Слух о чуде разнесся не только по Иерусалиму, но и за его пределами. Чтобы увидеть Лазаря, притронуться к нему, люди приходили из Гефсимании, Анафофа, Вефиля, Силоама, Гаваона, Эммауса, Вифлеема, Хеврона и даже Самарии. Многие очевидцы переставали верить глазам и рукам своим — особенно те, кто отдал ему последний скорбный долг. Они не уставали повторять:

— Мы же видели, как он умер! На наших глазах его облачали в саван и пелены! При нас его хоронили!

Но сколь велика была радость простого народа, столь же невероятной стала растерянность фарисеев, против которых в проповедях Христа звучало больше всего обвинений. Смущены и подавлены были также иродиане, обязанные всем тетрарху Ироду. Ирод же, во всем зависимый от римлян, больше всего боялся, как бы новый Иуда Маккавей не освободил единоплеменников от ига чужаков.

Ведь путы, хотя и позорные, были позлащены!

Фарисеи говорили:

— Что нам делать? Этот человек много чудес творит, а мы такого не можем!

Иродиане вторили им:

— Если оставим его так, то все уверуют в него и снова взбунтуются, а тогда придут римляне и овладеют местом нашим и народом!

Но боялись его только богатые. О них сын Божий говорил, что не они добром, а добро ими владеет.

С этого времени фарисеи и иродиане помышляли лишь об одном: предать смерти того, кого фарисеи называли богохульником, а иродиане — бунтовщиком.

На их стороне был первосвященник Каиафа, обещавший казнить преступника.

Но напрасно они искали Иисуса в городе и его округе. Как мы только что говорили, Христос был уже в Ефраиме, на краю пустыни и ждал там, пока подойдет его смертный час.

Время это приближалось, дело шло к Пасхе, и Иисус сказал:

— Идем в Иерусалим.

Им предстояло вновь пройти через Самарию.

А отправиться в Иерусалим, чтобы справить там Пасху, — значило без обиняков объявить себя иудеем и противником самарян. Вот почему первый же город, где объявились Иисус и апостолы, отказал им в гостеприимстве.

Видя это и не желая терпеть оскорбления, наносимые их наставнику, двое из учеников обратились к нему:

— Господи! Хочешь ли, мы скажем, чтобы огонь сошел с неба и истребил их?

Иисус лишь улыбнулся. Он увидел, что апостолы начали постигать его власть и сознавать свою силу. Однако он упрекнул их, ибо они поддались порыву ярости. Он сказал:

— Не знаете, какого вы духа; ибо сын человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать.

И они пошли дальше по дороге к Иерусалиму.

За час пути до города Иисус остановился.

— На этот раз, — сказал он, — случится то, что предсказано пророками. Слушайте, и пусть каждый узнает, что ему предстоит. Сыну человеческому должно много пострадать и быть отвержену старейшинами, первосвященниками и книжниками. Его обрекут на смерть и предадут язычникам. Ему будут плевать в лицо и осыпать побоями. Но на третий день он воскреснет.

Кое-кто из апостолов так беззаветно уверовал в будущее воскресение, что двое из них приблизились к Иисусу и сказали:

— Учитель, нам бы хотелось, чтобы вы позволили нам то, о чем попросим.

То были Иаков и Иоанн.

— Что должен вам дозволить тот, кто осужден умереть? — спросил Иисус.

— Позволь, — ответили они, — чтобы мы сподобились славы и в царствии твоем сидели бы от тебя по правую и левую руку.

— Ваша просьба исполнится, — заверил их Иисус, — потому что веруете в меня.

В пятницу, за неделю до того дня, который из-за смерти Спасителя назовут Страстной пятницей, он добрался до Вифании.

Ученики опередили его и предупредили Симона, у которого Христос уже останавливался.

Все тотчас приготовились к трапезе. Мужчины заняли место у стола, женщинам же не полагалось в этот день есть вместе с ними. Посему Марфа принялась помогать по хозяйству и заботиться об угощении, а Магдалина села прямо на пол у ног Иисуса, жадно ловя каждое его слово.

Не вытерпев, Марфа спросила ее:

— Что ты теряешь здесь время, вместо того чтобы помогать мне?

— Я слушаю, — сказала Мария.

И тотчас же вопросительно посмотрела на Иисуса, чтобы понять, должна ли она подняться и пойти помогать своей сестре или же не двигаться с места и внимать ему.

— Останься, дитя мое, — сказал Иисус. — Ты избрала благую часть.

И Магдалина сидела и слушала.

Когда все кончили есть, она ненадолго вышла и вернулась, неся алебастровый сосуд, полный драгоценного миро, возлила Иисусу на ноги, а затем, как и в первый раз, отерла ему ступни своими волосами.

После же она разбила сосуд, стоивший в два раза больше, чем миро, которое в нем было, а остатком благовоний окропила главу Христа.

Тут один из апостолов, Иуда, не в силах скрыть внезапно охватившей его зависти, вскричал:

— Грешно тратить драгоценное миро и разбивать такой сосуд! Лучше бы продать это миро за триста динариев и раздать их нищим!

Грустно посмотрел на него Иисус: он прочел в сердце Иуды, что отнюдь не о нищих пекся тот, а мучился тщеславием.

И тогда голосом, в котором звучала такая печаль, что у многих навернулись на глаза слезы, Иисус произнес:

— Что смущаете женщину? Она доброе дело сделала для меня. Ибо нищих всегда имеете с собою, а меня — не всегда. Возливши сие миро на тело мое, она приготовила меня к погребению. Спасибо, женщина.

Только те, кому он предсказал свою грядущую смерть, поняли его, Магдалина же посмотрела на него с испугом:

— О чем говоришь, Господи? — спросила она.

— Подожди и увидишь сама, — грустно ответил Иисус. — Обещаю, несчастная грешница, первой тебе объявлюсь в награду за страдания, кои ради меня претерпишь.

— Я не поняла твоих слов, — прошептала Магдалина, — но мне нет нужды в этом, потому что верую в тебя, Господи.

Субботний день Иисус провел с Марфой, Магдалиной и Лазарем, а утром в воскресенье пустился в путь. Множество паломников, прошедших в Иерусалим через Вифанию, разнесли слух о его появлении, и это вытолкнуло на улицы весь бедный люд.

Лазарь предложил Иисусу лошадь, но тот ответил:

— Лошадь — животное, уместное для войны. Я же несу не войну, но мир; кроме того, в Виффагии меня уже поджидает тот, на ком поеду.

С тем и отправился.

Когда же оказался он в виду Виффагии, то подозвал двух учеников и сказал им:

— Пойдите в селение, которое прямо перед вами, и тотчас найдете ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязавши, приведите ко мне.

— А если хозяин воспретит нам взять их? — спросил один из посылаемых.

— Отвечайте, что они надобны Господу, и он тотчас пошлет их.

Двое учеников пошли вперед и почти тотчас вернулись с ослицей и осленком.

Апостолы покрыли осленка своими одеждами, и Христос сел на него, а высыпавший на дорогу народ славил Мессию: одни постилали свои одежды перед ним, другие посыпали его путь цветами. И все восклицали: "Осанна!"

Добравшись до скалы, возвышавшейся над городом, Христос остановился и бросил взгляд на стены иерусалимские.

— О Иерусалим! — со слезами в голосе произнес сын Божий. — Если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Ибо я несу тебе благословение! Но это сокрыто от глаз твоих! Ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени, когда Искупитель тебя посетил!

С тех пор эту скалу назвали горой Предсказания.

Иисус меж тем отправился далее, перешел через Кедрон по мосту, но тут к нему подошли те, кто его ждал, и спросили:

— Как ты войдешь, Господи? Вот уже и ворота за нами замкнули.

Иисус же ответил:

— Пойдем вперед. Люди могут не узнать меня, но дерево и огонь знают меня. Ворота, пред которыми я встану, отворятся передо мной.

И он приблизился к Золотым воротам, окруженный десятитысячной толпой.

И едва он оказался в двух десятках шагов от них, распахнулись все четыре створки, ибо ворота были двойными, и здесь в город проходили через двойную арку с опорным столбом посредине.

Когда народ увидел, что ворота открылись сами собой, раздались радостные, победные крики. В этом деянии все провидели знак грядущего торжества простого люда, ибо победитель воплощал самим своим видом и даже выбором животного, на котором въезжал в город, воздержание и трудолюбивое терпение малых сих.

А потому еще больше одежд и цветов оказалось на дороге, громче кричали люди, размахивая пальмовыми ветвями:

— Слава Всевышнему! Благословен пришедший восславить имя Господне!

Пройдя сквозь двойные ворота, толпа с Христом во главе хлынула в город. Иисус обогнул храм, выехал через западные ворота, проследовал между театром и дворцом Маккавеев, мимо горы Акры, отвернул от града Сиона, где стояли дворцы Анана и Каиафы и где его появление могло вызвать стычку со стражей, и через Нижний город, Предместье и Везефу вернулся к храму со стороны дворца Пилата и Овечьей купальни.

Не ведавшие, кто таков Иисус (в большинстве своем люди пришлые), с удивлением спрашивали:

— Что это за человек, за которым идет и кого прославляет весь народ?

А сопутствующие Спасителю отвечали им:

— Это Иисус, галилеянин, пророк из Назарета.

