хватало дворцовой прислуге, занятой сервировкой ужина; в полумраке сновали слуги, хлопотливо расставляя самые изысканные в те времена блюда и вина на длинном столе, составленном из трех разной высоты частей, чтобы каждый гость мог занимать место, подобающее ему по происхождению или положению при дворе. Когда все приготовления были закончены, в зал из боковой двери чинно вышел дворецкий, неспешно, придирчиво проверил сервировку, дабы убедиться, что этикет ни в чем не нарушен; потом, завершив осмотр, подошел к слуге, ждавшему у парадного входа его распоряжений, и с достоинством человека, сознающего значительность своих обязанностей, приказал:

— Все готово, трубите сигнал воды.

Поднеся к губам небольшой рог из слоновой кости, висевший на ремне через плечо, слуга трижды протрубил долгий сигнал; двери тотчас распахнулись — и с факелами в руках вошли пятьдесят пажей-мальчиков; разделившись на две шеренги, протянувшиеся во всю длину зала, они выстроились вдоль стен; потом, неся серебряные кувшины и тазы, прошествовали пятьдесят пажей-юношей, что встали впереди факелоносцев; наконец после них появились два герольда, которые, приподняв украшенные королевским гербом ковровые портьеры, замерли по обе стороны двери и громко возгласили:

— Дорогу его величеству королю Англии и ее величеству королеве Английской!

В ту же минуту вошел король Эдуард III: он вел за руку свою супругу Филиппу Геннегаускую; за ними следовали самые прославленные кавалеры и дамы английского двора, что в ту эпоху превосходил многие дворы мира духом благородства, доблестью и красотой. На пороге зала король и королева разошлись и, пройдя по разные стороны стола, сели на самом высоком его конце. Их примеру последовали все гости; каждый из них, подойдя к предназначенному ему месту, поворачивался к прислуживающему пажу: тот наливал из кувшина воду в таз и протягивал его кавалеру или даме, чтобы те смогли омыть руки. Когда эта церемония закончилась, гости расселись по скамьям, окружавшим стол, а пажи стали убирать серебряную утварь в великолепные буфеты, откуда они ее достали, и, вернувшись на свои места, замерли, готовые исполнить любое желание господ.

Эдуард сидел глубоко задумавшись и только при второй перемене блюд заметил, что ближайшее от него место слева пустует и на королевском пиру нет одного гостя. Однако после недолгого молчания, которого никто не смел нарушить, он окинул глазами — они, казалось, то смотрят наугад, то пытаются отыскать кого-то — длинный ряд кавалеров и дам, чьи драгоценности сверкали под светом, струящимся от пятидесяти факелов, и на миг задержал взгляд, выражающий еле уловимое любовное желание, на прекрасной Алике Грэнфтон, сидевшей между своим отцом графом Дерби и своим кавалером Уильямом Монтегю, которому король недавно пожаловал графство Солсбери; наконец король вновь с изумлением уставился на это такое близкое к нему место — занять его почел бы за честь каждый из гостей, — которое все-таки оставалось свободным. Взгляд этот, вероятно, изменил ход мыслей Эдуарда, ибо он вопрошающим взором снова окинул все общество, но никто не отозвался. Поэтому, убедившись, что ему придется задать прямой вопрос, чтобы добиться внятного ответа, король повернулся к молодому и знатному рыцарю из Геннегау, беседовавшему с королевой.

— Мессир Готье де Мони, вы, случайно, не знаете, какое важное дело лишает нас сегодня общества нашего гостя и кузена Робера Артуа? Уж не снискал ли он снова милость нашего дяди, короля Французского Филиппа и не покинул ли наш остров столь поспешно, что даже забыл нанести нам прощальный визит?

— Я полагаю, ваше величество, его светлость граф Робер не мог так быстро забыть, что король Эдуард великодушно предоставил ему убежище, в коем, страшась короля Филиппа, отказали ему граф Овернский и граф Фландрский, — ответил Готье де Мони.

— Я ведь, Готье, сделал лишь то, что обязан был сделать. Граф Робер из королевской семьи, он потомок Людовика Восьмого, и самое малое, чем я мог ему помочь, — это дать приют. Впрочем, в том, что я оказал ему гостеприимство, моя заслуга не столь велика, как могла бы стать заслуга тех вельмож, чьи имена вы назвали. Англия, по милости Божьей, остров, и ее завоевать труднее, нежели горы Оверни или болота Фландрии, она может безнаказанно пренебречь гневом нашего сюзерена, короля Филиппа. Но оставим это… Мне все же хотелось бы узнать, что сталось с нашим гостем. Вам, Солсбери, известно что-нибудь?

