XX
БАЛЕТ «ВРЕМЕНА ГОДА»
После обеда, окончившегося около пяти часов, король ушел к себе в кабинет, где его ожидали портные. Предстояла примерка знаменитого костюма Весны, над которым трудилось множество придворных художников.
Все роли балета были уже разучены участниками представления. Королю хотелось сделать сюрприз. Как только он покончил с делами, он сейчас же послал за своими двумя церемониймейстерами, Вильруа и Сент-Эньяном. Оба они заявили, что ждут лишь его приказа, что все готово и можно начинать. Нужно только, чтобы погода была хорошая и вечер теплый.
Король открыл окно. Золотистые облака скользили над верхушками деревьев. Выплывала луна. Зеленые зеркальные пруды покоились как завороженные. Лебеди, сложив крылья, дремали на воде, словно суда на якорях.
Взглянув на эту дивную картину, король тотчас же отдал приказ, которого ожидали господа де Вильруа и де Сент-Эньян. Но исполнить его надо было по-королевски. А для этого оставалось разрешить еще один вопрос. Людовик XIV и задал его:
— Есть у вас деньги?
— Государь, — отвечал Сент-Эньян, — мы уже сговорились с господином Кольбером.
— Отлично.
— Господин Кольбер сказал, что он явится к вашему величеству, как только ваше величество изъявит желание продолжать праздники.
— Хорошо, пусть придет.
Казалось, что Кольбер подслушивал у дверей. Он вошел в комнату, как только король произнес его имя.
— Очень приятно, господин Кольбер, — приветствовал его король. — А вы, господа, приступите к исполнению своих обязанностей.
Сент-Эньян и Вильруа откланялись.
Король сел в кресло около окна.
— Я танцую сегодня в балете, господин Кольбер, — сообщил он.
— Значит, завтра, государь, я должен платить по счетам.
— Почему?
— Я обещал поставщикам оплатить их счета на другой день после балета.
— Ну что же, господин Кольбер, если обещали, так и платите.
— Прекрасно, государь. Только для того, чтобы платить, нужны деньги, как говаривал господин де Ледигьер.
— Как? А те четыре миллиона, которые обещал господин Фуке, разве они еще не внесены им? Я и забыл спросить вас об этом.
— Государь, они были у вашего величества в назначенный час.
— Ну?
— Государь, цветные стекла, фейерверк, скрипки и повара съели эти четыре миллиона в одну неделю.
— Как, все целиком?
— До последнего су. Каждый раз, когда ваше величество приказывали устроить иллюминацию по берегам большого канала, сгорало столько масла, сколько содержится воды во всех бассейнах.
— Ладно, ладно, господин Кольбер. Значит, у вас нет больше денег?
— У меня больше нет, но у господина Фуке есть.
И лицо Кольбера осветилось злобной радостью.
— Что вы хотите сказать? — спросил Людовик.
— Государь, мы уже взяли у господина Фуке шесть миллионов. Он дал их так охотно, что, наверное, не откажется дать еще, если понадобится. Теперь как раз ему пришло время раскошелиться.
Король нахмурил брови.
— Господин Кольбер, — проговорил он, отчеканивая слова, — я держусь другого мнения. Я не хочу ставить в затруднительное положение моего верного слугу. Господин Фуке уже выдал шесть миллионов в течение недели, это достаточная сумма.
Кольбер побледнел.
— Однако, — заметил он, — несколько времени тому назад ваше величество говорили иное, в тот день хотя бы, когда пришли вести из Бель-Иля.
— С тех пор, сударь, я переменил свое мнение.
— Разве ваше величество уже не верит в заговор?
— Господин помощник интенданта, мои дела касаются меня одного, я уже говорил вам, что сам буду вести их.
— Значит, я имел несчастье впасть в немилость у вашего величества! — вскричал Кольбер. Он весь трепетал от страха и ярости.
— Никоим образом, напротив, вы очень нравитесь мне.
— Ах, государь, — улыбнулся казначей с притворной грубостью, которая льстила самолюбию Людовика, — что толку нравиться вашему величеству, когда не можешь быть вам полезным?
— Ваши услуги пригодятся в другой раз.
— Как же вы прикажете поступить теперь, ваше величество?
— Вам нужны деньги, господин Кольбер?
— Около семисот тысяч ливров, государь.
— Вы возьмете их из моей личной казны.
Кольбер поклонился.
— Но, — прибавил Людовик, — едва ли вы при всей вашей экономии можете обойтись такою ничтожною суммою, я подпишу вам ордер на три миллиона.
Король взял перо, написал несколько слов. Затем, передавая бумагу Кольберу, сказал:
— Будьте спокойны, господин Кольбер, составленный мной план — настоящий королевский план.
После этих слов, произнесенных со всей торжественностью, какую молодой государь умел придавать своим речам в таких обстоятельствах, он отпустил Кольбера и велел позвать портных.
Приказ, отданный королем церемониймейстерам, скоро стал известен всему Фонтенбло. Все знали, что король примеряет свой костюм и вечером состоится балет. Эта новость распространилась с быстротой молнии и на лету пустила в ход кокетство и разные причуды, зажгла множество желаний, воспламенила самые безумные мечты. В ту же минуту, словно по волшебству, все, кто умел держать в руках иглу, все, кто умел отличать камзол от штанов, как говорит Мольер, были призваны на помощь щеголям и дамам.
Король окончил свой туалет к девяти часам. Он появился в открытой карете, убранной зеленью и цветами. Королевы поместились на великолепной эстраде, сооруженной на берегу пруда, в театре изумительной красоты.
За пять часов плотники собрали все части этого театра, обойщики расставили стулья, и, словно по сигналу волшебной палочки, тысячи рук, помогая друг другу, без суеты и спешки соорудили в этом месте здание под звуки музыки, а затем осветители украсили театр и берега пруда неисчислимым количеством свечей.
На небе, покрытом звездами, не было ни единого облачка. Казалось, сама природа пришла на помощь фантазии короля. Вместо крыши над театром простирался небесный свод, за передними декорациями сверкала отраженными огнями гладь воды, а дальше — синеватые силуэты деревьев с куполообразными вершинами.
Когда прибыл король, зрительная зала была полна; она слепила глаза блеском золота и драгоценных камней так, что невозможно было различить ни одного лица. Понемногу, когда глаз освоился с этим сиянием, из него одна за другой стали возникать прекрасные дамы, словно звезды на ночном небе перед зрителем, сначала закрывшим, а потом открывшим глаза.
Сцена изображала рощу; по ней высоко прыгали кривоногие фавны. Дриада дразнила их, они гонялись за нею; другие дриады спешили к ней на помощь, и все это было выражено в разнообразных танцевальных движениях.
В разгар суматохи появлялась Весна со всей свитой и водворяла порядок. Времена года, союзники Весны, сопровождали ее и открывали танцы под звуки гимна, слова которого были исполнены тонкой лести. Флейты, гобои и скрипки дорисовывали сельский пейзаж.
Король, он же Весна, выступил на сцену под гром рукоплесканий.
На нем была туника из цветов, мягко облегавшая его стройную, тонкую фигуру. Шелковые чулки телесного цвета обрисовывали его изящные ноги в сиреневых туфлях с зелеными бантами. Прекрасные волнистые волосы, свежий цвет лица, мягкий взгляд голубых глаз, губы, снисходившие до улыбки, — таков был тогда этот король, справедливо прозванный королем всех амуров. Он двигался легко и плавно, точно парил.
Это был блистательный выход. Следом появился граф де Сент-Эньян, видимо спешивший к королю или принцессе.
На принцессе было длинное платье, легкое и прозрачное, так что под ним иногда ясно обрисовывались то колено, то маленькая ножка, обутая в шелковую туфлю. Со свитою вакханок она весело приближалась к месту, где должна была танцевать.
Рукоплескания продолжались так долго, что граф успел подойти к королю, стоявшему в танцевальной позиции.
— Что вам, Сент-Эньян? — спросила Весна.
— Боже мой, ваше величество, — пролепетал побледневший придворный, — ваше величество и не подумали о танце Плодов.
— Почему же, я помню, его не будет.
— Нет, государь. Ваше величество не отдали об этом приказания, у музыкантов он сохранился.
— Досадно, — пробормотал король. — Этот танец невозможно исполнить, ибо нет господина Гиша.
