Когда наступила темнота, Павел препоясался, затянул ремни на сандалиях, взял посох и повернулся к Актее. Она собралась и готова была бежать. Куда? Это ей было безразлично: лишь бы подальше от Нерона. Сейчас ужас и отвращение, испытанные накануне, еще побуждали ее исполнить это намерение. Но она сама сознавала, что стоит промедлить еще день, стоит ей только увидеть человека, имевшего такую власть над ее сердцем, как все будет кончено: мужество ее иссякнет и ее безвестная жизнь затеряется в этой стремительной и бурной жизни, словно ручей в Океане. Странное дело, но ее возлюбленный все еще оставался для нее Луцием, а вовсе не Нероном; победитель игр был одним человеком, император — другим, и собственное существование Актеи как бы имело две стороны: на одной была ее любовь к Луцию, и это было явью; на другой — любовь Нерона к ней, и это казалось ей сном.

Она вышла из хижины, и взгляд ее упал на залив, свидетель страшного кораблекрушения, о котором мы рассказывали: море было спокойно, воздух чист, луна освещала небо, а Мизенский маяк — землю. Поэтому другой берег залива был виден почти так же хорошо, как в лучах заката. Актея разглядела темную массу деревьев, окружавшую дворец в Бавлах, и, подумав, что там остался Луций, остановилась и вздохнула. Павел немного помедлил. Затем подошел к девушке и участливо спросил:

— Так ты идешь, дочь моя?

— Ах, отец мой, — сказала Актея, не осмеливаясь открыть Павлу, какое чувство ее удерживает, — вчера я уехала от Нерона вместе с его матерью Агриппиной; корабль, на котором мы плыли, потерпел крушение, и мы обе спаслись вплавь. Но я разминулась с ней, ее подобрала рыбацкая лодка. Мне не хотелось бы покидать этот берег, не узнав, где она сейчас.

Павел протянул руку в сторону виллы Юлия Цезаря и, показывая Актее яркий свет, видневшийся между виллой и дорогой из Мизен, сказал:

— Видишь это пламя?

— Вижу, — отвечала Актея.

— Так вот, — произнес старик, — это пылает погребальный костер Агриппины.

И, словно поняв, что его скупые слова были исчерпывающим ответом на все мысли, тревожившие Актею, он двинулся в путь. И действительно, Актея сразу же последовала за ним — без единого слова, без единого вздоха.

Сначала они шли берегом залива, потом через Путеолы, наконец вышли на дорогу, ведущую в Неаполь. В полульё от города они оставили его справа и свернули на тропинку, что привела их к капуанской дороге. В первом часу утра они увидели впереди Ателлу. И вскоре на дороге заметили человека, который как будто ждал их. Это был Сила, посланец Павла. Старик обменялся с ним несколькими словами. Затем Сила пошел полем, а Павел и Актея — за ним. Они остановились перед уединенным домиком, где их, как видно, ждали: стоило Силе постучать, как дверь сразу же открылась.

Вся семья, а также слуги собрались в изящно отделанном атрии, явно в ожидании. Стоило старику появиться на пороге, как все преклонили колени. Павел простер над ними руки и благословил. Затем хозяйка дома отвела его в триклиний. Там был накрыт стол для ужина, но прежде хозяйка захотела сама омыть ноги страннику. Актея, чуждая этой новой религии, обуреваемая мрачными думами, попросила, чтобы ей дозволили уединиться. Тогда красивая девушка лет пятнадцати-шестнадцати, окутанная покрывалом, словно весталка, отвела ее в свою комнату, затем вышла и тут же вернулась, неся гостье долю семейной трапезы.