— Простите, ваше величество, но вы спрашиваете меня 0 том, на что я не смогу дать надлежащего ответа. С недавних пор глаза мои совсем ослеплены лучезарной красотой лишь одного лица, уши мои внемлют сладостным звукам лишь одного голоса, и если бы граф Робер, хоть он и внук короля, прошел мимо меня, даже сказав, куда идет, я, вероятно, не увидел и не услышал бы его. Но извольте подождать, ваше величество, ибо у меня за спиной стоит юный бакалавр, которому, вероятно, есть что сказать мне насчет графа.

Уильям Монтегю, племянник Солсбери, стоявший у дяди за спиной, в этот миг наклонился к нему и что-то шепнул.

— И что он сказал? — спросил король.

— Я не ошибся, сегодня утром Уильям встретил графа, — ответил Солсбери.

— Где же? — оживился король, обратившись к юному бакалавру.

— На берегу Темзы, ваше величество. Он спускался к Гринвичу и, без сомнения, отправлялся на охоту, ибо на левой руке у него сидел такой дивной красоты сокол, что вряд ли любая другая птица могла бы сравниться с ним в охоте на жаворонков.

— В каком часу вы встретились? — поинтересовался король.

— Около девяти утра, ваше величество.

— А чем вы занимались в такую рань на берегах Темзы? — нежным голоском осведомилась прекрасная Алике.

— Мечтал, — со вздохом ответил юноша.

— Ну да, мечтал, — усмехнулся Солсбери. — Кажется, Уильяму не везет в любовных делах, ибо последнее время я замечаю у него все признаки безнадежной страсти.

— Помилуйте, дядя! — покраснев, взмолился Уильям.

— Неужели это правда?! — с простодушным любопытством воскликнула красавица Алике. — Если это так, я хочу быть вашей наперсницей.

— Сжальтесь надо мной, леди, но не смейтесь, — пробормотал приглушенным голосом Уильям, который, отпрянув на шаг, поднес к глазам ладонь, чтобы скрыть две крупные слезы, дрожавшие на кончиках ресниц.

— Несчастное дитя! — вздохнула Алике. — Неужто это серьезно?

— И даже очень, — с напускной строгостью ответил граф Солсбери. — Но Уильям — юноша скрытный, и я предупреждаю вас, что вы не раскроете его тайны, даже когда станете ему теткой.

При этих словах Алике тоже покраснела.

— Ну что ж, все ясно, — заметил король. — Охота увлекла графа вплоть до самого Грейвзенда, и мы увидим его только завтра за обедом.

— По-моему, ваше величество ошибается, — заметил граф Иоанн Геннегауский, — ибо я слышу за дверью какие-то восклицания, похожие на его голос, что возвещают о возвращении графа.

— Я буду рад его видеть, — сказал король.

В эту минуту створки двери парадного зала с шумом распахнулись и вошел пышно разодетый граф Робер со свитой из двух играющих на виолах менестрелей, двух благородных девушек, несущих на серебряном подносе зажаренную цаплю (чтобы легче было опознать дичь, птице не отрубили длинный клюв и голенастые ноги), и, наконец, вслед за девушками, приплясывая и корча гримасы, двигался жонглер, подыгрывающий менестрелям на бубне.

Робер Артуа вместе со своим странным кортежем медленно прошел вдоль стола и, остановившись подле короля, с удивлением взиравшего на него, подал девушкам знак поставить перед Эдуардом поднос с цаплей.

Эдуард скорее вскочил, чем встал, и, повернувшись к Роберу Артуа, вперил в него пылающий гневом взгляд; но, заметив, что граф, ничуть не смутившись, смотрит ему прямо в глаза, срывающимся голосом закричал:

— Что это все значит, гость мой дорогой? Разве так во Франции платят за гостеприимство? Неужто жалкая цапля, чьим мясом брезгуют мои соколы и собаки, — та дичь, которую можно подать к столу короля?

— Выслушайте меня, ваше величество, — спокойным громким голосом сказал граф Робер. — Когда сегодня мой сокол взял эту добычу, я подумал, что цапля — самая трусливая из птиц, ибо она боится собственной тени: начинает пищать и плакать будто ей грозит смертельная опасность, когда при сиянии солнца видит, что ее тень движется рядом. Вот мне и пришло в голову, что самая трусливая из птиц должна быть подана к столу трусливейшего из королей!

Эдуард взялся за рукоятку кинжала.

— Спрашивается, разве самый трусливый из королей не Эдуард Английский? Ведь благодаря матери своей Изабелле он наследник Французского королевства, но у него не хватает мужества отнять королевство, украденное Филиппом де Валуа, — продолжал Робер, словно не заметив этого жеста.