— Государь, целых четверть часа будет музыка без танцев. Это погубит весь балет. Правда, оркестр мог бы выбросить этот номер. Но дело в том, государь…
— Что еще?
— Ведь господин де Гиш здесь…
— Здесь? — проговорил король, нахмурив брови. — Он здесь?.. Вы уверены?..
— В костюме для танцев, государь. Взгляните направо. Граф ждет.
Король почувствовал, что его лицо вспыхнуло. Он живо обернулся. В самом деле, справа от него, блистая красотою, в костюме Вертумна стоял де Гиш, видимо ожидая взгляда короля, чтоб заговорить с ним. Невозможно описать изумление короля, изумление принца, заметавшегося в ложе, шепот, поднявшийся в зале, волнение публики, волнение принцессы при виде своего партнера.
Король молча уставился на графа.
Тот подошел к нему и почтительно поклонился:
— Государь, ваш покорнейший слуга явился сегодня на службу, как явился бы на поле битвы. Король, лишившись этого танца Плодов, утратил бы лучшую сцену в своем балете. Я не хотел, чтоб красота, изящество и искусство короля потерпели ущерб из-за меня. Я покинул своих фермеров и явился на помощь моему королю.
Каждое из этих слов было взвешено и красноречиво. Лесть понравилась королю, мужество его изумило. Он сказал только:
— Я не приказывал вам вернуться, граф.
— Конечно, государь, но ваше величество не приказывали мне также оставаться там.
Король чувствовал, что время уходит. Еще минута— и все было бы испорчено. Притом же в сердце короля царило счастие. Он почерпнул вдохновение в красноречивом взгляде принцессы.
Глаза Генриетты говорил ему:
«Ведь вас ревнуют. Рассейте подозрения. Кто боится двух соперников, тот не боится ни одного».
Своим ловким вмешательством принцесса одержала верх. Король улыбнулся де Гишу.
Де Гиш ни слова не понял из этого немого разговора. Он видел только, что принцесса старается не смотреть на него. Получив помилование, он приписал его принцессе. Король был доволен. Один принц ничего не понимал.
Балет начался. Он был великолепен.
Когда скрипки воодушевили августейших танцоров, когда наивная пантомима той эпохи — ее наивность еще подчеркивалась посредственным исполнением сиятельных артистов — развернулась во всем блеске, зала дрогнула от аплодисментов.
Де Гиш сиял как солнце, но солнце придворное, готовое довольствоваться второстепенной ролью. Ему не было дела до успеха, который не оценила принцесса; он мечтал только о том, как бы снова завоевать ее благосклонность. А она даже не взглянула на него.
Мало-помалу тревога омрачила всю его радость, весь его блеск: ноги подкашивались, руки не слушались, голова горела.
С той минуты король стал действительно первым танцором кадрили. Он бросил взгляд в сторону побежденного соперника.
Де Гиш даже не похож был больше на придворного; он танцевал плохо, невыразительно; вскоре он совсем остановился.
Король и принцесса торжествовали.
XXI
НИМФЫ ПАРКА ФОНТЕНБЛО
С минуту король упивался своим торжеством, — оно было полным. Потом он обернулся и взглянул на принцессу, чтобы немного полюбоваться и ею.
В юности люди любят, может быть, более пылко и страстно, чем в зрелом возрасте, но у них и все другие чувства тогда проявляются с такой же силой и самолюбие не уступает любви, не то что позднее, годам к тридцати — тридцати пяти, когда любовь становится всепоглощающей.
Людовик вспоминал о принцессе, но больше думал о себе; она же думала исключительно о себе, а о короле даже не помышляла.
Во всем этом переплетении царственных романов и царственного эгоизма жертвою был де Гиш. Всем бросились в глаз волнение и растерянность бедняги, и это уныние было тем более заметно, что никто никогда не видел его с опущенными руками, повешенной головой, потухшим взором. Обычно ни у кого не было сомнений относительно де Гиша, когда имелись в виду вопросы вкуса и элегантности. Сначала большинство приписало его неудачу в балете просто придворной хитрости. Но более проницательные, а таких при дворе немало, скоро догадались, что тут что-то не то.
Наконец все потонуло в бешеных аплодисментах. Королевы выразили милостивое одобрение, публика — шумный восторг. Король удалился переодеться, и де Гиш, предоставленный самому себе, подошел к принцессе. Она сидела в глубине сцены, ожидая своего второго выхода и предвкушая новый триумф. Не мудрено, что она не заметила или делала вид, что не замечает окружающего.
При виде де Гиша две ее фрейлины, одетые дриадами, предупредительно исчезли.
Де Гиш подошел ближе и поклонился ее королевскому высочеству. Но ее королевское высочество — заметила она его поклон или нет — даже не повернула головы. Кровь застыла в жилах несчастного; такое полное равнодушие ошеломило его. Ведь он был далеко, не знал ничего, что происходило, и не мог ничего предугадать. Видя, что его поклон остался без ответа, он приблизился еще на шаг и срывающимся голосом произнес:
— Ваше высочество, имею честь засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение.
На этот раз ее королевское высочество соблаговолило поднять свои томные глаза на графа.
— Ах, это вы, господин де Гиш, — промолвила она, — здравствуйте!
И тотчас же отвернулась.
Граф едва сдержался.
— Ваше королевское высочество, вы восхитительно танцевали, — проговорил он.
— Вы находите? — небрежно отозвалась она.
— Да, ваша роль вполне соответствует характеру вашего королевского высочества.
Принцесса обернулась и пристально посмотрела на де Гиша своими ясными глазами:
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы играете богиню прекрасную, надменную и ветреную, — ответил он.
— Вы говорите о Помоне, граф?
— Я говорю о той богине, которую вы играете, ваше королевское высочество.
Принцесса сделала гримасу.
— Но ведь сами вы, сударь, — проговорила она, — превосходный танцор.
— О, ваше высочество, я принадлежу к числу тех, которых совсем не замечают, а если и заметили на мгновенье, то сейчас же забывают.
Он глубоко и прерывисто вздохнул, торопливо поклонился и, с трепещущим от горя сердцем, с пылающей головой и горящим взором, скрылся за декорацией.
Принцесса только слегка пожала плечами. Заметив, что фрейлины из скромности отошли в сторону, она позвала их взглядом.
Это были девицы де Тонне-Шарант и де Монтале.
— Вы слышали, сударыни? — спросила принцесса.
— Что такое, ваше высочество?
— Что сказал граф де Гиш?
— Нет, не слыхали.
— Удивительно, — проговорила принцесса сострадательно, — как отразилось изгнание на умственных способностях бедняги де Гиша. — И она продолжала, возвысив голос, чтобы несчастный не упустил ни единого из ее слов: — Во-первых, он плохо вел свою партию, а кроме того, наговорил кучу вздора.
И она встала, напевая мелодию, под которую собиралась сейчас танцевать.
Гиш слышал все это. Стрела глубоко вонзилась в его сердце. Тогда, раздосадованный, рискуя испортить весь праздник, он бросился бежать, раздирая в клочья прекрасные одеяния своего Вертумна и теряя по дороге ветки винограда, фиговые и миндальные листья и все прочие атрибуты изображаемого им бога.
Через четверть часа он снова был в театре.
Принцесса оканчивала свое па.
Она заметила графа, но не взглянула на него, а он. в свою очередь, взбешенный, яростно повернулся к ней спиною, когда она, в сопровождении своих нимф и сотни льстецов, проходила мимо.
В то же самое время на другом конце театра, у пруда, сидела женщина, устремив взоры на одно ярко освещенное окно. То было окно королевской ложи.
Выходя из театра, чтобы подышать свежим воздухом, де Гиш прошел мимо этой женщины и поклонился ей. Она поднялась с видом человека, застигнутого врасплох за мечтами, которые хотелось бы скрыть даже от себя самого.
Гиш узнал ее и остановился.
— Добрый вечер, мадемуазель! — приветливо проговорил он.
— Добрый вечер, граф!
— Ах, мадемуазель де Лавальер, — обратился к ней де Гиш, — как я счастлив, что встретил вас!
— Я тоже очень рада нашей встрече, граф, — сказала молодая девушка, делая шаг, чтобы удалиться.