И тогда возгласы восхищения становились громче, юноши со всех ног устремлялись ему навстречу, старики, кряхтя, убыстряли шаг и даже дети — те, кого Христос всегда допускал до себя, — даже дети вместе с мужчинами, женщинами и стариками кричали:

— Слава сыну Давидову! Благословен пришедший во имя Господне! Славься, царь Израилев!

И если в толпе, стекавшейся к Иисусу, оказывался слепец, он обретал зрение; хромец, едва волочивший ноги, исцелялся от телесного изъяна; параличный, принесенный сюда на носилках вставал и шел; у немых прорезывалась связная речь, они сливали свои голоса с хором славословий и, к удивлению знавших их, кричали громче других:

— Осанна! Благословен идущий во имя Господне, царь Израилев!

На глазах горожан подхваченные толпой старейшины, священники и книжники, с трудом выбираясь из людской сутолоки, удалялись пораженные, прикрывая лица плащами и говоря друг другу:

— Мы ничему не успеем помешать: весь мир идет за ним.

Но некоторые набрались храбрости и подошли к Иисусу со словами:

— Заставь умолкнуть хотя бы детей малых, которые славят тебя, яко Господа!

Христос же отвечал им:

— Разве вы никогда не читали у царя-пророка: "Из уст младенцев и грудных детей ты устроил хвалу?" Но если они умолкнут, то камни из стен возопиют вместо них!

Пока что толпа ввела Христа во храм; когда он остановился в притворе, все обступили его, умоляя:

— Говори, говори, учитель! Просвети нас, скажи, что следует думать о книжниках и фарисеях.

И Иисус, до того медливший нападать на своих врагов и даже защищаться от их наскоков, теперь ответил:

— Да, пробил час; кто имеет уши слышать, да слышит, кто имеет глаза видеть, да видит!

После чего, придав своему голосу особую мощь, что он так хорошо умел делать, переходя от ласки к угрозе или от угрозы к проклятию, Христос продолжил:

— Вы желаете знать, что думаю я о книжниках и фарисеях? Сейчас я скажу.

Простолюдины смолкли, и воцарилась тишина. Еще бы: пошла речь об их врагах.

— На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак, все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте; ибо они говорят и не делают, или же делают обратное тому, что говорят… Они связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их. Все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди. Так же любят они предвозлежания на пиршествах, и председания в синагогах, и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: "Учитель! Учитель!"

— Братья мои, — тут Иисус обернулся к апостолам. — Не следуйте такому примеру. Не называйтесь учителями, ибо все вы братья, и учитель у вас один. И отцом своим не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на небесах. А больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится!

Затем Христос обратился мыслью к тем, о ком он начал говорить:

— Но горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного; и когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас.

Горе вам, вожди слепые, которые говорите: "Если кто поклянется храмом, то ничего; а если кто поклянется золотом храма, то повинен". Безумные и слепые! Что больше: золото или храм, освящающий золото? Также: "Если кто поклянется жертвенником, то ничего; если же кто поклянется даром, который на нем, то повинен. Безумные и слепые! Что больше: дар или жертвенник, освящающий дар?

Итак клянущийся жертвенником клянется им и всем, что на нем; и клянущийся храмом клянется им и живущим в нем; и клянущийся небом клянется престолом Божиим и сидящим на нем.

Иисус остановился перевести дух, но множество голосов закричало:

— Продолжай, учитель, продолжай!

И он заговорил вновь:

— Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать и того не оставлять. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисей слепой! Очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников и говорите: "Если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков"; таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков. Дополняйте же меру отцов ваших. Змии, порождения ехиднины! И вот я говорю вам: я посылаю к вам пророков и мудрых, и книжников; и вы иных убьете и распнете, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город… Да придет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля праведного до крови Захарии, которого вы убили между храмом и жертвенником!

А затем, подойдя к западным дверям храма и простирая руки к городу, произнес с невыразимой грустью:

— Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья. И ты, Иерусалим, не захотел этого! А посему чада твои будут рассеяны по лику земли, а великолепные здания твои, дома и дворцы, что я вижу внизу и обнимаю взглядом, — говорю тебе, о Иерусалим, все будет разрушено, и не останется камня на камне!..

Тут, как если бы столько проклятий причинили ему ни с чем не сравнимую усталость, Иисус смолк и рухнул на скамью.

Место, где он сел, находилось напротив храмовой сокровищницы, куда прихожане клали деньги. Среди богачей, величественным жестом ссыпавших золотые и серебряные монеты, робко проскользнула бедно одетая женщина и опустила два медяка.

Иисус, извлекавший из всего пищу для поучения, обратился к ученикам и сказал:

— Подойдите сюда и посмотрите на эту бедную вдовицу. Истинно говорю, что она положила больше всех клавших в сокровищницу. Ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое.

После этого некий человек подошел к нему и спросил:

— Учитель! Мы знаем, что ты справедлив. Ответь: давать ли нам подать кесарю или нет?

Иисус тотчас понял, что спрашивавший не от себя говорит, но послан врагами и преследователями.

Действительно, если он скажет: "Платите подать" — он вызовет к себе вражду бедных горожан, которых эта подать разоряла. Если же, напротив, посоветует не платить, то выкажет себя врагом кесаря, взбунтовавшимся против его власти.

Поэтому Иисус отвечал:

— Друг мой, покажи мне какую-нибудь монету.

Тот человек вынул из мешочка динарий и показал Иисусу.

Тогда Христос спросил:

— Чье это изображение и надпись?

— Кесаревы.

— Ну что ж! Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу.

И, встав со скамьи, отправился в Вифанию.

Так он спускался каждое утро, проводя ночь на Масличной горе, среди могил иерусалимских жителей, где, как говорили, ангелы Господни передавали ему повеления Отца Небесного.

И каждое утро все, кто был в городе из простого народа, а также люди из округи и приехавшие на праздник из иных мест приходили повидать его.

И поступал он так в понедельник, вторник и среду.

В этот последний день стечение людей было таким большим, а крики: "Славься, Иисус, царь Иудейский!" — такими громкими, что напуганные фарисеи поспешили к Каиафе, и тот собрал у себя судей, священников и старейшин, чтобы держать совет.

Разошлись они только к одиннадцати часам вечера.

На следующий день, в четверг, Иисус не стал спускаться в Иерусалим, а ограничился тем, что попросил Петра и Иоанна:

— Войдите вечером в город через ворота Источника, поднимайтесь к Сиону, идите прямо, не сворачивая, пока не встретите человека с кувшином на плече; последуйте за ним и войдите в тот дом, куда он придет, а хозяину дома скажите, что Иисус из Назарета обращает к нему вопрос: "Мое время близко; где комната, в которой бы мне есть пасху с учениками моими?"

Как мы уже знаем, поручение Иисуса было со всем тщанием выполнено. Петр и Иоанн вошли в Иерусалим, заметили около Сионской купальни человека с кувшином воды и последовали за ним до дома его хозяина, мастера Илия. Тот показал им комнату, убранную для вечери и, чтобы предупредить Иисуса, что все сделано по слову его, Илий поднялся на крышу своего дома и стал размахивать факелом, а Иисус, сидевший под виффагийскими пальмами, увидев этот знак, произнес: "Час настал… Идемте!" Сказав так, он поднялся с земли и, окруженный учениками, направился к городу.

Иисус появлялся везде во главе своеобразного кортежа, состоявшего из учеников, о которых мы уже говорили, и женщин, которых Писание называет благочестивыми женами. Скажем несколько слов и о них.

Прежде всего благочестивой женой была Дева Мария. После свадьбы в Кане она не покидала сына, постоянно держалась возле него. Должно быть, Иисус, зная, сколь мало времени осталось ему провести в дольнем мире, не желал и частицу его отнять у материнской и сыновней любви. Раскаявшуюся грешницу Марию Магдалину Христос в нежном милосердии своем приблизил к матери, чтобы мятущаяся душа очистилась под влиянием той, что никогда не поддавалась искушению. В кружок благочестивых жен входили Иоанна, жена Хуза, домоправителя Ирода; родственница Богоматери Мария Клеопова; Марфа, сестра Магдалины и Лазаря; Мария, мать Марка, и еще несколько женщин, чьи имена до нас не дошли.

Вероятно, эти женщины в свите Христа выглядели несколько странно. Но следует принять во внимание, что в обычае иудейских женщин, особенно вдов, было следовать за своим проповедником. К тому же, речи Спасителя звучали так мягко, проникновенно и нежно, его мораль, исполненная благочестия, любви и милосердия, так трогала женские сердца, что нет ничего удивительного, если эти женщины последовали за тем, кто воскресил дочь Иаира, простил Магдалину и спас жизнь осужденной за прелюбодеяние. С другой стороны, в самой внешности Христа было нечто печальное, сладостное, почти женственное, это придавало ему и его речам неотразимое обаяние, воздействовавшее, как мы уже говорили, особенно сильно на женщин, хотя общение с ним пробуждало в них целомудрие, божественное по сути.

Лишь обожание Магдалины сохранило легчайший привкус земной любви. Да, она любила небесного посланца, искупающего земные грехи, со всем жаром своей природы. Все любовные помыслы, бурно терзавшие ее, сосредоточились на одном существе, и чувство это было огромным, неизмеримым и бесконечным.