После этих слов воцарилось зловещее молчание. Зная гнев короля, все встали и неотрывно смотрели на двух мужчин, один из которых бросил другому такое оскорбление, что искупают только смертью. Но все обманулись в своих ожиданиях: лицо Эдуарда постепенно вновь обрело спокойствие; он покачал головой, словно желая стряхнуть с щек краску стыда, и мягко опустил руку на плечо Робера.

— Вы правы, граф, — сказал он глухим голосом. — Я забыл, что я внук Карла Четвертого, короля Франции, и благодарю вас, что вы заставили меня об этом вспомнить. И хотя вами движет больше ненависть к Филиппу, который вас изгнал, чем благодарность мне за приют, я все-таки признателен вам, ибо теперь, когда мне с помощью вашей снова запала мысль, что я истинный король Франции, можете быть уверены, что я об этом не забуду. И в доказательство сего выслушайте обет, который я сейчас дам. Садитесь, благородные милорды, и, прошу вас, не пророните ни слова из речи моей.

Все сели, только Эдуард и Робер продолжали стоять.

И король, вытянув правую руку над столом, сказал:

— Клянусь поставленной передо мной цаплей, сей жалкой и дряблой плотью самой пугливой птицы, что не пройдет и полугода, как со своей армией я переправлюсь через пролив и вступлю на землю Франции, куда проникну через Геннегау, Гиень или Нормандию; клянусь, что буду сражаться с королем Филиппом повсюду, где найду его, пусть даже в моей свите и в моей армии будет вдесятеро меньше солдат. Наконец, клянусь, что от сего дня не пройдет и шести лет, как из моего лагеря будет видна колокольня славного собора Сен-Дени, в котором покоится тело моего предка, и клятву эту даю, невзирая на присягу в ленной зависимости, что была принесена королю Филиппу в Амьене, ибо меня принудили ее дать, когда я был еще ребенком. Ах, граф Робер, вы жаждете битв и схваток, ну что ж, обещаю вам, что ни Ахилл, ни Парис, ни Гектор, ни Александр Македонский, покоривший много стран, никогда не оставляли на своем пути таких опустошений, какие я принесу во Францию, если только Всевышнему, Спасителю нашему Христу и праведной Деве Марии будет угодно не дать мне погибнуть в сих тяжких трудах до исполнения обета моего. Я все сказал. А теперь, граф, уберите цаплю и сядьте подле меня.

— Нет, ваше величество, это еще не все, — возразил граф. — Необходимо обнести цаплю вокруг стола: здесь, быть может, найдется благородный рыцарь, что почтет за честь присовокупить свой обет к обету короля.

Сказав это, граф повелел девушкам снять со стола серебряный поднос с цаплей и снова стал обносить его в сопровождении своих менестрелей, что аккомпанировали на виолах девушкам, певшим песню Жильбера де Бернвиля. Так, с музыкой и пением, подошли они к графу Солсбери, сидевшему рядом с красавицей Алике Грэнфтон. Робер Артуа остановился, велев девушкам поставить перед рыцарем блюдо с цаплей, что они и сделали.

— Прекрасный рыцарь, вы слышали слова короля Эдуарда? — обратился к нему Робер. — Во имя Христа, Властителя мира сего, умоляю вас дать обет над этой цаплей.

— Вы поступили правильно, прося меня поклясться всеблагим именем Иисуса, — ответил Солсбери, — ведь если вы попросили бы меня принести клятву во имя Пресвятой Девы, я отказал бы вам, ибо уже не знаю, царит она на небесах или на земле, настолько дама, чьим рабом я служу, горда, мудра и прекрасна. Пока она еще ни разу не призналась мне в своей любви, потому что до сей минуты я не смел домогаться ее благосклонности. Ну а сегодня я молю ее даровать мне всего одну милость — коснуться пальчиком моего правого глаза.

— Клянусь честью, что дама, чьей любви столь почтительно добивается кавалер, не в силах ответить отказом, — с нежностью сказала Алике. — Вы просили мой пальчик, граф, но я хочу щедро одарить вас и отдаю вам свою руку.

Солсбери схватил протянутую руку и с восторгом осыпал ее поцелуями; потом он положил ее на свое лицо так, что ладонь полностью прикрыла его правый глаз.

— Как, по-вашему, глаз совсем не видит? — спросил он.

— О да! — ответила Алике.