— О, останьтесь, умоляю вас! — попросил де Гиш. — Вы любите уединение. Ах, как я понимаю это; такие наклонности свойственны всем женщинам с добрым сердцем. Ни одной из них не будет скучно вдали от светских удовольствий. О, мадемуазель, мадемуазель!
— Да что с вами, граф? — испуганно спросила Лавальер. — Вы, видимо, расстроены?
— Я? Нет, нет, я совсем не расстроен.
— В таком случае, господин де Гиш, позвольте мне выразить вам свою благодарность. Я знаю, что только благодаря вашему ходатайству меня назначили фрейлиной принцессы.
— Да, правда, я припоминаю, очень рад, мадемуазель. Вы, вероятно, любите кого-нибудь?
— Я?
— Ах, простите, я не знаю, что говорю; тысячу раз прошу прощения. Принцесса была права, совершенно права; это жестокое изгнание повредило мои умственные способности.
— Но мне кажется, граф, что король принял вас благосклонно.
— Вы полагаете?.. Благосклонно… кажется, благосклонно… да.
— Разумеется, благосклонно; ведь вы, по-моему, вернулись без его позволения?
— Это правда, и мне кажется, что вы правы, мадемуазель. А не видели ли вы где-нибудь здесь виконта де Бражелона?
При этом имени Лавальер вздрогнула.
— К чему этот вопрос? — проговорила она.
— О, Боже мой! Неужели я оскорбил вас? — спохватился де Гиш. — В таком случае я несчастный человек, достойный сожаления.
— Да, вы несчастны и достойны сожаления, господин де Гиш; вы, по-видимому, ужасно страдаете.
— Ах, мадемуазель, почему у меня нет преданной сестры, верного друга…
— У вас есть друзья, господин де Гиш, и как раз виконт де Бражелон, о котором вы только что говорили, — ваш настоящий друг.
— Да, действительно это один из лучших моих друзей. До свидания мадемуазель, до свидания. Мое почтение.
И он как безумный бросился в сторону пруда. Его черная тень скользила по ярко освещенным деревьям и расплывалась на сверкавшей поверхности пруда.
Лавальер сочувственно проводила его глазами.
— Да, да, — проговорила она, — он страдает, и я начинаю догадываться, из-за чего.
Тут к ней подбежали ее подруги, девицы де Монтале и де Тонне-Шарант.
Они только что сменили костюмы нимф на обычные платья и, возбужденные этой прекрасной ночью и своим успехом, прибежали за своей подругой.
— Как? Вы уже здесь? — воскликнули они. — А мы думали, что придем первые на условленное место.
— Я здесь уже четверть часа, — отвечала Лавальер.
— Разве вам не понравились танцы?
— Нет.
— А весь спектакль?
— Тоже не понравился. Я предпочитаю смотреть на этот темный лес, в глубине которого там и сям вспыхивают огоньки, точно мигают глаза какого-то таинственного существа.
— Какая она поэтичная особа, наша Лавальер, — сказала де Тонне-Шарант.
— Несносная! — возразила Монтале. — Когда мы забавляемся, она плачет, а когда нас обижают и мы, женщины, плачем, Лавальер хохочет.
— Нет, я не такая, — заметила де Тонне-Шарант. — Кто меня любит, должен мне льстить, кто мне льстит, тот мне нравится, а уж кто мне нравится…
— Ну что же ты не договариваешь? — сказала Монтале.
— Это очень трудно, — перебила мадемуазель де Тонне-Шарант с громким смехом. — Договори за меня, ведь ты такая умная.
— А вам, Луиза, нравится кто-нибудь? — спросила Монтале.
— Это никого не касается, — проговорила молодая девушка, поднимаясь с дерновой скамьи, на которой она просидела весь балет. — Слушайте, ведь мы условились повеселиться сегодня без надзора и провожатых. Нас трое, мы дружны, погода дивная; взгляните, как медленно плывет по небу луна, заливая серебряным светом верхушки каштанов и дубов. Какая чудная прогулка! Мы убежим туда, где нас не увидит ничей глаз и куда никто не последует за нами. Помните, Монтале, шавернские и шамборские леса и тополи Блуа? Мы поверяли там друг другу свои надежды.
— И тайны.
— Я тоже часто мечтаю, — начала мадемуазель де Тонне-Шарант, — но…
— Она ничего не рассказывает, — заметила Монтале, — и то, о чем думает мадемуазель де Тонне-Шарант, известно одной Атенаис.
— Тсс! — остановила их Лавальер. — Мне послышались шаги.
— Скорее, скорее в кусты! — скомандовала Монтале. — Присядьте, Атенаис, вы такая высокая.
Мадемуазель де Тонне-Шарант послушно нагнулась.
В ту же минуту показались два молодых человека; опустив голову, они шли под руку по песчаной аллее вдоль берега.
Девушки прижались друг к другу и затаили дыхание.
— Это господин де Гиш, — шепнула Монтале на ухо мадемуазель де Тонне-Шарант.
— Это господин де Бражелон, — в свою очередь, шепнула де Лавальер.
Молодые люди приближались, оживленно беседуя между собою.
— Сейчас она была здесь, — сказал граф. — Это не был призрак; я говорил с нею, но, может быть, я напугал ее.
— Каким образом?
— Ах, Боже мой! Я не успел еще опомниться от того, что случилось со мною; должно быть, она меня не поняла и испугалась.
— Не волнуйтесь, друг мой. Она добрая и простит вас; она умница, она поймет.
— А что, если она слишком хорошо поняла?
— Ну что же?
— А вдруг она расскажет?
— Вы не знаете Луизы, граф, — заметил Рауль. — Луиза — само совершенство. У нее нет недостатков.
Молодые люди прошли, голоса их мало-помалу затихли.
— Что это значит, Лавальер? — заговорила мадемуазель де Тонне-Шарант. — Виконт де Бражелон назвал вас в разговоре Луизой. Почему?
— Мы вместе воспитывались, — отвечала мадемуазель де Лавальер, — мы знали друг друга еще детьми.
— А кроме того, господин де Бражелон — твой жених, это всем известно.
— А я и не знала! Это правда, мадемуазель?
— Как вам сказать, — отвечала Луиза, покраснев, — господин де Бражелон сделал мне честь, просил моей руки, но…
— Но что?..
— Но, по-видимому, король…
— Что король?
— Король не хочет дать согласия на этот брак.
— Почему? При чем тут король? — едко заметила Ора. — Да разве король имеет право вмешиваться в подобные вещи?.. «Пулитика — пулитикой, — как говаривал Мазарини, — а любовь — любовью». Раз ты любишь господина де Бражелона и он тебя любит, так венчайтесь. Я даю вам согласие на брак.
Атенаис расхохоталась.
— Ей-Богу, я говорю серьезно, — продолжала Монтале, — и думаю, что в данном случае мое мнение стоит мнения короля. Не правда ли, Луиза?
— Воспользуемся тем, что эти господа ушли, — сказала Луиза, — перебежим луг и скроемся в чаще.
— Тем более, — заметила Атенаис, — что около замка и театра мелькают какие-то огни, словно готовятся сопровождать высочайших особ.
— Бежим! — воскликнули девушки.
И, грациозно подобрав длинные юбки, они быстро пересекли лужайку между прудом и самой глухой частью парка.
Лавальер, более скромная и стыдливая, чем ее подруги, почти не подымала юбок и не могла бежать так быстро, как они. Монтале и де Тонне-Шарант пришлось подождать ее.
В этот момент человек, скрывавшийся во рву, поросшем лозняком, выскочил и бросился по направлению к замку.
Издали доносился шум колес экипажей, катившихся по дороге: то были кареты королев и принцессы. Их сопровождали несколько всадников. Копыта лошадей мерно постукивали, как гекзаметр Вергилия. С шумом колес сливалась отдаленная музыка; когда она умолкала, на смену ей раздавалось пение соловья. А вокруг пернатого певца в темной чаще огромных деревьев там и сям светились глаза сов, чутких к пению.
Лань, забравшаяся в папоротник, фазан, примостившийся на ветке, и лисица, лежа в своей норе, тоже слушали музыку. Начинавшаяся внезапно в кустах возня выдавала присутствие этой невидимой публики.
Наши лесные нимфы каждый раз легонько вскрикивали; но, успокоившись, со смехом продолжали путь.