Часто Христос слегка бранил ее за то словом, улыбкой или взглядом, и тогда бедная грешница бросалась к его ногам, опускала лоб в придорожную пыль и проливала, как ей казалось, слезы раскаяния, на самом же деле — слезы любви.

После матери с наибольшей теплотой Иисус относился к Магдалине, тогда как среди учеников его любимейшим был Иоанн.

Вот в таком окружении он вернулся в Иерусалим, и за сутолокой и гомоном празднества никто не обратил внимания на него, как ранее — на Иоанна и Петра.

Дойдя до западного угла крепости, кортеж разделился: благочестивые жены, ведомые Богоматерью, вошли в домик, затененный Сионским холмом и своим садом упиравшийся прямо в крепостную стену, а Иисус с учениками прошли к дому Илия, где все было готово для вечери.

В прихожей их ожидали Петр и Иоанн.

Вместе с ними там собрались те, кто готовился справлять Пасху в других комнатах на первом и третьем этажах. Все они были учениками Иисуса. Одни собирались преломить хлеб с сыном первосвященника Симеона, другие — с Елиакимом, сыном Клеоповым. В ожидании они пели сто восемнадцатый псалом Давида: "Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем. Блаженны хранящие откровения его, всем сердцем ищущие его!.."

Когда кончили псалом, Петр принес Христу пасхального агнца, привязанного к доске поперек туловища. Это был маленький белый ягненок без единого пятнышка, не более месяца от роду, с золотым венчиком на голове.

Иисус должен был закласть агнца.

Ему дали в руку жертвенный нож. Иоанн запрокинул голову животного, чтобы открыть жилы на шее.

— Вот так же, — произнес Христос, глядя на агнца, — так же и меня привяжут к столбу. Ведь я, как говорил еще Иоанн Креститель, истинный агнец Божий!

Ягненок откликнулся жалобным блеяньем.

Иисус вздохнул. По всей видимости, ему глубоко претило то, что придется зарезать бедное животное. Но, хотя и с сожалением, он совершил это так быстро, как только смог, и тотчас отвел глаза.

Кровь собрали на серебряное блюдо. Иисусу дали веточку иссопа, которую он обмакнул в кровь, а затем, подойдя к дверям комнаты, помазал кровью оба дверных столба и замок, веточку же укрепил над дверью со словами:

— Истинно говорю вам, братья, пророчество Моисея и речение о пасхальном агнце воплотятся. Не только дети Израиля, но всех племен на этот раз навсегда выйдут из дома рабства.

Затем, обернувшись и вглядываясь в глубь комнаты, он спросил:

— Вы все собрались?

— Да, все, — отвечал Петр.

— Нет только Иуды, — заметил Иоанн.

— Знает ли кто, где он? — спросил Иисус.

Ученики и апостолы переглянулись, взглядами вопрошая друг друга.

— Никто не знает, — сказал Иоанн. — Он покинул нас чуть ранее, нежели Петр и я пошли в Иерусалим. Не видя его, мы подумали, что ты что-то поручил ему.

— Нет, — с грустью ответил Иисус. — В этот час он служит не мне, а другому… Но я благодарен ему, что он оставил мне малую толику времени, чтобы попрощаться с матушкой. Приготовьтесь же к вечере. Как только Иуда вернется, я приду за ним следом.

Иисус вышел и в одиночестве направился к маленькому домику, о котором уже шла речь. Там ужинали благочестивые жены.

В прихожей Иисус встретил Магдалину.

— Что ты здесь делаешь, дитя мое? — спросил он.

— Я почувствовала, что ты сейчас придешь, Господи, и пошла тебе навстречу.

Иисус протянул ей руку для поцелуя.

Она сжала божественную ладонь и страстно прижалась к ней губами.

— Магдалина, — прошептал он.

— Что, Господи? — покраснев, откликнулась грешница.

— Где моя матушка?

— Она ненадолго вышла. Сейчас она в саду.

— Это хорошо, — вздохнул Иисус. — Иду туда.

— Позволь мне показать тебе дорогу, учитель! — бросилась к дверям Магдалина.

— Мне ведомы все пути, — ответил Иисус.

Она замерла в печальном смирении. Иисус поглядел на нее с глубоким состраданием, затем тихим, как вздох цветка, голосом проговорил:

— Укажи мне дорогу.

Не сдержав радостного вскрика, она пошла впереди него.

Иисус пересек комнату, где уже стараниями Марфы был накрыт стол. Благочестивые жены сидели, тихо переговариваясь.

Увидев Иисуса, они встали.

Как и говорила Магдалина, Богоматери среди них не было.

Иисус прошел мимо них и, следуя за Магдалиной, вошел в сад.

Растения в сумерках выгибались, напоминая птиц, перед сном прячущих голову под крыло. Но сейчас они как бы выпрямились, словно уже всходило солнце. А цветы, закрывающиеся на ночь, подобно глазам спящих, открылись и стали изливать ароматы, обычно запрятанные в их чашечках до рождения дня.

Иисус увидел Богоматерь, молящуюся на коленах под теребинтом.

Он жестом остановил Магдалину и подошел к Марии такими легкими шагами, что она не услышала его приближения.

Какое-то мгновение Иисус с глубокой грустью глядел на нее, затем мягко произнес:

— Матушка!

Дрожь пронзила все существо Марии, как в день, когда она услышала голос ангела.

— Сын мой! — вскричала она, протягивая руки навстречу Иисусу.

Тот поднял ее с колен и подвел к скамье, на которую Богородица села или, вернее сказать, рухнула, не отрывая глаз от осененного благодатью сына.

И в этот миг ее лицо, тронутое неясной тенью страха и озаренное материнской любовью, казалось, хранило на себе отсвет поистине небесного огня.

Впрочем, Господь попустил, чтобы в знак нетленной чистоты она оставалась молодой и прекрасной. И лет ей можно было дать едва ли более, чем ее сыну. Никакая женщина в Иерусалиме, в Иудее, да и во всем свете не смогла бы сравниться с нею красотой.

— О сын мой, ты вспомнил обо мне!

— Я увидел, что творится в твоем сердце, матушка. И вот я здесь.

— Если ты читал в моем сердце, ты видел и то, что меня страшит?

— Да, матушка.

— Ты знаешь, о чем я просила Господа?

— Чтобы он внушил мне мысль покинуть Иерусалим.

— О да, возлюбленный сын. Уйди из Иерусалима!.. Вернемся в Назарет! Бежим в Египет, если понадобится!

— Матушка, — произнес Иисус, мягко беря ее за руку. — Подошли сроки, и не время сейчас бежать опасности, а надобно противостоять ей.

Богородица содрогнулась всем телом.

— Послушай, — сказала она. — Ты часто мне говорил о дне погибели, хотя и неясными словами: ребенком — в Египте, подростком — в Иерусалиме, зрелым мужем — на берегу Генисаретского озера… Нередко в беседах с учениками ты повторял слова о жертве, о заклании, о пытке. Каждый раз, когда подобные речи слышались из твоих уст, меня охватывала дрожь и ужас проникал в душу. И все же, когда ты просил: "Идем со мною, матушка!" — это успокаивало меня. Я думала: если мое возлюбленное дитя подвергалось бы смертельной опасности, я бы не слышала от него слов "Иди со мной!"

— А если, напротив, я тебе говорил "Иди за мной!", потому что, предвидя скорое расставание, не хотел потерять ни одного мгновения из тех, что мне осталось пробыть подле тебя?

Лицо Богоматери побелело, как накидка на ее голове.

— Сын мой! — взмолилась она, — во имя слез благодати, пролитых мною тогда, когда ангелы возвестили твое зачатие; во имя небесного блаженства, затопившего все мое существо, когда я увидела твою первую улыбку в Вифлеемской пещере, где ты явился на свет; во имя гордости, что я испытала, когда пастухи и волхвы явились поклониться тебе; во имя несказанного счастья, что было мне даровано, когда, проискав три долгих дня, я нашла тебя в храме окруженным старейшинами, чья земная наука впала в ничтожество пред лицом богоданной премудрости моего ребенка; во имя Духа Святого, обитающего в тебе и делающего тебя благодетелем человечества, — обещай матери твоей, что она прежде тебя сойдет в могилу!

— Матушка, еще земля была гола и бесформенна, еще мрак окутывал пропасти земные и небесные, и ни мужчина, ни женщина не существовали нигде, кроме как в замысле Создателя, — уже тогда Отец мой, в согласии со мною и Духом Святым, размышляя в вечном безмолвии, порешил вторично воплотить облик божества в личине падшего человека. Более четырех тысяч лет прошло с тех пор. Ведомо и Отцу моему, и небесам, звездам и солнцам, свидетелям Творения, сколь тяжко я страдал о грядущем моем унижении, которое призвано спасти человечество… Но вот долгожданный день земного воплощения настал: уже тридцать три года я славлю Господа. И вот прошлой ночью на Масличной горе, где я молился с мыслью о той боли, какую причинит тебе моя гибель, я сказал Господу: "Отец мой! Неужто для свершения вечного и святого завета нет иного пути, кроме как смерть сына твоего?" И явился мне ангел с небес и передал слова Всевышнего, что длань его распростерта над всей землей и грехи мира сего искупятся моей смертью.