Все удивляло Актею: раньше, в доме отца, о христианах говорили лишь как о секте философствующих безумцев, недавно влившейся в число разнообразных мелких школ, где спорили об идеях Пифагора, о морали Сократа, о философии Эпикура или о теориях Платона. А при дворе Цезаря их называли человеческим отребьем, приверженным самым диким суевериям и предававшимся самым гнусным бесчинствам. Их не жалко было отдать народу, если народ требовал искупительного жертвоприношения, или бросить на растерзание львам, если знать требовала празднества. Один только день провела она с христианами, но этих недолгих часов было достаточно, чтобы развеять предубеждение против них, внушенное ей греческой мудростью и императорской ненавистью. В новой секте ей ближе и понятнее всего была преданность, проявляемая друг к другу членами братства, ведь преданность — почти всегда главнейшая добродетель любящей женщины, какой бы веры она ни придерживалась. И Актея почувствовала, что ее влечет к себе эта религия, учившая сильных покровительствовать слабым, богатых — заботиться о бедных и мучеников — молиться за своих палачей.

Вечером, в тот же час, что и накануне, они отправились в путь. На этот раз переход оказался продолжительнее: путники обогнули Капую, которая из-за оплошности Ганнибала стала не менее знаменита, чем другие города — благодаря славным победам. Затем они вышли к реке Вольтурн. Как только они показались на берегу, из маленькой бухточки по направлению к ним двинулся перевозчик на своей лодке. Когда он приблизился, Павел сделал ему условный знак; незнакомец ответил тем же, и старик с девушкой сели в лодку.

Высадившись на другом берегу, Павел протянул перевозчику монету. Но тот, упав на колени, без слов поцеловал край одежды апостола и долго еще оставался в этой смиренной позе после того, как столь почитаемый им старец удалился. Они снова пошли по дороге и в три часа заметили человека, сидевшего на большом камне: такие камни римляне ставили по обочинам дороги, чтобы путникам было удобнее садиться на коней. При их приближении тот человек встал. Это был все тот же молчаливый, неутомимый гонец: как и накануне, он ждал их, чтобы проводить в приготовленное им убежище. Сегодня это был не богатый дом как накануне, а бедная хижина, не изысканный ужин в блистающем мрамором триклинии, а ломоть хлеба, смоченный слезами: бедняк делился последним куском так же благоговейно, как богач — своей роскошью.

У человека, который встретил их у порога, на лбу было клеймо раба, на шее — железный ошейник, на щиколотках — железные кольца. Он был пастухом на вилле одного богача, пас тысячи овец, принадлежавших скупому и жестокому хозяину, и у него не было даже овечьей шкуры, чтобы набросить на свои плечи. Он приготовил для гостей хлебец и воду в простом керамическом кувшине, но изящной формы. А ложе для них он устроил в углу, бросив туда охапку папоротника и тростника. И, поступив так, человек этот, без сомнения, сделал перед лицом Господа больше, чем сделал бы богач, предложив самое изысканное гостеприимство.

Павел сел за стол, рядом села Актея. А хозяин, позаботившись о них как мог, скрылся в соседней комнате. Вскоре через неплотно закрытую дверь до них донеслись стоны и рыдания. Актея тронула Павла за руку:

— Вы слышите, отец мой?

— Да, дочь моя, — ответил старик, — здесь льются горькие слезы, но тот, кто причиняет боль, может даровать и утешение.

Немного времени спустя хозяин дома вернулся и, не говоря ни слова, уселся в углу, поник головой и закрыл лицо руками.

Видя его печаль и уныние, Актея опустилась на колени рядом с ним:

— Раб, — сказала она едва слышно, — отчего ты не доверишься этому человеку? Быть может, ему под силу ободрить тебя в печали, утешить в горе?

— Благодарю тебя, — ответил раб, — но наша печаль и наше горе не из тех, что врачуют словами.

— Маловерный, — сказал Павел, вставая с места, — отчего ты сомневаешься? Разве не знаешь, какие чудеса творит Христос?

— Но ведь Христос умер, — воскликнул раб, подняв голову, — иудеи пригвоздили ему руки к кресту, и теперь он на небе, одесную отца своего! Да святится имя его!