Так они дошли до королевского дуба, который в молодости своей слышал любовные вздохи Генриха II по прекрасной Диане де Пуатье, а позднее — Генриха IV по прекрасной Габриель д’Эстре. Вокруг дуба садовники устроили скамейку из мха и дерна, где короли могли спокойно отдыхать.
XXII
О ЧЕМ ГОВОРИЛОСЬ ПОД КОРОЛЕВСКИМ ДУБОМ
Шутки молодых девушек невольно замерли среди лесной тишины. Даже самая веселая, Монтале, заговорила серьезно.
— Как приятно, — вздохнула она, — откровенно поговорить обо всем, главное — о нас самих.
— Да, — отвечала мадемуазель де Тонне-Ша-рант, — при дворе под бархатом и бриллиантами всегда таится ложь.
— А я, — заметила Луиза, — никогда не лгу; если я не могу сказать правды, я молчу.
— Этак вы недолго будете в милости, дорогая моя, — заметила Монтале. — Здесь не Блуа. Там мы поверяли 149 старой принцессе все наши горести и желания. Она иногда вспоминала, что и сама когда-то была молода. Она рассказывала нам про свою любовь к мужу, а мы рассказывали ей про слухи о ее любовных похождениях. Бедная женщина! Она вместе с нами смеялась над этим; где-то она теперь?
— Ах, Монтале, хохотушка моя, — вскричала Луиза, — ты опять вздыхаешь; лес настраивает тебя на серьезный лад!
— Милые подруги, — заметила Атенаис, — вам нечего жалеть о жизни в Блуа; ведь и здесь нам неплохо. При дворе мужчины и женщины свободно говорят о таких вещах, о которых строго-настрого запрещают говорить матери, опекуны, а особенно духовники. А ведь это все-таки приятно, не правда ли?
— Ах, Атенаис! — проговорила Луиза и покраснела.
— Атенаис сегодня откровенна. Воспользуемся этим, — засмеялась Монтале.
— Да, пользуйтесь; сегодня вечером у меня можно выпытать сокровеннейшие тайны.
— Ах, если бы господин де Монтеспан был с нами! — заметила Монтале.
— Вы думаете, я люблю господина де Монтеспана? — спросила молодая девушка.
— Он такой красавец.
— Да, и это большое достоинство в моих глазах.
— Вот видите.
— Даже больше; из всех здешних мужчин он самый красивый, самый…
— Что там такое? — перебила Луиза, быстро вскочив со скамейки.
— Вероятно, лань пробирается в чаще.
— Я боюсь только людей, — сказала Атенаис.
— Когда они не похожи на господина де Монтеспана?
— Полно дразнить меня… Господин де Монтеспан действительно ухаживает за мной, но это еще ничего не значит. Ведь и господин де Гиш ухаживает за принцессой!
— Ах, бедняга! — промолвила Луиза.
— Почему бедняга?.. Я полагаю, что принцесса достаточно красива и занимает довольно высокое положение.
Лавальер грустно покачала головой.
— Когда любишь, — сказала она, — то любишь не за красоту и высокое положение, главное — это человек, его душа.
Монтале громко рассмеялась.
— Душа, взгляды — какие нежности! — фыркнула она.
— Я говорю только о себе, — отвечала Лавальер.
— Благородные чувства! — холодно, с оттенком покровительства заметила Атенаис.
— Вам незнакомы эти чувства, мадемуазель? — спросила Луиза.
— Очень знакомы; но я продолжаю. Как можно жалеть человека, который ухаживает за принцессой? Сам виноват.
— Нет, нет, — перебила Лавальер, — принцесса играет чувством, как маленькие дети огнем, не понимая, что одна искра может сжечь целый дворец. Блестит, и ей этого довольно. Она хочет, чтобы вся жизнь ее была непрерывною радостью и любовью. Господин де Гиш любит ее, а она его любить не будет.
Атенаис презрительно расхохоталась.
— Какая там любовь? — пожала она плечами. — Кому нужны эти благородные чувства? Хороню воспитанная женщина с великодушным сердцем, вращаясь среди мужчин, должна внушать любовь, даже обожание, а про себя думать так: «Мне кажется, что если бы я была не я, то этого человека ненавидела бы менее, чем всех остальных».
— Так вот что ожидает господина де Монтеспана! — вскричала Лавальер, всплеснув руками.
— Его, как и всякого другого. Ведь я все-таки его предпочитаю, и будет с него! Дорогая моя, мы, женщины, царствуем здесь, пока мы молоды, — между пятнадцатью и тридцатью пятью годами. А потом живите себе сердцем, все равно у вас, кроме сердца, ничего не останется.
— Как это страшно! — прошептала Лавальер.
— Браво! — воскликнула Монтале. — Молодец, Атенаис, вы далеко пойдете!
— Вы не одобряете меня?
— Одобряю всей душой! — отозвалась насмешница.
— Вы шутите, не правда ли, Монтале? — спросила Луиза.
— Нет, нет, я вполне согласна с тем, что сказала Атенаис, только…
— Только что?
— Только не умею так действовать. Я строю планы, которым позавидовали бы нидерландский наместник и сам испанский король, а когда наступает время действовать, ничего не выходит.
— Вы трусите? — презрительно заметила Атенаис.
— Позорно.
— Мне жаль вас, — сказала Атенаис. — Но, по крайней мере, умеете вы выбирать?
— Право, не знаю. Нет!.. Судьба смеется надо мной: мечтаю об императорах, а встречаю…
— Ора, Ора, перестань! — вскричала Луиза. — Ради красного словца ты готова пожертвовать людьми, которые тебя преданно любят.
— Ну, до этого мне нет дела: кто меня любит, должен быть счастлив, если я не гоню его прочь. Беда, если у меня явится слабость, беда и для него, если я буду вымещать на нем эту слабость. А ведь буду! Честное слово, буду!
— Ора!
— Так и надо, — сказала Атенаис, — может быть, таким путем вы и добьетесь, чего хотите. Мужчины во многом настоящие глупцы, они одинаково называют кокетством и гордость, и непостоянство женщин. Я, например, горда, вернее — неприступна, я резко отталкиваю претендентов, но я при этом вовсе не хочу удержать их около себя. А мужчины уверяют, что я кокетка, их самолюбие нашептывает им, будто я мечтаю об их ухаживании. Другие женщины, вроде вас, Монтале, поддаются на нежные речи; они погибли бы, если бы на выручку не являлся благодетельный инстинкт, заставляющий их неожиданно менять тактику и наказывать того, кому они чуть было не уступили.
— Вот это и называется ученой диссертацией! — заметила Монтале тоном лакомки, смакующей изысканное кушанье.
— Ужасно! — прошептала Луиза.
— И вот благодаря такому кокетству — а это и есть настоящее кокетство, — продолжала фрейлина, — благодаря ему любовник, который только что гордился своими успехами, вдруг сразу теряет всю свою спесь. Он уже выступал победителем, а тут приходится идти на попятный. В результате вместо ревнивого, неудобного, скучного мужа мы имеем покорного, страстного и пылкого любовника, так как перед ним каждый раз новая любовница. Вся суть кокетства в этом. Благодаря ему делаешься царицей среди женщин, раз Бог не дал драгоценного качества— умения управлять собственным сердцем и разумом.
— Какая же вы ловкая! — воскликнула Монтале. — И как хорошо вы поняли роль женщины!
— Я хочу обеспечить себе счастливую жизнь, — скромно заметила Атенаис. — Как все слабые любящие сердца, я защищаюсь против гнета сильных.
— А Луиза молчит.
— Просто я не могу понять вас, — отозвалась Луиза. — Вы говорите так, точно живете не на земле, а на какой-то другой планете.
— Ну уж, нечего сказать, хороша ваша земля. Земля, где мужчина курит фимиам перед женщиной, пока у нее не закружится голова; и тогда он оскорбляет ее.
— Да зачем же падать? — проговорила Луиза.
— Ах, это совсем новая теория, дорогая моя; какое же вы знаете средство, чтобы устоять, если будете увлечены?