У Богоматери вырвался стон, исполненный такой муки, что, казалось, растения, цветы и сам воздух застонали вместе с ней.

— Матушка, — продолжал Иисус, — подумай же о беспримерной славе, уготованной сыну твоему: до сих пор смертный жертвовал собой ради человека, племени или народа. Сын твой отдает себя за весь род человеческий!

— Я думаю о том, что мой сын должен умереть, — с душераздирающей болью и рыданиями в голосе ответила Богоматерь, — и мне невозможно думать об ином!..

— Матушка, — тихо сказал Иисус, — истинно, я умру. Но умру как избранник Божий, чтобы через три дня воскреснуть для жизни вечной.

Мария покачала головой.

— О, когда ангел возвестил мне, что я избрана и отмечена среди других женщин и стану матерью Бога, я возблагодарила Всевышнего и подумала… Я подумала, что ты родишься в обличье не смертного, но божества, что, выйдя из моего лона, ты будешь расти быстрее мысли человеческой, станешь таким же большим, как земной мир, который должен будет принадлежать тебе, и одной ногой попрешь Океан, а другой — сушу, что в правой руке ты будешь держать солнце, а левой поддерживать небесный свод. Тогда бы я признала тебя Богом и обожала как божество. Но все вышло не так. Ты явился в мир подобно другим детям, ты начал с того, что улыбнулся матери своей, ты припал к ее груди, возрос у нее на коленях. А затем медленно, как все, ты прошел отрочество и возмужал. И вот, вместо того чтобы поклоняться тебе, как слабое создание земли поклоняется божеству, я полюбила тебя так, как нежная мать любит свое дитя.

— О, это так, матушка, — отвечал Иисус, — и да будет благословенна твоя любовь; благодаря ей я вот уже тридцать третий год живу, не возжелав возвращения на небеса… Да простится мне, возлюбленная родительница моя, что я не раз ставил мой долг искупителя за все грехи человеческие выше долга семейного. Я должен был подать пример тем, кому говорил: "И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную". Увы, матушка! Когда я удалялся от тебя и сурово отвечал тебе, боль, какую я испытывал, превышала твои страдания!

— Иисус, Иисус, дитя мое! — вскричала Пречистая Дева, пав на колени и сжав богоизбранного сына в объятиях.

— Да, я знаю, — с глубокой грустью сказал Иисус. — И назовут тебя Матерь, исполненная горечи.

— Но уверен ли ты, возлюбленный сын мой, что час расставания близок?

— Вчера на совете у Каиафы решили схватить меня.

— И никто среди всех этих священников, старейшин, наконец, просто людей не встал на твою защиту? Или не знают они, что у тебя есть мать, или сами детей не имеют?

— Напротив, матушка, двое праведных вступились за меня: Никодим и Иосиф Аримафейский.

— Да пребудет с ними Господь в час их кончины!

— Пребудет, матушка.

— Но ведь стражникам неизвестно, где ты. Они не найдут тебя.

— Один человек взялся привести их туда, где я буду, и предать меня в их руки.

— Один человек?.. Какое же зло ты ему причинил?

— Матушка, я не делал для него ничего, кроме добра.

— Это какой-нибудь идолопоклонник-самарянин? Язычник из Тира?

— Это один из моих учеников.

Богоматерь вскрикнула.

— Безумец! Неблагодарный! Исчадие рода людского!

— Скажи лучше: несчастный, матушка.

— Что же толкнуло его на предательство?

— Зависть и гордыня. Он завидует Иоанну и Петру, думает, что их я люблю больше, чем его. Но разве тот, кто решился умереть ради людей, не любит их всех одинаково? Он также мнит, будто я мечтаю о царстве земном, и убоялся, что в этом царствии я уделю ему лишь малую часть от желаемого им.

— Когда же на ум ему пришла эта роковая мысль предать тебя?

— В тот вечер в Вифании, когда Магдалина омыла благовониями мои ноги и разбила сосуд, чтобы отереть с него последние капли и умастить мои волосы.

— Ах! Так это Иуда! — вскричала Мария.

Иисус промолчал.

— О! — продолжала Богоматерь. — Пусть Господь…

Но Иисус прикрыл ей рот рукой, не допустив, чтобы прозвучало проклятие.

— Не проклинай, матушка, — попросил он. — Из ваших уст проклятие убийственно! Однажды, позабыв, что я сын Божий, я проклял фиговое дерево, на котором не нашел ни одного плода. И бедное растение высохло до корней. Матушка, не проклинай Иуды!

Он отнял руку от ее уст.

— Да простит ему Господь, — прошептала Пречистая Дева, но столь слабым голосом, что один Всевышний услышал его.

Иисус сделал движение, чтобы удалиться к ученикам.

— Нет, еще не теперь! Не покидай меня сейчас! — вскрикнула Мария.

— Матушка, я никогда тебя не покину. Я устрою так, что никакие стены не помешают тебе видеть меня, и, как бы далеко я ни был, ты услышишь меня.

И тотчас, чтобы Богоматерь не сомневалась в его обещании, он сделал стены прозрачными, а далекое — близким, так что Мария смогла видеть, как апостолы приготовляются к вечере, и слышать их речи.

Но Пречистая перевела взгляд на него и прошептала:

— Еще миг, возлюбленный сын мой. Это матерь твоя просит тебя.

Иисус поднял ее с колен и обеими руками прижал ее голову к своей груди.

В это время сверху полилась небесная музыка, над головой Марии словно бы растворились небеса, и хор ангельских голосов пропел:

При звуках божественной музыки и ангельского хора Мария медленно подняла голову, устремила взгляд в глубь небесную и на миг замерла, освещенная лучами вечной славы, представшими ее очам.

А потом с глубоким вздохом она произнесла:

— Прекрасно небо и ангелы его, но во сто крат прекраснее земля с чадом моим.

— Матушка, — взволнованно проговорил Иисус, — не только на земле тебе дано провести краткий срок с сыном твоим. Тебе дарована на небесах жизнь вечная, в которой ты не расстанешься с ним. Искупая грехи людские, я убиваю смерть. Но чтобы победить смерть, одолеть ее и убить, надобно спуститься в царство ее. В темноте склепа я сражусь с властителем ужасов земных, из бездны победоносно воспарю к небесам. И тогда, матушка, смерть пребудет, но небытие уничтожится. И никто не сочтет душ, искупленных мною, никто не исчислит поколений, которые однажды, по призыву моему, выйдут из праха могильного в жизнь вечную.

— Да будет так! — вздохнув, прошептала Пречистая Дева.

И чтобы как можно дольше не расставаться с сыном, она пошла вместе с ним, все еще прижимаясь головой к его груди.

Но пройдя несколько шагов, они остановились: поперек дороги лежало бесчувственное тело.

Это была Магдалина. Она оставалась там, где велел ей Иисус. Но оттуда она расслышала, что Христу суждено умереть, и потеряла сознание.

— Матушка, — сказал Иисус, — я оставляю тебя не столь несчастной, ибо теперь у тебя есть нуждающаяся в утешении.

Иисус возвратился в трапезную почти сразу после прихода Иуды.

На мгновение его взор скрестился с сумрачным взглядом предателя. Затем он обратился к апостолам:

— Пасхальный агнец готов. Мы можем приступить.

Он сел в центре. Столы были поставлены в виде буквы "П". Апостолы расположились с их наружной стороны, а кушанья приносили и уносили с открытого конца.

По правую руку от Христа поместился Иоанн, его любимейший ученик, человек, одаренный чистым сердцем, сладостной улыбкой и огненным красноречием, Иоанн, которого, заодно с братом его Иаковом, Мессия назвал Воанергес — "чадами грома".

Еще правее был Иаков-старший, подобно Иоанну, сын Заведеев. Он шел по стопам Мессии и уже нес на себе печать грядущего мученичества. Действительно, он первый из двенадцати апостолов должен был скрепить веру и завет своей пролитой кровью.

За ним — Иаков-младший, Алфеев сын, первый двоюродный брат Христа по матери; младшим его прозвали, чтобы отличать от другого Иакова, превосходившего его и возрастом и ростом.

За ним — Варфоломей, в прошлом Нафанаил: тот, кто вначале не поверил Христу и кому предстоит еще с именем Спасителя на устах улыбаться своим убийцам.

За ним — но уже у другого, пододвинутого под прямым углом стола, — Фома, который, чтобы удостовериться, что Христос воскрес, вложит пальцы в рану его и тем снищет особую известность у потомков; Фома, которого иудеи называли То’ам, а греки — Дидим, что на обоих языках значит "близнец".

И последний с этой стороны — Иуда, предатель, из колена Иссахарова, по прозванию Иуда Искариот, поскольку родился в селении Кариот.

Слева от Иисуса расположился Петр, кому Христос обещал вручить ключи от небесных врат; мы представили его нашим читателям одним из первых, точно так же как в сердце учителя ему было отведено одно из первых мест.

По левую руку от Петра возлежал Андрей, в прошлом ученик Иоанна Предтечи, по знаку которого последовал за Иисусом, чтобы никогда более его не покидать.

За ним — второй Иуда, названный Фаддеем или Леввеем — то ли от слова "тад", означающего грудь, то ли "лев" — сердце. У Христа не было более верного апостола и преданного ученика, чем он.