— Разве ты не знаешь, — продолжал Павел, — что он передал свою власть апостолам?

— Дитя мое, бедное мое дитя! — воскликнул раб, разражаясь рыданиями и не отвечая старику.

Из соседней комнаты раздался глухой стон, словно эхом отозвавшийся на этот крик душевной боли.

— Отец мой, — сказала Актея, обернувшись к Павлу, — если вы можете сделать что-нибудь для этих несчастных, молю вас, сделайте это. Хоть я не знаю причины их горя, но оно надрывает мне душу. Спросите же, что с ним случилось, быть может, вам он ответит.

— Я и так знаю, что с ним случилось: ему недостает веры, — сказал Павел.

— И ты хочешь, чтобы я верил? — воскликнул скорбящий отец. — Хочешь, чтобы я надеялся? Всю свою жизнь, вплоть до сегодняшнего дня я не знал ничего, кроме горя: раб и сын раба, я не испытал ни минуты радости. В детстве я не был свободен даже в объятиях матери. В юности непрестанно трудился, подгоняемый палкой и бичом. Теперь, когда я стал мужем и отцом, у меня ежедневно отнимают половину пропитания, которое необходимо моей жене и ребенку! А до ребенка моего добрались, когда он был еще в утробе матери, ее избили, и он появился на свет проклятым, немым уродцем! Но мы любили его и таким, жертвой гнева небес, мы надеялись даже, что само это несчастье избавит его от рабского удела! Но нет! Нам не дали вкусить и этой радости. Вчера наш хозяин продал его торговцу живым товаром, одному из тех, что наживаются на людских увечьях: они набирают всевозможных уродов и калек и посылают их просить милостыню на улицах Рима. Каждый вечер этим несчастным растравляют язвы или ломают кости. И вот завтра, завтра у нас отнимут наше дитя, чтобы обречь его на муки, и наше бедное, невинное безгласное дитя не сможет даже позвать нас на помощь и проклясть своих мучителей!..

— А что если Бог исцелит твое дитя? — спросил Павел.

— О, тогда бы его оставили нам, — воскликнул отец, — ведь эти изверги продают и покупают его увечье, его злосчастье: искривленные ноги и непослушный язык. Если бы он пошел и заговорил, то стал бы таким, как все дети, и никто не пожелал бы купить его, пока он не вырастет.

— Открой дверь, — сказал Павел.

Раб встал; его пристальный, удивленный взгляд был исполнен сомнения и в то же время надежды. Он подошел к двери и открыл ее, повинуясь приказу старика. И тогда взору Актеи, хоть и затуманенному слезами, открылась соседняя комната. Здесь тоже лежала охапка соломы, служившая постелью; на соломе сидел мальчик лет четырех-пяти, беспечно улыбаясь и играя разбросанными вокруг цветами. А рядом распростерлась на земле женщина: она лежала ничком, неподвижно, будто окаменев, вцепившись руками в волосы, и походила на статую Отчаяния.

При этом зрелище лицо апостола озарилось верой и упованием: его напряженный горящий взор поднялся к небу, словно достигая трона Всевышнего. Вокруг его седой головы заиграл луч света, подобный ореолу, и, не двигаясь с места, он медленно, торжественно простер руки к мальчику со словами:

— Именем Бога живого, Творца неба и земли, — встань и говори!

И мальчик встал и сказал:

— Господи! Господи! Да святится имя твое!

Мать с воплем вскочила на ноги, отец упал ниц: ребенок был спасен.

Павел вышел, затворив за собой дверь, и сказал:

— Вот семья рабов, счастью которой могла бы позавидовать семья императора.

Следующей ночью они снова отправились в путь и достигли города Фунды. Во время этого путешествия в таинственной ночной тишине Актея снова увидела те места, по которым она проезжала с Нероном после его победы на играх. В Фундах им тогда устроил пышный прием Гальба, — тот самый старик, кому оракулы сулили императорскую корону. Поскольку будущий цезарь намеренно жил в уединении и безвестности, Нерон успел забыть предсказание; однако встреча в Фундах освежила его память, и по возвращении в Рим первой его заботой было удалить Гальбу из Италии. И Гальба был назначен наместником в Испанию. Он немедленно собрался и отбыл туда, по-видимому еще более торопясь расстаться с императором, чем император торопился удалить его от трона.

Перед отъездом Гальба дал свободу самым преданным своим рабам; одного из этих вольноотпущенников, принявшего христианскую веру, Сила попросил приютить старика и девушку. Этот раб прежде ухаживал за плодовым садом Гальбы и в день освобождения получил от него в дар домик садовника, где прожил долгие годы; из окна этого убогого жилища Актея в лунном свете увидела великолепную виллу, в которой она останавливалась с Луцием. И то первое путешествие теперь казалось ей сном. Сколько нового и необычного успела она узнать! Сколько иллюзий развеялось при первом же прикосновении к ним! Сколько горестей, о самом существовании которых она прежде не подозревала, вошло с тех пор в ее жизнь! Как все изменилось для нее! Цветущие сады, где она мысленно все еще гуляла, увяли и облетели, и в ее безрадостной одинокой жизни уцелела одна только любовь, вечно новая, вечно та же, нерушимая, незыблемая, словно пирамида посреди пустыни.

Они шли еще три дня или, вернее, три ночи. Едва светало, они прятались, а с наступлением темноты продолжали путь, все время предшествуемые Силой, останавливаясь каждый раз у неофитов (за последнее время в христианство обратились очень многие, особенно среди рабов и простого народа). Наконец на третий день, вечером, они вышли из Велитр, древней столицы вольсков, где погиб Кориолан и родился Август. Когда из-за горизонта показалась луна, они уже были на вершине горы Альбано. На этот раз Сила шел вместе с ними, опережая их всего шагов на триста. У гробницы Аскания он остановился, подождал, пока они подойдут, и, указав рукой на море огней внизу, откуда доносился глухой рокот, произнес одно лишь слово, возвещавшее старику и девушке, что их путешествие окончено:

— Рим!..

Павел упал на колени и возблагодарил Господа за то, что после стольких опасностей он благополучно завершил путь и достиг желанной цели. Актее же пришлось опереться о стену гробницы, чтобы не упасть: слишком много сладких и мучительных воспоминаний было связано с названием этого города и с этим самым местом, откуда она увидела его в первый раз.

— Отец мой, — сказала она, — я пошла за тобой, не спросив, куда мы направляемся, но если бы я знала, что надо идти в Рим… Ах! Наверно, мне бы не хватило мужества.

— А мы не идем в Рим, — ответил старик, подымаясь с колен. Внезапно Сила увидел, что по Аппиевой дороге скачет конный отряд. Всадники приближались; тогда он свернул с дороги направо, а Павел и Актея пошли за ним.

Они пробирались среди полей между Латинской дорогой и Аппиевой, избегая отходящих от первой из них двух дорог: той, что ведет к Марине у Альбанского озера, и той, что ведет к храму Нептуна близ Анция. Так они шли два часа, затем, миновав храм Фортуны — покровительницы женщин, оставшийся справа от них, и храм Меркурия, стоявший слева, оказались в долине Эгерии. Некоторое время они шли вдоль речки Альмон, а потом свернули вправо, прошли по склону горы, что был усеян обломками скал, вероятно осыпавшимися с горы во время землетрясения, и внезапно перед ними открылся вход в пещеру.

Сила вошел первым и тихим голосом предложил путникам следовать за ним. Но Актея невольно вздрогнула при виде неожиданно возникшего черного отверстия: оно походило на пасть чудовища, готового ее поглотить. Павел почувствовал, как она касается его руки, словно желая удержать, и понял, что она испугалась.