— О, если б только вы знали, что такое сердце, — воскликнула молодая девушка, подняв свои красивые влажные глаза к темному небу, — я бы вам все объяснила и убедила бы вас; любящее сердце сильнее всего вашего кокетства и всей вашей гордости! Кокетка может вызвать волнение, даже страсть, но никогда не внушит истинной любви. Любовь, как я ее понимаю, — это совершенное, полное, непрерывное самопожертвование, и притом обоюдное. Если я полюблю когда-нибудь, я буду умолять своего возлюбленного не посягать на мою чистоту и свободу; я скажу ему — и он поймет это, — что душа моя разрывается, отказываясь от наслаждений; а он, обожая меня и тронутый моей скорбной жертвой, со своей стороны также пожертвует собою; он будет уважать меня, не будет добиваться моего падения, чтобы после нанести мне оскорбление, по вашей кощунственной теории. Вот как я понимаю любовь. Неужели вы скажете, что мой возлюбленный будет презирать меня? Ни за что не поверю, разве только по своей натуре он подлец, но сердце мне порукой, что я не остановлю свой выбор на подлеце. Мой взгляд послужит ему наградой за все его жертвы и пробудит в нем такие доблести, которых он за собой не знал.
— Луиза! — перебила Монтале. — Все это только слова, на деле вы поступаете совсем иначе.
— Что вы хотите сказать?
— Рауль де Бражелон обожает вас, чуть не на коленях умоляет вас о любви. Несчастный виконт — жертва вашей добродетели. Из-за моего легкомыслия или из-за гордости Атенаис он бы никогда так не страдал.
— Просто это особый вид кокетства, — усмехнулась Атенаис, — мадемуазель пускает его в ход, не подозревая об этом.
— Боже мой! — вскричала Луиза.
— Да. Знаем мы это простодушие: повышенная чувствительность, постоянная экзальтация, страстные порывы, ни к чему не приводящие… О, такой прием — верх искусства и тоже очень эффективный! Немного поразмыслив, я готова, пожалуй, предпочесть его моей гордости; во всяком случае, он гораздо тоньше кокетства Монтале.
И обе фрейлины залились смехом.
Лавальер молча покачала головой и сказала:
— Если бы я услышала в присутствии мужчины четверть того, что вы тут наговорили, или даже была убеждена, что вы это думаете, я бы умерла на месте от стыда и обиды.
— Так умирайте, нежная малютка, — отвечала мадемуазель де Токке-Шаракт, — хотя здесь и нет мужчин, зато есть две женщины, ваши подруги, которые прямо объявляют вам, что вы простодушная кокетка, то есть опаснейшая из всех.
— Ну что вы говорите! — воскликнула Луиза, покраснев и чуть не плача.
В ответ снова раздался взрыв хохота.
— Постойте, я спрошу об этом у Бражелона, у этого бедного мальчика, который знает тебя лет двенадцать, любит тебя и, однако, если верить тебе, ни разу не поцеловал даже кончика твоих пальцев.
— Ну-ка, что вы скажете о такой жестокости, женщина с нежным сердцем? — обратилась Атенаис к Лавальер.
— Скажу одно только слово: добродетель. Что же, вы, пожалуй, отрицаете и добродетель?
— Послушай, Луиза, не лги, — попросила Ора, беря ее за руку.
— Как! Двенадцать лет неприступности и строгости!
— Двенадцать лет тому назад мне было всего пять лет. Детские шалости не идут в счет.
— Ну хорошо, вам теперь семнадцать лет; будем считать не двенадцать лет, а три года. Значит, в течение трех лет вы постоянно были жестоки. Но против вас говорят тенистые рощи Блуа, свидания при свете звезд, ночные встречи под платанами, его двадцать лет и ваши четырнадцать, его пламенные взоры, говорящие красноречивее слов.
— Что бы там ни было, но я сказала вам правду.
— Невероятно!
— Но предположите, что…
— Что такое? Говори.
— Договаривайте, а то мы, пожалуй, предположим такое, что вам и во сне не снилось.
— Можете предположить, что мне казалось, будто я люблю, на самом же деле я не люблю.
— Как, ты не любишь?
— Что поделаешь! Если я поступала не так, как другие, когда они любят, значит, я не люблю, значит, мой час еще не пробил.
— Берегись, Луиза! — сказала Монтале. — Отвечу тебе твоим давешним предостережением. Рауля здесь нет, не обижай его, будь великодушна; если, взвесив все, ты приходишь к заключению, что ты его не любишь, скажи ему это прямо. Бедный юноша!
И она снова захохотала.
— Мадемуазель только что жалела господина де Гиша, — заметила Атенаис. — Нет ли тут связи? Может быть, равнодушие к одному объясняется состраданием к другому?
— Что ж, — грустно вздохнула Луиза, — оскорбляйте, смейтесь: вы не способны меня понять.
— Боже мой, какая обида, и горе, и слезы! — воскликнула Монтале. — Мы шутим, Луиза; уверяю тебя, мы вовсе не такие чудовища, как ты думаешь. Взгляни-ка на гордую Атенаис, она не любит господина де Монтеспана, это правда, но она пришла бы в отчаяние, если бы Монтеспан ее не любил… Взгляни на меня, я смеюсь над господином Маликорном, но бедняга Маликорн отлично умеет, когда хочет, целовать у меня руку. К тому же самой старшей из нас еще не минуло и двадцати лет… все впереди!
— Сумасшедшие вы, право, сумасшедшие! — прошептала Луиза.
— Да, — заметила Монтале, — ты одна в здравом уме.
— Конечно!
— Значит, вы так-таки и не любите беднягу Бражелона? — спросила Атенаис.
— Может быть, — перебила Монтале, — она еще не совсем уверена в этом. На всякий случай имей в виду, Атенаис, если господин де Бражелон окажется свободен, приглядись хорошенько к нему раньше чем дашь слово господину де Моктеспану.
— Дорогая моя, господин де Бражелон не единственный интересный мужчина. Господин де Гиш, например, не уступит ему.
— На сегодняшнем балу он не имел успеха, — сказала Монтале, — принцесса не удостоила его ни единым взглядом.
— Вот господин де Сент-Эньян, тот блистал; я уверена, что многие из женщин, видевших, как он танцевал, не скоро его забудут. Не правда ли, Лавальер?
— Почему вы спрашиваете меня? Я его не видела и не знаю.
— Нечего хвастаться своей добродетелью! Есть же у вас глаза!
— Зрение у меня прекрасное.
— Значит, вы сегодня вечером видели всех наших танцоров?
— Да, почти.
— Это «почти» звучит не очень любезно для них.
— Что делать!
— Кого же из всех этих кавалеров, которых вы видели, вы предпочитаете?
— Да, — подхватила Монтале, — господина де Сент-Эньяна, господина де Гиша, господина…
— Никого, все одинаково хороши.
— Неужели в этом блестящем собрании, в этом первом в мире дворе вам никто не понравился?
— Я вовсе этого не говорю.
— Так поделитесь с нами. Назовите ваш идеал.
— Какой же идеал?
— Значит, он все-таки есть?
— Право, — воскликнула выведенная из терпения Лавальер, — я решительно не понимаю вас. Ведь и у вас есть сердце, как у меня, и есть глаза, и вдруг вы говорите о господине де Тише, о господине де Сент-Эньяне, еще о ком-то, когда на балу был король.
Эти слова, произнесенные быстро, взволнованно и страстно, вызвали такое удивление обеих подруг, что Лавальер сама испугалась того, что сказала.
— Король! — вскричали в один голос Монтале и Атенаис.
Луиза закрыла лицо руками и опустила голову.
— Да, да! Король! — прошептала она. — Разве, по-вашему, кто-нибудь может сравниться с королем?
— Пожалуй, вы были правы, мадемуазель, когда сказали, что у вас превосходное зрение; вы видите далеко, даже слишком далеко. Только, увы, король не из тех людей, на которых могут останавливаться наши жалкие взоры.
— Вы правы, вы правы! — вскричала Луиза. — Не все глаза могут безопасно смотреть на солнце; но я все-таки взгляну на него, хотя бы оно и ослепило меня.
В ту же минуту, словно в ответ на эти слова, раздался шорох листвы и шелест шелка за соседним кустом.
Фрейлины в испуге вскочили. Они отчетливо видели, как закачались ветки, но не разглядели, кто тронул их.
— Ах, это, наверно, волк или кабан! — перепугалась Монтале. — Бежим, бежим скорее!