За ним — Симон, брат Иакова, прозванный Зилотом — "Ревнителем", — ибо своим пламенным рвением напоминал сторонников секты зилотов, готовых не пренебречь ничем для освобождения Иудеи от римского владычества.

Напротив Фомы и Иуды Искариота поместился Матфей-мытарь, сначала отказавшийся от имени Левий, чтобы стать сборщиком пошлин, а затем оставивший и это занятие, чтобы последовать за учителем.

И наконец, Филипп, которому Варфоломей, тогда еще Нафанаил, отвечал: "Из Назарета может ли быть что доброе?"

На столе виднелся пасхальный агнец, поставленный посредине, справа от него стояло блюдо из горьких трав — напоминание о горьком хлебе неволи в египетском плену, слева — блюдо сладких трав — знак благой пищи, растущей на родной земле.

Прислуживал им Илий.

Прежде чем сесть, Иисус тихо произнес молитву, которую впервые огласил в Нагорной проповеди: "Отче наш, сущий на небесах!.."

Затем, при слове "Аминь!", он посмотрел в ту сторону, где оставил Богоматерь. И, также как она могла видеть его, он сам разглядел ее сидящей на скамье, у которой они расстались. У ног ее лежала Магдалина. Голова несчастной, прикрытая краем одежды, покоилась на коленях Пречистой Девы.

Мария, видя, что он глядит на нее, простерла руки в его сторону.

Иисус прошептал:

— Я думаю о тебе, матушка! Вскоре, когда причастимся, будем вместе, если не телесно, то духовно.

Мария грустно улыбнулась и уронила обе руки на распущенные волосы Магдалины, чьи голова и плечи вздрагивали от рыданий.

Тем временем Илий разрезал агнца и поставил перед Иисусом чашу, полную вина, перед апостолами же стояло всего шесть чаш, по одной на двоих — в знак их братства.

Иисус благословил вино в своем сосуде, пригубил его, а после с глубокой печалью произнес:

— Возлюбленные мои, вспомните слова пророка:

"Раб мой взойдет перед Господом как отпрыск и как росток из сухой земли: нет в нем ни вида, ни величия; и мы видели его, и не было в нем вида, который привлекал бы нас к нему.

Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лице свое; он был презираем, и мы ни во что ставили его.

Но он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши. Наказание мира нашего было на нем, и ранами его мы исцелились.

Все мы блуждали как овцы, совратились каждый на свою дорогу; и Господь возложил на него грехи всех нас.

Он истязуем был, но страдал добровольно, и не открывал уст своих. Как овца, веден был он на заклание, и, как агнец пред стригущим его безгласен, так он не отверзал уст своих.

От уз и суда он был взят; но род его кто изъяснит? Ибо он отторгнут от земли живых; за преступления народа моего претерпел казнь".

Вот, возлюбленные мои, что говорил Исайя восемь веков назад, и произнося это, он думал обо мне, мою казнь предвидел, мою гибель предсказывал. И теперь я говорю вам: все унижения падут на мою голову. Видя меня бредущим в скорби и страдании, люди отведут глаза. Они подумают, что я согбен под грузом совершенных злодейств.

Они сочтут, что угрызения совести мучат меня. И я не смогу убедить их в ином. Но вы должны смело прокричать миру: "Люди, признайте ваши заблуждения! Если Мессия страдает и корчится под рукой вероотступника, под кнутом стражника, под мечом палача, — виновно все человечество! Он осужден, приговорен, он корчится в муках и умирает без жалоб, испустив лишь последний вскрик, как агнец, чьим воплощением он стал. Но попомните: его раны, внушающие вам содрогание, получены им за вас, и не забудьте, что каждая пролитая им капля крови прибавляет перышко в крыло ангела искупления. Кровь благодетельная источится по капле и не иссякнет, пока крылья ангела-спасителя не станут достаточно широки, чтобы укрыть собой все живое!"

— О Иисус, учитель мой, — простонал Иоанн, уронив голову на грудь Христа.

— День настал, возлюбленные мои. День, когда нам надо расстаться!.. Теперь вы без меня будете есть агнца, что еще скачет по лугам Саронским, без меня отведаете вина, что течет из давильных чанов в Ен-Гадди; но следуйте указанным мною путем. В доме Отца моего, в долине вечного мира, где он обретается, есть сладостные обители для всех моих друзей. Там мы все вместе отпразднуем искупление и спасение мира, и веселие наше не затуманит боязнь расставания!

Иоанн и Фаддей плакали, и он обратился к ним:

— Не проливайте слезы! Расставание наше будет на короткое время, а союз наш вечен.

— Но учитель, — сказал Фома, — если вы не хотите, чтобы мы плакали, почему сами плачете?

Действительно, крупные слезы тихо текли по щекам Спасителя.

— Я плачу, — ответил Иисус, — не от мысли о нашем кратком расставании, но от того, что один из вас предаст меня.

Иоанн вскочил, влажные глаза Фаддея заблистали гневом, и все ученики, за исключением Иуды, в один голос вскричали:

— Не я ли, учитель?

— Один из вас, — повторил Иисус. — Впрочем, это предательство предначертано. Но горе тому ученику, который предает учителя!..

Иуда побелел как мертвец. Но, поняв, что он единственный, кто промолчал, и это может вызвать подозрения у собеседников, он призвал на помощь всю смелость, какую имел, и прерывающимся голосом вопросил:

— Не я ли, Господи?

— Иуда, — обернулся к нему Иисус, — вспомни, что я тебе сказал, когда мы оба были детьми и ты ударил меня в правый бок. И жест твой и место удара не случайны и полны таинственного смысла. Именно из правого бока Адама была извлечена Ева, под правой рукой Исаака получил благословение Иаков, по правую руку Отца моего я воссяду на небесах, и в правую сторону груди моей вонзится копье. И наконец, по правую сторону от себя я поместил тебя, Иуда, на этой последней и самой важной для нас трапезе, поскольку я не теряю надежды на всякого человека, даже плута, разбойника и убийцу, пока он волен протянуть мне правую руку для пожатия.

И Иисус поглядел на Иуду с бесконечным милосердием, как если бы ожидал, что при этих смиренных речах Иуда раскается и, признавшись в предательстве, рухнет к его стопам.

Но, не поддавшись спасительному порыву, ученик отвернул голову и спросил:

— Как же учитель может знать, кто предаст его? Ведь надобно, чтобы предающий сам был кем-то предан?

— Иуда, — отвечал Иисус, — у каждого человека есть свой ангел-хранитель. Посланный Всевышним к колыбели младенца, он сопровождает его по жизни, если, конечно, какое-нибудь преступление не отпугивает небесного стража и не побуждает отлететь от смертного к небесам. Я же видел ангела, посланного Отцом моим: он устремлялся ввысь, широко распахнув крыла и закрыв очи руками. Я позвал его и вопросил: "Сын эмпиреев, звездный собрат, что за преступление совершается на земле?" И он промолвил: "Господи, один из учеников твоих, кого ты наставлял словом и примером, предал тебя из зависти, продал из алчности и получил от первосвященника Каиафы тридцать серебряных монет за то, что отдаст тебя в его руки… Я более не его ангел-хранитель. Лишь в день Страшного суда он увидит меня подле себя: длань моя будет простерта над вечным мраком, и голос громовый прогремит: "Именем пролившего кровь свою на кресте реку, что недостоин ты созерцать Сына человеческого в славе его, проклинаю тебя и ввергаю в бездну адскую!"" Вот, Иуда, что отвечал мне ангел. Так я узнал, что один из учеников предал меня.

— А имя он назвал, учитель? — спросил Иуда.

— Назвал, — промолвил Иисус.

— Имя предателя, Господи! Имя предателя! — хором вскричали все апостолы.

А Иоанн прошептал:

— О учитель, скажи же, кто предал тебя?

— Лишь тебе, возлюбленный Иоанн, — чуть слышно прошептал Христос, — тебе одному, но никому боле: это тот, с кем преломлю хлеб сей.

И разломив надвое хлеб, лежавший перед ним, он подал Иуде этот знак примирения грешника и его Бога.

Иуда не смог выдержать испытания. Он встал, сжал лоб руками, как если бы кровь прилила к очам его и ослепила, и вращая глазами, как загнанный зверь, бросился из трапезной.

Иисус обернулся туда, где сидела Богоматерь, и увидел, что она все еще смотрит в его сторону. Лишь тогда, когда Иуда выбежал из дому, она прикрыла глаза накидкой, чтобы не видеть его.

Наступила тишина. Казалось, ужас окостенил всех.

Наконец Иисус прервал молчание:

— Теперь, когда мы в своем кругу, — произнес он, как бы показывая, что в этом у него не осталось и тени сомнения после того, как Иуда вышел, — я хотел бы объяснить, почему медлил до дня этой вечери отдаться в руки палачей: я обещал себе, что не изопью из смертной чаши прежде, нежели вы причаститесь к жизни моей. Затвори двери, Петр, чтобы ни один непосвященный не вошел. А ты, Иоанн, подай мне сосуд, что я оставлял на хранение у Серафии, жены Сираховой.