— Ну что ж, клянусь, что вновь открою этот глаз лишь тогда, когда ступлю на землю Франции! — воскликнул Солсбери. — Клянусь, что до той минуты ничто — ни ветер, ни все мучения и раны — не заставит меня его открыть, клянусь, что до того мгновения буду сражаться с закрытым правым глазом и на турнирных поединках, и в боях. Таков мой обет, и будь что будет! Ну, а вы, о госпожа моя, разве не принесете обета?

— Конечно, ваша светлость, я это сделаю, — зардевшись, сказала Алике. — Клянусь, что в тот день, когда вы, поправ землю Франции, вернетесь в Лондон, я отдам вам свое сердце и всю себя с тем же прямодушием, с каким вручила вам сегодня свою руку, а в залог сего обещания возьмите мой шарф, дабы он помог вам в свершении вашего обета.

Солсбери преклонил перед ней колено, и Алике завязала ему шарфом правый глаз под рукоплескания всех гостей. После этого Робер велел убрать от графа поднос с цаплей и вновь пошел вдоль стола со своей свитой из менестрелей, девушек и жонглера; на сей раз она остановилась за спиной Иоанна Геннегауского.

— Благородный сир де Бомон, не соблаговолите ли вы, будучи дядей короля Англии и одним из храбрейших рыцарей христианского мира, дать над моей цаплей свой обет в том, что свершите какое-либо великое деяние против королевства Франция?

— Да, брат мой, — ответил Иоанн Геннегауский, — ибо я тоже изгнанник, подобно вам, из-за того, что помог королеве Изабелле отвоевать ее Англию. Посему даю клятву: если король пожелает назначить меня своим маршалом и идти через мое графство Геннегау, я приведу его армию на земли Франции, чего не сделал бы ни для кого на свете. Но ежели когда-нибудь король Франции, мой единственный и истинный сюзерен, вновь призовет меня из изгнания, я буду просить племянника моего Эдуарда освободить меня от данного ему слова и сразу же отправлюсь вновь присягать французскому королю.

— Это справедливо, — сказал Эдуард, — поскольку мне известно, что по происхождению и в душе вы больше француз, чем англичанин. Поэтому приносите обет в полной уверенности, ибо, клянусь короной, в случае необходимости я сниму его с вас! Граф Робер, велите поднести цаплю Готье де Мони.

— О нет, ваше величество, нет, прошу вас! — воскликнул молодой рыцарь. — Ведь вы знаете, что нельзя давать сразу два обета, а я уже дал один — отомстить за моего отца, убитого в Гиени, найти его убийцу и отыскать могилу, чтобы прикончить на ней этого злодея. Но будьте уверены, ваше величество, я сведу свои счеты с королем Франции.

— Мы верим вам, мессир, нам по душе и ваше обещание, и клятва Иоанна Геннегауского.

Пока продолжался этот разговор, Робер Артуа подошел к королеве, велел поставить перед ней поднос с цаплей и, преклонив колено, молча застыл в ожидании. Тогда королева повернулась к нему и с улыбкой спросила:

— Чего вы ждете от меня, граф и что изволите просить?

Вы же знаете, что женщина не может приносить обета, она подвластна своему повелителю. Посему да устыдится та, кто в подобных обстоятельствах забудет свои обязанности до такой степени, что не получит на то дозволения своего господина!

— Смело приносите ваш обет, королева, — сказал Эдуард, — а я даю вам клятву, что с моей стороны вам будет только помощь и никаких препятствий.

— Хорошо, — начала королева, — я еще не говорила вам, что беременна, ибо боялась ошибиться. Но сейчас, любезный мой повелитель, я чувствую, что во чреве моем шевелится дитя. А посему выслушайте меня, и я, раз вы дозволили мне дать обет, клянусь Господом нашим, рожденным Пресвятой Девой и умершим на кресте, что рожать буду только на земле Франции, и если у вас не достанет мужества отвезти меня туда, когда придет мой час разрешиться от бремени, то клянусь пронзить себя вот этим кинжалом, дабы сдержать клятву, пусть даже ценой жизни моего младенца и спасения души моей. Судите сами, ваше величество, так ли много у вас потомства, чтобы сразу потерять жену и ребенка.

— Довольно обетов! — изменившимся голосом воскликнул король. — Хватит подобных клятв и да простит нас Бог за них!

— Правильно, — согласился Робер Артуа, вставая, — надеюсь, благодаря моей цапле было принесено даже больше обетов, чем нужно сейчас, чтобы король Филипп вечно раскаивался в том, что изгнал меня из Франции.

В эту минуту дверь в зал отворилась и герольд, подойдя к Эдуарду, сообщил о приезде из Фландрии посланца от Якоба ван Артевелде.