И все три в неописуемом страхе бросились бегом в первую попавшуюся аллею и перевели дух только у опушки леса. Там они остановились и прижались друг к дружке; сердце у всех сильно билось; только через несколько минут им удалось прийти в себя. Лавальер совсем обессилела.
Ора и Атенаис ее поддерживали.
— Мы едва спаслись, — проговорила Монтале.
— Ах, мадемуазель, — сказала Луиза, — я боюсь, что это был зверь пострашнее волка. Пусть бы меня лучше растерзал волк, чем кто-нибудь подслушал мои слова. Ах я, сумасшедшая! Как я могла сказать, даже подумать такие вещи!
При этом она вся поникла как былинка; ноги ее подкосились, силы изменили ей, и, потеряв сознание, она выскользнула из державших ее рук и упала на траву.
XXIII
БЕСПОКОЙСТВО КОРОЛЯ
Оставим несчастную Лавальер в обмороке, с хлопочущими около нее подругами и вернемся к королевскому дубу.
Не успели молодые девушки отбежать от него на каких-нибудь двадцать шагов, как спугнувший их шум листвы усилился. Из-за куста, раздвигая ветки, показался человек; выйдя на лужайку и увидев, что скамья опустела, он разразился громким смехом.
По его знаку из-за кустов вышел и его спутник.
— Неужели, государь, — начал спутник, — вы всполошили наших барышень, ворковавших про любовь?
— Да, к сожалению, — ответил король. — Не бойся, Сент-Эньян, выходи.
— Вот счастливая встреча, государь! Если бы я осмелился дать вам совет, недурно бы нам пуститься вдогонку за ними.
— Они уж далеко.
— Пустяки! Они бы с удовольствием дали догнать себя, в особенности если бы знали, кто гонится за ними.
— Вот самонадеянность!
— А как же! Одной из них я пришелся по вкусу, другая вас сравнивает с солнцем.
— Вот потому-то нам и надо прятаться, Сент-Эньян. Где же это видано, чтобы солнце светило по ночам!
— Ей-Богу, ваше величество, вы нелюбопытны. Я бы на вашем месте непременно поинтересовался узнать, кто такие эти две нимфы, две дриады или две лесные феи, которые такого хорошего мнения о нас.
— О, я и без того узнаю их.
— Каким образом?
— Да просто по голосу. Это, должно быть, фрейлины: у той, которая говорила про меня, прелестный голос.
— Кажется, ваше величество становитесь неравнодушны к лести?
— Нельзя сказать, чтобы ты злоупотреблял ею.
— Простите, государь, я глуп. А что же та страсть, ваше величество, в которой вы мне признались, разве она уже забыта?
— Ну как забыта? Вовсе нет. Разве можно забыть такие глаза, как у мадемуазель де Лавальер?
— Да, но у той, другой, такой прелестный голос…
— У кого это?
— Да у той, которая так восхищена солнцем.
— Послушайте, господин де Сент-Эньян!
— Виноват, государь.
— Впрочем, я не в претензии на тебя за то, что ты думаешь, будто мне одинаково нравятся и приятные голоса, и красивые глаза. Я знаю, что ты ужасный болтун, и завтра же мне придется поплатиться за свою откровенность с тобой.
— Как так?
— Конечно. Завтра же все узнают, что я заинтересован крошкой Лавальер; но берегись, Сент-Эньян; я одному тебе открыл свою тайну, и, если хоть один человек проговорится мне о ней, я буду знать, кто выдал меня.
— С каким жаром вы говорите, государь!
— Совсем нет, я только не желаю компрометировать бедную девушку.
— Не беспокойтесь, государь.
— Так ты даешь мне слово молчать?
— Даю, государь.
«Отлично, — подумал, улыбаясь, король, — завтра же всем будет известно, что я ночью гонялся за Лавальер».
— Знаешь, мы, кажется, заблудились, — проговорил Людовик, осматриваясь кругом.
— Ну, это не так страшно.
— А куда мы выйдем через эту калитку?
— К перекрестку аллей, государь.
— К тому месту, куда мы шли, когда услышали женские голоса?
— Именно, государь, особенно последние слова, когда они назвали меня и вас.
— Ты что-то уж очень часто вспоминаешь об этом.
— Простите, ваше величество, но меня, право, приводит в восторг мысль, что есть на свете женщина, которая думает обо мне, когда я и не подозреваю об этом и вовсе не старался заинтересовать ее. Ваше величество не можете понять этого, так как ваше высокое положение привлекает к вам всеобщее внимание.
— Ну нет, Сент-Эньян, — сказал король, дружески опираясь на руку своего спутника, — поверишь ли, это наивное признание, это бескорыстное увлечение женщины, которая, быть может, никогда не привлечет мои взоры… словом, вся таинственность сегодняшнего приключения задела меня за живое, и, право, если бы я не интересовался так сильно Лавальер…
— Пусть это не останавливает ваше величество. Она отнимет немало времени.
— Что ты хочешь сказать?
— По слухам, Лавальер очень строгой нравственности.
— Ты еще больше подзадорил меня, Сент-Эньян. Мне очень бы хотелось разыскать ее. Пойдем скорее.
Король лгал: ему совсем не хотелось разыскивать ее; но он должен был играть роль.
Он быстро зашагал вперед. Сент-Эньян следовал за ним. Вдруг король остановился; остановился и его спутник.
— Сент-Эньян, — сказал он, — мне чудится, будто кто-то стонет. Прислушайся.
— Действительно. Кажется, даже зовут на помощь.
— Как будто в той стороне, — сказал король, указывая вдаль.
— Похоже на плач, на женские рыданья, — заметил де Сент-Эньян.
— Бежим туда!
И король со своим любимцем бросились по тому направлению, откуда доносились голоса. По мере того как они приближались, крики становились все явственнее.
— Помогите, помогите! — кричали два голоса.
Молодые люди пустились бежать еще быстрее.
Вдруг они увидели на откосе, под развесистыми ивами, женщину, стоящую на коленях и поддерживающую голову другой женщины, лежащей в обмороке. В нескольких шагах, посреди дороги, стояла третья женщина и громко звала на помощь.
Король опередил своего спутника, перепрыгнул через ров и подбежал к группе в ту самую минуту, как в конце аллеи, ведущей к замку, показалась кучка людей, спешивших на тот же крик о помощи.
— Что случилось, мадемуазель? — спросил Людовик.
— Король! — вскричала Монтале и от изумления разжала руки, Лавальер упала на траву.
— Да, это я. Как вы неловки! Кто она, ваша подруга?
— Государь, это мадемуазель де Лавальер. Она в обмороке.
— Ах, Боже мой! — воскликнул король. — Скорее за доктором!
Король постарался выказать крайнее волнение. Но от де Сент-Эньяна не ускользнуло, что и голос и жесты короля не соответствовали той страстной любви, в которой он признался своему спутнику.
— Сент-Эньян, — продолжал король, — пожалуйста, позаботьтесь о мадемуазель де Лавальер. Позовите доктора. А я хочу предупредить принцессу о несчастном случае с ее фрейлиной.
Сент-Эньян остался хлопотать, чтобы мадемуазель де Лавальер поскорее перенесли в замок, а король бросился вперед, обрадовавшись случаю, который давал ему повод подойти к принцессе и заговорить с нею.
По счастью, в это время мимо проезжала карета; ее остановили, и сидевшие, узнав о происшествии, поспешили освободить место для мадемуазель де Лавальер.
Ветерок от быстрой езды скоро оживил девушку.
Когда подъехали к замку, она, несмотря на слабость, с помощью Атенаис и Монтале смогла выйти из кареты.
Король же тем временем нашел принцессу в рощице, уселся рядом с ней и старался незаметно прикоснуться ногой к ее ноге.
— Будьте осторожны, государь, — тихо сказала ему Генриетта, — у вас далеко не равнодушный вид.
— Увы! — отвечал Людовик XIV чуть слышно. — Боюсь, что мы не в силах будем выполнить наш уговор.
Потом продолжал вслух:
— Вы знаете о происшествии?
— Каком происшествии?
— Ах, Боже мой! Увидя вас, я позабыл, что нарочно пришел сюда рассказать вам о нем. Я очень огорчен: одна из ваших фрейлин, Лавальер, только что упала в обморок.