— Не бойся, дочь моя, — сказал он, — Господь не оставит нас.

Актея вздохнула, бросила последний взгляд на усеянное звездами небо перед тем, как оно исчезло из виду, и вместе с Павлом вошла под своды пещеры.

Пройдя несколько шагов в полной темноте — проводником им служил только голос Силы, — Павел остановился у одного из широких столбов, поддерживавших своды. Он взял два камня, ударил одним о другой, и от вспыхнувшей искры зажег тряпицу, пропитанную серой, затем достал из углубления в скале факел.

— Сейчас мы вне опасности, — сказал он, — пусть хоть все воины Нерона гонятся за нами — им нас не найти.

Актея огляделась и вначале ничего не увидела: пламя факела едва не погасло от сильного сквозного ветра, проникавшего в пещеру; оно бросало слабые дрожащие отблески, похожие на бледные молнии и лишь на мгновение выхватывало из тьмы какие-то предметы, не давая разглядеть их очертания и цвет. Постепенно ее глаза привыкли к этому неверному свету, пламя факела сделалось ровнее, а круг света — значительно шире. И тогда путникам стал виден уходящий в высоту темный свод пещеры; сквозняк прекратился, и факел ярко осветил им путь. Они то пробирались сквозь узкую расселину, то выбирались на каменистые площадки, то спускались в глубокие впадины, где факел едва не гас, освещая замирающим светом углы столбов, белых и неподвижных, будто призраки. В этом ночном шествии, при шуме шагов, хоть и легком, но мрачно и гулко отдававшемся под сводами, при нехватке воздуха, от непривычки сдавившей грудь, было что-то печальное и гнетущее, и сердце у Актеи сжалось как от горя. Внезапно она остановилась, вздрогнула, тронула Павла за руку, а другой рукой показала на линию гробов, заполнявших одну из стен пещеры. В это же время в темных переходах показались вереницы женщин, одетых в белое и похожих на привидения; все они несли факелы и двигались в одном направлении. Следуя дальше, Павел и Актея вскоре услышали нежные звуки, словно запел хор ангелов, и это дивная мелодия свободно лилась под гулкими сводами. На столбах появились светильники, указывавшие дорогу. Гробы стали попадаться все чаще, мелькающих теней в переходах стало больше, пение слышалось громче и явственнее: все ближе был подземный город, и в его окрестностях обнаруживалось все больше обитателей, мертвых и живых. Иногда под ногами лежали рассыпанные васильки и дикие розы, упавшие с чьих-то венков и печально увядавшие здесь вдали от воздуха и солнца. Актея стала подбирать бедные цветы — ведь они, как и она сама, дети простора и света, были угнетены тем, что похоронены здесь заживо, — и сделала из них бледный, лишенный аромата букет, подобно тому, как из остатков былого счастья пытаются создать надежду на будущее. И вот, наконец, за поворотом одного из бесчисленных закоулков этого лабиринта им открылось обширное пространство, вытесанное в камне, нечто вроде подземной базилики, освещенной висячими лампами и факелами. Казалось, здесь собрались все здешние жители: мужчины, женщины, дети. Под сводами звучал гимн, который Актея уже слышала издали; его пел хор девушек в длинных белых покрывалах. Сквозь коленопреклоненную толпу шел священнослужитель: он готовился совершить таинство, однако, не дойдя до алтаря, вдруг остановился, к удивлению своих духовных чад.

— Среди нас, — воскликнул он с благочестивым воодушевлением, — находится тот, кто более меня достоин нести вам слово Божье, ибо слышал его из уст сына Божьего. Приблизься, Павел, и благослови братьев твоих.

И народ, давно ждавший посещения апостола, опустился на колени. И язычница Актея поступила как все. А будущий мученик поднялся по ступеням к алтарю.

Они были в катакомбах!..