Иоанн поднялся, подошел к шкафу, открыл его и достал оттуда чашу. Это был древний сосуд, формой напоминавший цветок. Его подарил Храму при основании его Соломон, затем вместе с другими драгоценными сосудами похитил Навуходоносор. Чашу попытались расплавить, но никакой жар не смог одолеть неизвестный состав, из которого она была сделана… Тогда ее продали. Кому — неизвестно, но Серафия выкупила ее у торговцев стариной. Именно она приютила у себя Иисуса, когда он ребенком на три дня ушел от Марии и Иосифа. Иисус увидел эту бесценную реликвию и сказал: "Серафия, не расставайся с ней никогда, ибо придет день, когда она послужит свершению великого таинства. День этот будет предсмертным для меня, и я тогда пришлю к тебе за ней".

Иоанн подал Христу чашу вместе с опресноком, лежавшим на тарелке. Иисус наполнил сосуд вином.

— Возлюбленные мои, — промолвил он. — Есть старинный обычай, особенно если кто отправляется в долгое странствие, разделять хлеб и пить из одного кубка в конце трапезы. Теперь каждый из нас готов к странствию, долгому или краткому, по судьбе его. Мое странствие кончится раньше других… Дети! Недолго уже быть мне с вами: будете искать меня, но куда я иду, вы не можете прийти. Я оставляю вам заповедь, и она принесет больше блага, чем все, что до этого исходило из уст человеческих. Даже забыв все сказанное мною прежде, вы ничего не забудете, пока будете помнить то, что сейчас заповедую вам: "Любите друг друга!" Пусть все мироздание услышит из ваших уст этот завет братства и пожелает вступить в ваш союз любви и милосердия.

Затем, преломив хлеб на столько частей, сколько было учеников, не забыв и долю Иуды, возгласил:

— Примите и ядите; сие есть тело мое!

И благословив вино в чаше:

— Примите и пейте; сие есть кровь моя!

Иоанн, возлежавший слева от Иисуса, первым отведав еды и питья, обратился к Христу:

— О богоданный учитель, повтори верному твоему ученику, что не сомневаешься в нем.

Иисус улыбнулся небесной улыбкой.

— Вчера, когда я молился в Масличном саду, как делаю уже несколько ночей, ты уснул в немногих шагах от меня. Когда окончил молитву, я поискал тебя. Ты лежал на земле. Я подошел, но не стал будить, а последовал за тобой в твоем сновидении. Улыбка на устах твоих была безмятежнее той, с какою весна усыпает цветами возлюбленную свою землю. Я помню спящих Еву и Адама в первый день после их сотворения. Так вот: в Эдемовой купели сон их был не столь чист и невинен, как твой.

— Благодарю, учитель, — целуя руку Иисусу, промолвил Иоанн.

— А теперь, — сказал Христос, — возлюбленные мои, помните, что я отдал вам все что мог. Ведь оделив вас от плоти и от крови моей, я поручил вам себя. Что ж! Теперь ваш черед отдавать себя братьям вашим, как отдал я. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Те, кто предшествовал мне, говорили: "Народ иудейский избран Господом; иные племена не имеют прав на Моисеевы свет и истину, на слово пророков". А я говорю вам: "Когда солнце светит, освещает не один народ иудейский, но все другие народы; когда гремит гром, дождь плодотворит землю не одной Иудеи, но и всех иных стран".

Пусть истина, открывшаяся вам, станет солнцем, освещающим весь мир, с восхода до заката, от севера до юга. Пусть слово, пришедшее от меня к вам, станет росой, увлажняющей земли не одних отцов ваших, а всех народов и даже племен, еще неведомых вам. Пусть вас не заботит, когда углубитесь в чужеземные владения, какому богу там поклоняются, что за царь правит и какой народ обитает там. Ступайте прямо перед собой, а когда спросят вас, откуда вы, говорите: "Оттуда, где царит любовь вечная!"

И показалось тут ученикам, что при этих слова, Иисус засиял и стал как бы прозрачным. Случилось нечто подобное преображению Господню на горе Фавор, и все увидели, что учитель прислушивается к голосу, который они не слышали: это был голос матери его.

Ибо в этот миг Богоматерь, протягивая руки к сыну, говорила:

— О Господи! Вот когда я признала в тебе сына Всевышнего!

И Христос одной рукой поднял чашу, а другой — кусок опреснока.

Богоматерь скрестила руки на груди и откинула голову назад, полусмежив очи и приоткрыв уста.

Она незримо причащалась вместе со своим божественным чадом.

Иисус опустил чашу и хлеб на стол.

— А теперь, — обратился он к Петру, — можешь открыть дверь и сказать Илию, чтобы он принес воду и тазы для омовения.

Явился Илий с прислужниками, принесшими сосуды, полные воды, и куски полотна.

Апостолы сели, распустили ремни сандалий; перед каждым из них Илий поставил лохань с теплой водой.

И Иисус, на коленях, но сохраняя величественный вид, хотя и был занят самым смиренным из дел людских, принялся омывать ноги своих учеников.

Те позволили ему делать это, как слуги, послушные воле хозяина.

Но когда пришел черед Петра, тот вскричал:

— Господи! Тебе ли умывать мои ноги?

— Что я делаю, теперь ты не знаешь, но уразумеешь после, — ответил Иисус. А затем вполголоса продолжил:

— Ты, Петр, был удостоен от Отца моего узнать, кто я, откуда и куда иду. Ты станешь основанием веры; на сем камне я создам Церковь мою, и врата ада не одолеют ее, и сила моя пребудет в последователях твоих до скончания времен.

Обратившись к остальным и возвысив голос, чтобы все услышали, он провозгласил:

— Возлюбленные мои, когда меня не будет с вами, не забудьте, что Петру принадлежит мое место подле вас.

— Напрасно вы так возвышаете меня, — возразил Петр. — Никогда не потерплю, чтобы учитель мыл ноги ученику своему!

— Если не умою тебя, — с улыбкой произнес Иисус, — не имеешь части со мною.

— Если так, Господи, — вскричал Петр — не только ноги мои, но и руки и голову!

Когда его ступни были омыты, Петр торжественно произнес:

— Теперь, учитель, я готов следовать за тобою повсюду, куда пожелаешь.

— Разве я не говорил, что, куда я иду, ты не можешь теперь со мною идти?

— Почему отталкиваешь меня, Господи? — взмолился апостол. — Я душу мою положу за тебя!

— Душу твою за меня положишь? — с грустной улыбкой спросил Христос. — Истинно, истинно говорю тебе, Петр: не пропоет петух, как отречешься от меня трижды.

Петр пожелал возразить, но Иисус поднял руку, призывая к молчанию.

— Братья, — сказал он. — Когда я посылал вас без мешка и без сумы и без обуви, имели ли вы в чем недостаток?

— Ни в чем, Господи! — ответили все.

— Хорошо — продолжил Иисус. — Но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет — продай одежду свою и купи меч; ибо то, что написано обо мне, должно исполниться.

А затем, еще раз взглянув туда, куда уже неоднократно обращался взором, с усилием промолвил:

— Довольно. Идем отсюда.

Иисус вышел первым, за ним — Петр, который продолжал настаивать, повторяя:

— Даже если придется за тебя умереть, не отступлюсь от тебя, учитель богоданный!

У входных дверей Иисус увидел с одной стороны порога Пречистую Деву, с другой — Магдалину. Обе стояли на коленях.

Иисус поцеловал свою мать в лоб, а в это время Магдалина прижала к губам край его одеяния.

Иисус вышел из Иерусалима в те же ворота, в которые входил.

Было около десяти часов вечера.

Почти мертвенно-бледная луна, только что поднявшаяся над горой Ен-Рогел, готовилась погрузиться в пучину черных облаков; с юго-запада дул унылый, как жалоба природы, ветер, и голуби, несмотря на поздний час, заунывно стонали в кронах кипарисов Сионской горы. Иисус прошел по мосту через Кедрон, оставил справа дорогу в Ен-Гадци и Иерихон и стал подниматься по тропке вверх по Масличной горе к Гефсимании.

Он был молчалив, и это чрезвычайно смущало учеников: все свои силы они черпали в нем, и как только его слова переставали поддерживать их, они клонились словно тростинки под ветром.

Иоанн не спускал с него глаз. Он видел, как учитель шел медленным шагом, безвольно опустив руки, с лицом, бледнее обычного, склонив голову к земле. Чуть не доходя до Гефсимании, он приблизился к Иисусу и, не в силах сдержать душевного волнения, произнес:

— Учитель, как случилось, что ты так удручен? Ведь обычно ты высишься над нами, как столп веры.

Но Иисус покачал головой:

— Любезный сердцу Иоанн, мою душу объяла смертельная грусть!

— Что я могу сделать для всеблагого Господина нашего?

— Ничего, — отвечал Иисус. — Ведь ваши глаза не видят того, что мои…

— Что же так устрашило тебя?

— Я вижу ужас, отчаяние и соблазн, подстерегающие меня, и так удручен разлукой с теми, кого люблю, что, если Отец Небесный не придет мне на помощь, я не выдержу испытания. Вот почему вам подобает не оставаться со мной, чтобы помогать мне, а пребывать в отдалении: боюсь, как бы слабость моя не ввела вас в соблазн.

И, поскольку они уже вошли в Гефсиманию, он оставил на небольшом пустыре Симона, Варфоломея, Фаддея, Филиппа, Фому, Андрея, Матфея и Иакова-младшего и продолжил путь с Петром, Иаковом-старшим и Иоанном.

— Останьтесь здесь, — велел он первым, — и молитесь, чтобы не впасть в искушение.

Затем, пройдя селение и несколько отклонившись влево, он подошел к так называемому Масличному саду: там высились самые древние деревья из росших на горе.

Сад этот был окружен глинобитной стеной с проделанным в ней проходом, через который любой мог туда войти. В одном из самых укромных уголков, под сенью самых густых и мощных оливковых деревьев находилась пещера, вход в которую почти скрывали переплетения плюща и дикого винограда.

В этой-то пещере любил уединяться Христос. Там, распростертый на камне, он молился Господу. Обычно он и в сад входил в одиночестве, а теснившиеся на одном из уступов ученики с изумлением наблюдали, как, пока длилась молитва Иисуса, небо бороздили длинные огненные полосы. Они чертили воздух подобно падучим звездам и уходили в пещеру, где он говорил с Всевышним. Апостолы не сомневались, что в ночной тьме эти протяженные огненные следы оставляют крылья ангелов, посещающих Спасителя в часы его уединенных размышлений.

В нескольких шагах от входа в сад учитель покинул троих апостолов.

— Вы были со мной на горе Фавор, вы свидетели моего величия и силы. Останьтесь здесь: одни вы, не усомнившись, сможете увидеть меня и в слабости.

Петр, Иаков и Иоанн, как и ранее первые восемь апостолов, остановились и сели на землю.

Иисус же пошел вперед и, исполненный томления и страха, вступил под своды пещеры.

По местным преданиям о сотворении мира, именно в эту пещеру ранее удалились Адам и Ева, чей грех сейчас собирался искупать Христос. Другое же предание гласило, что прародители рода человеческого, окончив свой земной путь, почили вечным сном на вершине Голгофы, того самого места, где казнили преступников.

А значит, лишь город Иерусалим отделял пещеру, где изгнанники из Эдема оплакивали утраченное блаженство и молились, от могилы, где они упокоились в вечном молчании.

Едва войдя в пещеру, Иисус бросился ничком на землю.

Вдруг его молитву оборвал страшный трубный звук из тех, что призван пробудить мертвых в Судный день. Он прозвучал так внезапно и властно, что, подобно скакуну, вздымающемуся на дыбы от клича боевого рожка, люди при громе роковой трубы почувствовали, как земля содрогнулась и ушла из-под ног; в ужасе она сорвалась бы с предначертанного пути и затерялась в пространстве, если бы могучая длань Всевышнего не удержала ее на орбите.

Когда труба смолкла, прозвучал не менее устрашающий голос:

— Именем того, кто владеет ключами вечности и питает огнем ад, кто дарует всевластие смерти, спрашиваю: есть ли под сводом небесным человек, способный предстательствовать перед Богом за род человеческий? Если таковой существует, пусть отзовется: Всевышний ждет его!

Все тело Иисуса содрогнулось, как в предсмертной конвульсии, ужас проник до мозга костей, но он встал на колени, воздев руки, обратился взглядом к небесам и произнес:

— Я здесь, Господи!

И застыл, погрузившись в созерцание Небесного Отца, видимого ему сквозь горную толщу и глубь эфира.

Чудесный просвет в небесах затянулся, все вновь накрыла тьма, и воцарилось молчание. Но краткий миг созерцания Всевышнего, дарованный Христу, вернул ему всю утраченную было силу.

И тогда, прислонившись к стене сумрачной пещеры, он воззвал:

— Теперь, входи, Сатана… Я готов к встрече!

Тотчас плети плюща и дикого винограда у входа в пещеру раздвинулись и появился ангел зла в том же обличии, в каком некогда предстал перед Иисусом в пустыне, показывая ему все царства земные.

Начались три часа последнего искушения Спасителя.

— Ты звал меня? — спросил Сатана.

— Нет, я не звал тебя, но, зная, что ты был там, сказал: "Входи".

— Значит, ты более не боишься? Надеешься не поддаться мне, как устоял в первый раз?

— Уповаю на то, что Господь укрепит меня.

— Все еще полон решимости искупить преступления мира сего?

— Ты слышал, как я только что ответил архангелу Страшного суда, когда он призывал человечество предстать перед ним.

— Почему же ты не позволил человечеству самому позаботиться о своей защите?

— Оно было бы обречено на проклятие. Чтобы спасти его, надобна добродетель, способная сама по себе перевесить все преступления: преданность Божьему делу!

— Итак, — спросил Сатана, — ты берешься держать ответ за все несправедливые дела земные?

— Да.

— Груз тяжел, предупреждаю.

— Донести бы его только до вершины Голгофы — и большего не надо.

— Ты можешь многажды упасть по дороге.

— Длань Господня поддержит меня!

— Допустим, — согласился Сатана. — Так, значит, грех праматери Евы и праотца Адама ты берешь на себя?

— Да.

— И первое убийство? Каинов грех ты берешь на себя?

— Да.

— И преступления того рода людского, который отец твой счел столь развращенным, что не нашел другого лекарства, кроме как его утопить, — ^ и это будешь искупать?

— Да.

— Пусть так. Но мы еще у пролога мировой драмы, основное действие разворачивается после потопа. — Что ты скажешь о Нимроде, великом зверолове пред Господом, презревшем ланей, оленей, лосей, тигров, пантер и львов как недостойную его дичь и спускавшем тетиву только тогда, когда целился в человека?

— Отвечу, что Нимрод — тиран, но я умираю за всех людей. И за тиранов — тоже.

— Ну, хорошо. Про Нимрода ты объяснил. Но мы помним и некоего Прокруста, который укладывал своих гостей на ложе и, если они оказывались слишком длинны для него, отрубал лишнее, а если коротки — растягивал… А что ты скажешь о Синисе, разрывавшем людей, привязывая их к двум пригнутым к земле деревьям, а потом отпуская верхушки?.. А еще мы не забыли некоего Антея, воздвигшего храм Нептуну из черепов странников, забредавших на его земли… И некоего Фаларида, который заставлял реветь бронзового быка, запирая узников в его чрево и разводя под ним огонь… А как тебе нравится Скирон, поджидавший путешественников на узкой дороге и сбрасывавший их в море?.. Ты возьмешь на душу и это? — Да будет так! Перейдем к другим! О, их долго искать не надо: человек — гнусное животное, а более мерзкой истории, чем история человечества, не найдешь. Здесь есть Клитемнестра, убившая мужа; Орест, зарезавший мать; Эдип, умертвивший отца; Ромул, поразивший мечом брата; Камбиз, избавившийся от сестры; Медея, покончившая с собственными малыми детьми, и Фиест, съевший своих чад!.. — Ты берешься и эту добычу оспорить у эвменид? Чудесно! Посмотрим, что ты скажешь о вакханках, растерзавших Орфея; о Пасифае, подарившей миру Минотавра; о Федре, из-за которой Ипполита разорвали, привязав к скакунам; о Туллии, пустившей колесницу по телу убитого ею отца, Сервия Туллия?.. Но это — цветочки! Оставим их в покое. Поговорим о Сарданапале, обещавшем провинцию тому, кто изобретет новое наслаждение. О Навуходоносоре, что разорил храм и увел твоих предков в рабство. О Валтасаре, бросившем Даниила в львиный ров. О Манассии, повелевшем распилить пророка Исайю надвое, и не поперек, а вдоль, чтобы растянуть себе удовольствие. Об Ахаве, совершившем столько преступлений, что Самуил проклял Саула, ибо тот помиловал злодея! А нравится тебе Иксион, возжелавший силой овладеть богиней? Или жители Содома, вознамерившиеся растлить трех ангелов Господних? Не забудем и о кровосмесителе патриархе Лоте и таинствах Венеры — Милетты, о жрицах любви из Тира, о римских вакханалиях, я уже не говорю о цикуте, выпитой Сократом по приговору суда, об изгнании Аристида, убийстве Гракхов, умерщвлении Мария, самоубийстве Катона, о проскрипциях Октавиана, о прерванной жизни Цицерона, об Антонии, пославшем своей жене головы "тех, кто ему неведом". А может, тебе милее Сципион, спаливший Нуманцию, Муммий, сжегший Коринф, или Сулла, предавший огню Афины? Прими во внимание, что я оставил в стороне евреев, финикийцев, греков и египтян, приносящих сыновей своих в жертву Молоху; бриттов, карнутов и германцев, убивающих дочерей во имя Тевтата. А что сказать об индийцах, бросающихся под колесницы их бога Вишну, или фараонах, скрепивших камни своих пирамид кровью и потом двух миллионов людей!.. И все это — для того, чтобы привести нас к Ироду Великому, который из-за тебя вырезал пять тысяч младенцев мужского пола! И к Иоанну Крестителю, которому — из-за тебя же! — Ирод Антипа повелел отрубить голову! Я спрашиваю тебя, будь ты сын человеческий или Божий, что ты можешь сказать обо всем этом? Говори же! Ответь: ты по-прежнему берешь на себя все грехи этого мира? Выдержат ли твои плечи такую ношу?

Иисус отвечал лишь воздыханиями. И все же, пересиливая себя, он прошептал:

— О Господи! Да свершится воля твоя, а не моя!

Сатана издал яростный рев.

Первый час мучений, тревог и испытаний, призванных дать мир вселенной, — этот час истек!

— Ну, хорошо, — продолжил Сатана. — Оставим в покое прошлое. Что сделано, то сделано. Перейдем к настоящему. Ты призвал к себе двенадцать апостолов. Об иных учениках я не упоминаю — это далеко нас заведет… Ты оторвал этих добрых людей от их сетей и лодчонок, от плуга и виноградной лозы, от лавок и сбора податей; без тебя они были бы счастливы, жили бы в семейном кругу и умерли бы в своих постелях, окруженные чадами и домочадцами! И что же? Ты сделал их попрошайками при жизни твоей, а после нее — бродягами… Угодно ли тебе узнать, что случится с ними в награду за проповедь твоей веры и какой дорогой придут они в твое царство небесное? Оставим в стороне Иуду: он достоин ожидающей его петли! Меня интересуют только истовые, верные и несокрушимые! Начнем с первого, кто откроет победное шествие: с Иакова-старшего. Попутешествовав в Испании, он возвратится проповедовать Евангелие в Иерусалим, что не понравится Ироду Антипе, который по просьбе старейшин отрубит ему голову. Он — первый. За ним — Матфей. Этот постранствует вволю: сначала отправится в Персию, затем в Эфиопию. Он приведет к христианству целую толпу девственниц, но, пожелав помешать одной из них выйти замуж за влюбленного в нее местного царька, не добьется от него ничего, кроме смертельного удара ножом в спину. Это — второй! Затем наступит черед Фомы, — как видишь, я перечисляю в порядке хронологии. Ах, Фома, Фома! Он захочет проделать в Аравии то, что тебе удалось в Египте: сокрушить идолов. Но у него это выйдет не так удачно, как у тебя: сам первосвященник поразит его мечом. Он — третий. Перейдем к Петру, основанию твоей церкви, хранителю ключей Господних. Петра его Голгофа поджидает в Риме. Там он будет распят, как и его учитель, но из смирения попросит, чтобы его подвесили вниз головой. А поскольку он будет иметь дело с судией милосердным, тот исполнит просьбу. Это — четвертый! Ах, прошу прощения, я переступил дорогу Иакову-младшему: он на три года раньше Петра присоединится к сонму небожителей. Известно тебе, как умрет твой двоюродный брат Иаков, первый епископ Иерусалимский? Его силой заставят проделать то, чего ты не пожелал по доброй воле: спрыгнуть на землю с крыши храма. Так как в падении он сломает себе всего лишь обе ноги и руку, а уцелевшую возденет к небесам, один почтенный иудей раскроит ему череп сукновальным молотом. Это — пятый! Кто следующий? Ах да, Варфоломей, в прошлом Нафанаил, тот, кто утверждал, что ничего достойного не следует ожидать из Назарета. Его ждет весьма неприятная смерть: с него, как с нерадивого судии царя Камбиза, сдерут живьем кожу — ни более ни менее. И случится с ним это в городке, даже название которого он не успеет узнать — в армянском Албане. Это — шестой! За ним — Андрей, очевидец первого твоего чуда в Кане. Андрея распнут на особом кресте: его форму изобретут специально для него. Потом подобные кресты нарекут его именем, что справедливо: надо же учесть, что, вися на этом кресте, страдалец отдал Богу душу лишь на исходе второго дня. Это — седьмой! За ним — Филипп, он отправится во Фригию и там будет побит камнями. Это — восьмой! Симон и Фаддей, неразлучные друзья, не покинут друг друга и в смертный час, когда их в Персии побьют камнями жители города Саннира. Итого — десять! Ах да! Остался Иоанн, любимый твой ученик, чья судьба трогает тебя более, нежели жребий прочих, не так ли? Ты воздеваешь руки к небесам и просишь у Отца своего уберечь любимца… Действительно, он выйдет живым и невредимым из котла с кипящим маслом, куда его бросят по приказу Домициана… Ну, довольно! Один из двенадцати — не слишком много! Да, не дешево стоит быть твоим другом, Иисус! И дорого платят те, кто служат тебе, Христос! А избранные тобой, Мессия, воистину избирают страдальческий удел!

Иисус уронил голову на руки, чтобы скрыть слезы, избороздившие его щеки.

Сатана улыбнулся, и от его усмешки все померкло в мире.

— Подожди, — продолжал он. — Я упомянул лишь апостолов, поговорим немного о прозелитах, адептах и неофитах; здесь счет уже не на десятки или дюжины душ, а на сотни тысяч, на полумиллионы, а то и на миллионы! Приветствую тебя, кесарь Нерон, император Рима! Что поделываешь, сын Агриппины и Агенобарба! Ты уже посетил любимое зрелище: христиан, которых бросают зверям при свете других христиан, горящих заживо?.. Посмотри же, Иисус, как он изобретателен, этот великий артист, играющий на лире гимны Орфея под крики тысяч мучеников, бьющихся в агонии. Досадуя, что ночь кладет предел убийствам, он придумал мазать людей смолой, варом и серой и поджигать, как факелы. А значит, уже можно не покидать цирка и ночью; просто теперь спектакль имеет два действия: дневное и ночное! Положим на душу Нерона триста тысяч христиан. Клянусь, я весьма скромен в подсчетах: их будет, наверное, больше. Впрочем, правда и то, что Домициан перещеголяет Нерона: мир, старея, совершенствуется! Ну-ка, посмотрим, что ты изобрел, брат доброго Тита, чтобы скрасить досуг в часы, когда надоедало прокалывать мух шилом, протыкать христиан копьями, стрелами и дротиками? Хорошо и это, хотя такие забавы существуют от сотворения мира. Бросать их в огненные печи и в котлы с кипящим маслом? Навуходоносор изобрел это до тебя. Скармливать их в цирках тиграм, львам и леопардам? Топтать их слонами и гиппопотамами? Выпускать их внутренности, бросая быкам и носорогам? Так развлекал себя твой предшественник Нерон… Ну же, Домициан, неужто трудно измыслить ранее неведомую пытку, новое красочное зрелище? Отнюдь! Посмотри, Иисус, а вот это недурно: два корабля, двадцать, сто кораблей, сражаются друг с другом. На палубы сыплются горящие стрелы, так что вскоре все пылает!.. Ах! Как прекрасны огненные отблески на воде, и, по крайней мере, в гибели мучеников столько разнообразия! Одни мечутся с носа на корму, вторые карабкаются на мачты, третьи бросаются вплавь. А тут новая находка: вода кишит кайманами, крокодилами и акулами. Право, он обошел Клавдия. Тот использовал огонь и воду, но не додумался до рыб и рептилий. Положим пятьсот тысяч христиан, истыканных стрелами и копьями, сожженных в печах, сваренных в масле, разорванных тиграми, львами и леопардами, растоптанных слонами и гиппопотамами, поднятых на рога быками, поджаренных на кораблях и съеденных кайманами, крокодилами и акулами. Полмиллиона — не так уж много, но ведь Домициану всего сорок пять лет, когда его убивает Стефан, вольноотпущенник императрицы. Поживи он дольше, сколько бы еще натворил! Впрочем, недоделанное им довершит Коммод. Предстань же пред нами, сын Марка Аврелия, римский Геркулес, победитель львов, предпочитающий зрелищу смерти еще большее удовольствие от убийства как такового! Семьсот раз ты, сын Юпитера, спустишься на арену. И каждый раз это будет стоить жизни полутысяче христиан. В итоге мы имеем триста пятьдесят тысяч. Вместе с пятьюстами тысячами Домициана и тремястами Нерона мы получаем миллион сто пятьдесят тысяч! Я же говорил тебе, что их можно считать миллионами!.. Так считай же, считай, Иисус!

Иисус пал на колени. Раскинув руки, с лицом, мокрым от пота и слез, бледный, дрожащий, он молил Господа:

— Отче! О, если бы ты благоволил пронесть чашу сию мимо меня!

Но затем, собравшись с силами и чувствуя, что сатанинская длань готова накрыть весь мир, воскликнул:

— Впрочем, не моя воля, но твоя да будет на земле, как на небе!

Сатана разразился смехом, более мучительным и страшным, чем его недавний яростный рев. Но тут послышалось тихое пение с небес:

"И второй час страха и тоски истек, час высших испытаний и страстей, которые несут миру избавление!"

То был хор ангелов, возвеселившихся, что Христос не поддался адским силам.

Эти голоса высушили пот и слезы Христа.

— Ты хочешь еще что-то мне сказать? — спросил он.

— Еще бы! — вскричал Сатана. — Клянусь адом, мне еще есть что сказать! Поговорим о ересях… Ах, какой это предмет! О, чувствительное сердце, обрати же на него все внимание и силы душевные.

Иисус не мог сдержать стона.

— О, сохраняй спокойствие, — проговорил Сатана. — Ты же знаешь, у меня не более часа. А значит, я буду вынужден сократить перечень и выбрать только самое интересное. Кстати, вот и список. Видишь, он не слишком длинен.

Сатана вытянул руку, и на стенах пещеры загорелись огненные буквы. Иисус мог прочесть:

Ариане. — Вальденсы. — Альбигойцы. — Тамплиеры. — Гуситы. — Протестанты.