— Ах, бедняжка, — спокойно проговорила принцесса, — отчего это?
Потом прибавила шепотом:
— О чем вы думаете, государь! Вы хотите заставить всех поверить, что увлечены этой девушкой, и сидите здесь, когда она, может быть, при смерти.
— Ах, принцесса! — со вздохом промолвил король. — Вы лучше меня играете свою роль, вы все взвешиваете.
И он поднялся с места.
— Принцесса, — сказал он так, что все слышали, — позвольте мне оставить вас; я сильно беспокоюсь и лично желал бы удостовериться, подана ли ей помощь и хороший ли за нею уход.
И король пошел к Лавальер, а присутствовавшие передавали друг другу его слова: «Я сильно беспокоюсь».
XXIV
СЕКРЕТ КОРОЛЯ
По дороге Людовик встретил графа де Сент-Эньяна.
— Ну что, Сент-Эньян? — спросил он с притворным беспокойством. — Как наша больная?
— Простите, государь, — пробормотал Сент-Эньян, — к стыду моему, должен признаться, что я ничего не знаю о ней.
— Ничего не знаете? — сказал король, притворяясь рассерженным.
— Простите, государь, но, видите ли, я только что встретился с одной из трех болтушек, и, признаюсь, эта встреча меня отвлекла.
— Так вы нашли ее? — с живостью спросил король.
— Нашел ту, которая так лестно отозвалась обо мне, а найдя свою, я начал искать и вашу, государь; и как раз в это самое время я имел счастье встретиться с вами.
— А как зовут вашу красавицу, Сент-Эньян? Или это, может быть, секрет?
— Государь, разумеется, это должно быть секретом, и даже величайшим секретом, но для вас, ваше величество, нет тайн. Это мадемуазель де Тонне-Шарант.
— Она красива?
— Необыкновенная красавица, государь, а узнал я ее по голосу, которым она так нежно произносила мое имя. Я подошел к ней и заговорил, что было легко в толпе; я начал спрашивать ее, и она, ничего не подозревая, рассказала мне, что несколько минут назад была с двумя подругами под королевским дубом, как вдруг кто-то испугал их: не то волк, не то злоумышленник; они, разумеется, бросились бежать…
— А как же зовут двух ее подруг? — с живостью перебил графа король.
— Государь, — отвечал Сент-Эньян, — велите заключить меня в Бастилию.
— Почему?
— Потому что я эгоист и болван. Я так был поражен своей счастливой победой и открытием, что просто потерял голову. Кроме того, я полагал, что ваше величество настолько заинтересованы мадемуазель де Лавальер, что не придал никакого значения подслушанной нами болтовне. Потом мадемуазель де Тонне-Шарант покинула меня и вернулась к Лавальер.
— Будем надеяться, что и мне повезет так же, как и тебе. Ну, пойдем к больной.
«Вот штука-то! — думал про себя Сент-Эньян. — А ведь он действительно увлечен этой малюткой; вот никогда бы не подумал».
Он указал королю ту комнату, куда провели Лавальер. Король вошел. Сент-Эньян последовал за ним.
В просторной зале с низким потолком, у окна, выходившего на цветник, в широком кресле сидела Лавальер и полной грудью вдыхала ароматный ночной воздух.
Ее роскошные белокурые волосы были распущены и волнами спускались на полуприкрытые кружевами грудь и плечи, из глаз катились крупные слезы. Матовая бледность покрывала ее лицо, придавая ей неописуемую прелесть, а физические и нравственные страдания наложили на ее лицо отпечаток благородной скорби. Она сидела неподвижно, точно мертвая. Казалось, она не слышала ни шушуканья подруг, суетившихся около нее, ни отдаленного гула толпы, доносившегося в открытое окно. Она ушла в себя, и только ее прекрасные тонкие руки изредка вздрагивали, точно от невидимого прикосновения. Задумавшись, она не заметила, как вошел король.
Он издали увидел ее прелестную фигуру, облитую мягким серебряным светом луны.
— Боже мой, — воскликнул он с невольным ужасом, — она умерла!
— Нет, нет, государь, — сказала шепотом Монтале. — Напротив, ей теперь гораздо лучше. Не правда ли, Луиза, сейчас ты чувствуешь себя лучше?
Лавальер ничего не ответила.
— Луиза, — продолжала Монтале, — король беспокоится о твоем здоровье.
— Король! — вскричала Луиза, вскочив с кресла, словно ее обожгло пламя. — Король беспокоится о моем здоровье?
— Да, — отвечала Монтале.
— И король пришел сюда? — проговорила Лавальер, не решаясь поднять глаза.
— Боже мой, тот самый голос! — шепнул король на ухо Сент-Эньяну.
— Вы правы, государь, — отвечал Сент-Эньян. — Это та самая, которая влюблена в солнце.
— Тсс! — шепнул король.
Потом он подошел к Лавальер.
— Вы нездоровы, мадемуазель? Я видел вас несколько минут назад в обмороке, на траве. Как это случилось с вами?
— Государь, — пробормотала бедная девушка, бледнея и дрожа, словно в лихорадке, — право, я сама не знаю.
— Вы, вероятно, много ходили, — сказал король. — Быть может, от усталости.
— Нет, государь, — поспешно ответила за свою подругу Монтале, — это не от усталости: почти весь вечер мы просидели под королевским дубом.
— Под королевским дубом? — вздрогнув, прошептал король. — Так и есть, я не ошибся.
И он подмигнул графу.
— Да, да, — подтвердил Сент-Эньян, — под королевским дубом, вместе с мадемуазель де Тонне-Шарант.
— Откуда вы это знаете? — спросила Монтале.
— Очень просто: сама мадемуазель де Тонне-Шарант сказала мне.
— Так она, вероятно, сказала вам и причину обморока Луизы?
— Она говорила мне не то про волка, не то про злоумышленника, я не понял хорошенько.
Лавальер слушала с остановившимся взглядом, тяжело дыша, словно угадывала истину. Людовик приписал ее состояние перенесенному испугу.
— Не бойтесь, — успокаивал он ее, заметно волнуясь и сам, — волк, который так напугал вас, был на двух ногах.
— Значит, это был человек! — воскликнула Луиза. — Значит, кто-то нас подслушивал!
— А если бы даже и так! Разве вы говорили вещи, которые нельзя слышать?
Лавальер всплеснула руками и закрыла лицо, чтобы скрыть выступившую краску.
— Ах, — застонала она. — Ради Бога, скажите, кто прятался в кустах?
Король взял ее за руку.
— Это я, мадемуазель, — проговорил он, почтительно наклонившись к ней, — неужели вы боитесь меня?
Лавальер громко вскрикнула: второй раз силы покинули ее, она похолодела и со стоном, без чувств повалилась в кресло. Но король успел протянуть руку и поддержать ее.
А в двух шагах стояли де Тонне-Шарант и Монтале; они тоже окаменели, вспоминая свой разговор с Лавальер, и совсем позабыли, что нужно прийти ей на помощь, настолько они растерялись от присутствия короля, который, преклонив колено, держал в объятиях потерявшую сознание Лавальер.
— Вы все слышали, государь? — с ужасом пролепетала Атенаис.
Король не ответил; он пристально смотрел в полузакрытые глаза Лавальер, пожимая ее свесившуюся руку.
— Все, до последнего слова, — отозвался Сент-Эньян, подходя к мадемуазель де Тонне-Шарант в надежде, что и она упадет в обморок к нему в объятия.
Но гордую Атенаис трудно было довести до обморока: она бросила уничтожающий взгляд на Сент-Эньяна и выбежала из комнаты.
Более храбрая Монтале нагнулась к Луизе и приняла ее из рук короля, у которого уже начинала кружиться голова от душистых волос лежавшей без чувств Луизы.
— В добрый час! — прошептал Сент-Эньян.—
Занятное происшествие! Глуп я буду, если не разглашу о нем первый.
Король подошел к нему и, сделав предостерегающий жест, сказал дрожащим голосом:
— Ни слова, граф!
Бедный король совсем забыл, что час назад он говорил Сент-Эньяну то же самое, но с противоположным намерением, то есть с намерением придать делу возможно более широкую огласку.
Разумеется, второе предостережение оказалось таким же бесполезным, как и первое. Через полчаса всему Фонтенбло стало известно, что мадемуазель де Лавальер под королевским дубом призналась Монтале и Тонне-Шарант в своей любви к королю.
Стало известно также, что король был очень встревожен состоянием здоровья мадемуазель де Лавальер, что он побледнел и задрожал, заключив в объятия упавшую в обморок красавицу. Таким образом, никто не сомневался, что совершилось величайшее событие — король влюбился в мадемуазель де Лавальер. Принц мог спать совершенно спокойно.
Удивленная не менее других таким оборотом дела, королева-мать поспешила сообщить о нем молодой королеве и Филиппу Орлеанскому. Но каждому из них она передала новость по-разному. Невестке она сказала так:
— Видите, Тереза, как вы ошибались, обвиняя короля: сегодня ему приписывают уже новую любовь, наверно, и этот слух такой же пустой, как и вчерашний.
А рассказав приключение под королевским дубом принцу, она добавила:
— До чего вас ослепила ревность, дорогой мой Филипп! Ясно как день, что король совсем потерял голову из-за этой девчонки Лавальер. Смотрите, не проболтайтесь об этом жене, а то, пожалуй, это дойдет и до королевы.
Последнее предупреждение подействовало немедленно. Лицо принца просияло; он торжествовал; так как еще не было двенадцати, а праздник должен был продолжаться до двух часов ночи, то, разыскав жену, он предложил ей руку и пошел гулять.
Через несколько шагов он сделал именно то, против чего предостерегала его мать.
— Смотрите, не передавайте королеве, что болтают про короля, — сказал он таинственно.
— А что болтают? — осведомилась принцесса.
— Что мой брат вдруг самым нелепым образом влюбился.
— В кого?
— В девчонку Лавальер.
Было темно, и принцесса могла улыбаться сколько угодно.
— Вот как! — проговорила она. — А с каких это пор?
— По-видимому, недавно, всего несколько дней тому назад. Но это был только дымок, пламя вспыхнуло лишь сегодня.
— Что же, по-моему, у короля прекрасный вкус: девочка очаровательна.
— Вы смеетесь, дорогая моя.
— Я? Почему же?
— Во всяком случае, эта страсть кому-нибудь принесет счастье, хотя бы самой Лавальер.
— Право, вы говорите так, точно читаете в сердце моей фрейлины. Почему вы так уверены, что она согласна отвечать на страсть короля?
— А почему вы уверены, что она не согласна?
— Она любит виконта де Бражелона.
— Вы думаете?
— Она даже его невеста.
— Была.
— Как так?
— Да ведь когда к королю обратились за разрешением на этот брак, он отказался дать согласие.
— Отказался?
— Отказался, несмотря на то, что его просил граф де Ла Фер, которого он так уважает за участие в восстановлении на престоле вашего брата и за многое другое.
— Тогда бедным влюбленным ничего больше не остается, как ждать, чтобы король изменил свое решение; они молоды, времени впереди у них много.
— Ах, душечка, — сказал Филипп, рассмеявшись, в свою очередь, — я вижу что вы не знаете самой сути дела, не знаете, что именно так глубоко тронуло короля.
— Что же его так тронуло? Говорите скорее!
— Одно весьма романтическое приключение.
— Вы знаете, как я люблю такие приключения, и томите меня, — нетерпеливо сказала принцесса.
— Так вот, под королевским дубом… Вы знаете, где этот королевский дуб?
— Не все ли равно где. Под королевским дубом?..
— Видите ли, мадемуазель де Лавальер была там с двумя подругами и, полагая, что они совершенно одни, призналась в своей страстной любви к королю.
— Вот как! — сказала принцесса, начиная волноваться. — Она призналась в любви к королю?
— Да.
— Когда?
— Час тому назад.
Принцесса вздрогнула.
— А об этой ее страсти никому не было известно раньше?
— Никому.
— Даже самому его величеству?
— Даже самому его величеству. Малютка глубоко хранила свою тайну, но не выдержала и проговорилась подругам.
— Откуда вы узнали эту чепуху?
— Да оттуда же, откуда всем стало известно об этом.
— А откуда известно всем?
— От самой Лавальер, которая созналась в этой любви своим подругам Монтале и Тонне-Шарант.
Принцесса остановилась и нервным движением выдернула свою руку из-под руки мужа.
— Так час тому назад она сделала это признание?
— Да, приблизительно час тому назад.
— И королю стало об этом известно?
— В этом именно и заключается самая романтическая сторона приключения. Король с Сент-Эньяном стояли невдалеке от дуба и, разумеется, ни слова не упустили из всего этого интересного разговора.
При этих словах принцесса почувствовала, что ее точно ударили ножом в сердце.
— Но я после этого видалась с королем, — проговорила она опрометчиво, — и он ни слова не сказал мне об этом.
— Ну вот! — наивно воскликнул принц как торжествующий супруг. — Еще бы он сам рассказал о том, что строжайше запретил передавать вам.
— Что-о-о! — гневно вскричала принцесса.
— Я говорю, что всё это хотели скрыть от вас.
— Зачем же это понадобилось?
— Боялись, что вы так дружны с королевой, что не выдержите и разболтаете ей все.
Принцесса поникла. Ей был нанесен смертельный удар. И она не успокоилась, пока не встретилась с королем.
Король, конечно, узнаёт последним, что про него говорят, подобно тому как любовник — единственный человек, который не знает, что говорят про его возлюбленную. Поэтому, когда Людовик увидел искавшую его принцессу, он подошел к ней немного смущенный, но все такой же любезный и предупредительный.
Принцесса ждала, чтобы он сам заговорил о Лавальер. Не дождавшись, она спросила:
— Ну, что случилось с этой девчонкой?
— С какой девчонкой? — спросил король.
— С Лавальер… Ведь вы говорили мне, государь, что она упала в обморок.
— Ей все еще нехорошо, — проговорил король с притворным равнодушием.
— Это, пожалуй, может повредить тем слухам, которые вы так хотели пустить, государь.
— Каким слухам?
— Что вы интересуетесь Лавальер.
— Надеюсь, что они сами распространятся, — отвечал рассеянно король.
Принцесса подождала еще; она хотела знать, расскажет ли ей король о происшествии под королевским дубом. Но король и не заикнулся о нем. Принцесса тоже не решалась заговорить. Так они и расстались, ни словом не обмолвившись обо всех этих событиях.
Как только король удалился, принцесса тотчас же разыскала Сент-Эньяна. Это было нетрудно, так как граф, подобно сторожевому судну, конвоирующему большие корабли, всегда находился где-нибудь поблизости от короля.
В ту минуту принцессе нужен был именно такой человек, как Сент-Эньян. А он, со своей стороны, искал слушателя познатнее, чтобы изложить разговор под дубом во всех подробностях. Поэтому он не заставил себя долго упрашивать. Когда он окончил свое повествование, принцесса сказала:
— Признайтесь, что это прелестная сказка.
— Не сказка, а истинное происшествие.
— Ну все равно, но только признайтесь, что вы сами не присутствовали там, а просто слышали это от кого-нибудь.
— Клянусь честью, ваше высочество, что все это произошло в моем присутствии.
— И, по-вашему, признание ее произвело на короля впечатление?
— Такое же точно, какое произвело на меня признание мадемуазель де Тонне-Шарант! — воскликнул Сент-Эньян. — Ведь вы только послушайте, принцесса, Лавальер сравнила короля с солнцем — сравнение очень лестное!
— Король не очень-то падок на лесть.
— Ваше высочество, король, сколько бы ни сравнивали его с солнцем, все-таки человек, в чем я убедился собственными глазами, когда мадемуазель де Лавальер упала в его объятия.
— Лавальер упала в объятия короля?
— Ах, какая эффектная была картина: представьте себе, что Лавальер упала…
— Ну-ну, что же вы видели? Говорите скорее.
— Да то же самое, что видели и остальные присутствующие: когда Лавальер без чувств упала к королю в объятия, король сам чуть не лишился чувств.
Принцесса вскрикнула, будучи не в силах удержаться от душившего ее гнева.
— Спасибо, — проговорила она с нервным смехом, — вы чудный рассказчик, господин де Сент-Эньян.
И, задыхаясь от ярости, она почти бегом устремилась к замку.
Назад: X БОЖЬЯ ЗЕМЛЯ
Дальше: XXV НОЧНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ
