Глава 3

1

Лицо капитана Уолтера Грешема, начальника отдела по расследованию убийств, по-своему напоминало лопату. Нет, он не был уродом. Напротив, был даже красив грубоватой мужской красотой. Но все черты лица были как бы сдвинуты вперед и вниз, как бы сходились к подбородку, так что при взгляде на него на ум сразу приходила садовая лопата.

Он прибыл в отель за несколько минут до полудня и нашел Джека и Ребекку у окна возле лифта на шестнадцатом этаже. Окно выходило на Пятую авеню.

Грешем сказал им:

— Я вижу во всем этом организованную гангстерскую войну. Ее масштабы и правила начинают напоминать прославленные двадцатые годы. Даже если это просто разбираются между собой наркодельцы, все равно плохо. Я не потерплю такого в своем районе. Перед тем как приехать сюда, я говорил с городским комиссаром. Он согласен: дело меняется, настало время взяться за расследование в полную силу. Мы приступаем к формированию специальной группы, предоставляем ей две комнаты и организуем дополнительные линии связи.

— Значит, нас с Джеком отстраняют от расследования? — спросила Ребекка.

— Нет, нет! — заторопился Грешем. — Наоборот, вас ставят во главе группы. Отправляйтесь в отдел и срочно определяйте общий план действий.

Нужно прикинуть, сколько понадобится патрульных и детективов, сколько машин.

Как можно быстрее установите прямые контакты с городскими и федеральными службами по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, чтобы в работе нам не мешали бюрократические препоны при запросах необходимой информации.

Займитесь всем этим сейчас же. Я жду вас в своем кабинете в пять часов вечера.

— Но у нас еще здесь полно работы, — сказал Джек.

— С этим и другие могут справиться. Да, кстати, пришли кое-какие ответы на ваши запросы по Лавеллю.

— Из телефонной компании?

— Да. Человек по имени Баба Лавелль у них не числится. Правда, в прошлом году у них появились два новых клиента с такой фамилией, и я послал человека, чтобы он поговорил с обоими, но оба оказались белыми, и ни один из них никогда в жизни не слышал имени Баба. Оба они вне подозрения.

Подхваченный внезапным порывом ветра, снег зашуршал по окну, как песок.

Другой снежный заряд скрыл внизу Пятую авеню.

— А что насчет электрокомпании? — спросил Джек.

— То же самое. Никакого Баба Лавелля.

— Он вполне мог использовать имя кого-нибудь из своих друзей.

Грешем покачал головой:

— У меня есть информация также из иммиграционного управления: в течение последнего года такого запроса на вид жительства вообще не поступало.

Джек нахмурился:

— Так что, он здесь нелегально?

— Или его тут вообще нет, — не удержалась Ребекка.

И Джек, и Грешем недоумевающе посмотрели на нее.

Она продолжала:

— Я не убеждена, что в природе существует Баба Лавелль.

— Конечно, существует, — раздраженно проговорил Джек.

Но Ребекка не слушала его:

— Пока что мы лишь слышали о нем нечто неопределенное. А когда дело дошло до реальных доказательств его существования, мы остались ни с чем.

Грешема ее высказывание заинтересовало, и, увидев это, Джек расстроился. Теперь Грешем забросал вопросами Ребекку:

— Вы считаете, что Лавелль — подставное имя? Вымышленное лицо, за которым и скрываются настоящие убийцы или убийца?

— Вполне возможно, — ответила Ребекка.

Грешем с энтузиазмом подхватил эту версию:

— Не исключено, что нас хотят сбить со следа. Просто какой-то другой клан наехал на Карамацца в борьбе за лидерство.

— Лавелль существует, — сказал Джек.

— Вы, похоже, абсолютно в этом уверены? Но почему? — спросил Грешем.

— Вообще-то не знаю...

Джек посмотрел в окно, на заснеженные небоскребы Манхэттена:

— Не стану утверждать, что у меня обоснованное объяснение. Скорее всего... интуиция. Я нутром чувствую: Лавелль существует. И сейчас он где-то здесь, неподалеку. Он где-то здесь... Думаю, что это самый подлый и опасный сукин сын, с каким любому из нас приходилось когда-либо сталкиваться.

2

В школе Уэлтон старшие классы распустили на обеденный перерыв. Но Пенни не пошла к своему новому шкафчику за коробкой с обедом. Она не чувствовала голода. Она сидела за партой, положив голову на руки и притворяясь, будто спит. Девочке казалось, что в желудке у нее застрял тяжелый, как свинец, комок. Она чувствовала себя больной. И вирус был тут ни при чем. Причиной был страх, который овладел ею с утра.

Она никому не рассказала о чудовищах в подвале, да и не собиралась этого делать. Она знала — все равно ей никто не поверит. И никто не воспримет всерьез слова о том, что чудовища собираются убить ее.

Но сама-то она знала, что дело идет именно к этому. Но почему, почему выбрали именно ее? Пенни не могла бы сказать, когда и как это случится, не знала, сможет ли убежать от них в следующий раз, и не знала, есть ли выход из этой ситуации. Но она точно знала, что с ней собираются сделать. Знала наверняка.

Пенни волновала не только ее судьба — она боялась и за Дэйви. Если чудовища охотятся за ней, они вполне могут напасть и на Дэйви.

После смерти мамы она особенно чувствовала свою ответственность за брата. В конце концов, она была старшей сестрой! А старшая сестра обязана присматривать за младшим братом и защищать его, даже если иногда он и бывает несносным.

Сейчас он на втором этаже, вместе с учителями и одноклассниками. Пока Дэйви на людях, его жизнь в безопасности. При таком скоплении народа твари из подвала не вылезут на свет Божий. Они, судя по всему, очень скрытные существа.

Но что будет позже, когда уроки кончатся и они пойдут домой?

Пенни не знала, как защитить себя и Дэйви от этого кошмара.

Притворяясь по-прежнему дремлющей, она тихо прочитала молитву. Но она почти не верила, что это поможет.

3

В холле отеля Джек и Ребекка задержались возле телефонов. Джек пытался позвонить Найве Руни: получив от капитана задание, он не сможет забрать детей из школы. Вот если бы Найва была свободна и, забрав Пенни и Дэйви из школы, оставила бы их на время у себя дома... Но Найвы не было, телефон ее не отвечал. Джек позвонил себе домой, рассчитывая, что она все еще там. Но и его телефон молчал.

После некоторых колебаний он набрал номер Фэй Джэмисон, своей свояченицы, единственной сестры Линды. Фэй любила Линду почти так же, как и сам Джек, поэтому он испытывал к ней расположение, хотя была она непростым в общении человеком. Интересно, что недостаток был продолжением ее достоинств:

Фэй полагала, что ни один человек не проживет без ее советов, и была на редкость внимательна к окружающим. Она давала советы мягким, проникновенным, почти материнским голосом, даже если объект забот был ее вдвое старше. Но при всех своих добрых намерениях иногда была она чертовски надоедливой. В такие минуты терапевтический голос свояченицы напоминал Джеку пронзительный вой полицейской сирены.

Именно так сложился их телефонный разговор. Джек спросил:

— Фэй, не могла бы ты забрать детей из школы, а я заеду за ними попозже?

Она ответила:

— Конечно, Джек, но, если они будут тебя ждать, а ты не приедешь, дети огорчатся. А если подобное будет случаться слишком часто, они почувствуют, будто папа их бросил...

— Фэй!..

— Психологи утверждают, что если дети потеряли одного из родителей, то им требуется...

— Фэй, извини, но у меня сейчас действительно нет времени, чтобы слушать, что говорят психологи. Я...

— Но для этого ты должен выделять время, дорогой.

Джек тяжело вздохнул.

— Да, наверное, ты права.

Он взглянул на Ребекку. Она терпеливо ждала. Он поднял брови и пожал плечами, потому что Фэй тараторила дальше:

— Ты — просто отставший от времени родитель, дорогой. Ты наивно полагаешь, что сможешь справиться с детьми только нежностью и пирожными.

Ничего плохого в этом нет, но огромную роль играет также и...

— Фэй, послушай меня внимательно. В девяти случаях из десяти я заезжаю за детьми сам и вовремя. Но иногда это просто невозможно. Моя работа, как ты понимаешь, не укладывается во время. Я не могу бросить горячий след только из-за того, что моя смена кончается. И в данный момент у нас именно такая сложная ситуация. Критическая ситуация. Понимаешь меня? Так вот, скажи: ты заберешь детей из школы или нет?

— Конечно же, дорогой. — Голос у нее был обиженный.

— Я очень благодарен тебе, Фэй.

— Не стоит.

— Извини, если был несколько резковат.

— Совсем нет, не беспокойся. Дэйви и Пенни останутся на ужин?

— Если ты не против.

— Конечно, нет. Мы очень любим, когда они навещают нас, Джек. Ты и сам прекрасно это знаешь. А ты поужинаешь с нами?

— Не уверен, что выкрою для этого время, Фэй.

— Я бы советовала не пропускать ужины с детьми, дорогой.

— Я и не собираюсь этого делать.

— Ужин — важнейший семейный ритуал, возможность для всех членов семьи поделиться впечатлениями, накопленными задень.

— Согласен с тобой.

— Дети особенно нуждаются в таких минутах покоя и семейного единения в конце каждого дня.

— Да знаю, знаю. Я постараюсь успеть к ужину.

— Они останутся у нас на ночь?

— Думаю, что так сильно я не задержусь. Послушай, я тебе так благодарен. Просто не знаю, что бы я делал без тебя и Кэйта, на кого бы мог положиться. Действительно, просто не знаю. Но мне уже пора бежать. Увидимся позже, пока!

И пока Фэй не приступила к новому поучению, Джек быстро повесил трубку, чувствуя и вину, и облегчение.

Резкий сильный ветер обрушивался на город с запада, мчался по его холодным серым улицам, подхватывая снег и унося его куда-то вдаль. Выйдя из отеля, Джек и Ребекка не мешкая устремились к машине. Дорогу им преградил незнакомец, высокий хорошо одетый мужчина со смуглым лицом.

— Лейтенант Чандлер? Лейтенант Доусон? Мой босс хотел бы поговорить с вами.

— А кто он, ваш босс? — спросила Ребекка.

Вместо ответа мужчина указал на шикарный черный "Мерседес", припаркованный чуть поодаль, и молча направился к машине в очевидной уверенности, что они последуют за ним без дополнительных расспросов.

Немного поколебавшись, Джек и Ребекка действительно пошли вслед за незнакомцем. Когда они подошли к машине, сильно затемненное боковое стекло задней двери опустилось, и Джек узнал человека в "Мерседесе". Ребекка тоже все поняла: дон Дженнаро Карамацца собственной персоной. Глава самого могучего мафиозного клана в Нью-Йорке.

Высокий мужчина сел на переднее сиденье рядом с водителем, а Карамацца открыл свою дверцу, жестом приглашая Джека и Ребекку присоединиться к нему.

— Что вы хотите? — спросила Ребекка, не двигаясь с места.

— Немного поговорить, — ответил Карамацца с едва заметным сицилийским акцентом. У него был на удивление интеллигентный голос.

— Ну и говорите, — предложила Ребекка тем же решительным тоном.

— Здесь неудобно и слишком холодно. Давайте побеседуем в комфорте.

Снег падал прямо на сиденье лимузина Карамацца.

— Мне и так неплохо, — ответила Ребекка.

— Не могу сказать того же о себе. — Карамацца нахмурился. — Послушайте, у меня очень ценная информация. Я решил лично передать ее вам.

Понимаете, лично! Настолько это важно. Но я не собираюсь говорить на улице.

Джек решительно подтолкнул Ребекку:

— Полезай внутрь.

Не скрывая неодобрения, она подчинилась требованию Джека. Он последовал за ней, и они оказались на откидных сиденьях, лицом к Карамацца. Их разделял встроенный бар и телевизор. На переднем сиденье помощник Карамацца Руди нажал на кнопку, и за спиной водителя поднялась перегородка из толстого стекла.

Карамацца положил себе на колени атташе-кейс, но не торопился открывать его, а разглядывал Джека и Ребекку.

Старик был похож на ящерицу: прикрытые тяжелыми, набухшими веками глаза, почти полностью лысая голова, морщинистое лицо. Картину довершал, подчеркивая сходство, широкий узкогубый рот.

Движениями он также походил на ящерицу: заметная неподвижность вдруг сменялась всплесками активности и быстрыми поворотами головы. Джек поймал себя на мысли, что не удивился бы, увидев за узкими губами длинный раздвоенный язычок.

Карамацца повернул голову в сторону Ребекки.

— Вы можете не опасаться, здесь вам ничто не грозит.

— Опасаться? Но я вас не боюсь.

— Ну, когда вы так неохотно садились в машину, я было подумал...

Ребекка ответила ледяным тоном:

— Страх тут ни при чем. Я опасалась, что в химчистке не смогут вывести эту вонь, если ею пропитается моя одежда.

Маленькие жесткие глазки Карамацца еще сузились. Джек внутренне застонал.

Старик сказал:

— Я не понимаю, почему мы не можем вести себя цивилизованно? Особенно сейчас, когда наше сотрудничество в обоюдных интересах.

Казалось, говорил не глава мафии, а банкир.

— Да? Вы действительно этого не понимаете? Тогда разрешите вам все объяснить.

Джек решил вмешаться:

— Ребекка, послушай...

Но остановить ее не успел.

— Вы — вор, убийца, торговец наркотиками и подонок. Такого объяснения достаточно?

— Ребекка!

— Не беспокойся, Джек, я никого не оскорбила. Свинью ведь не оскорбишь тем, что назовешь ее свиньей.

— Ребекка, не забывай, что он потерял сегодня племянника и родного брата.

— Которые тоже были убийцами, торговцами наркотиками и подонками.

Карамацца, пораженный ее напором, не мог раскрыть рта.

А Ребекка продолжала наносить удары:

— Похоже, вы не особенно убиваетесь по своему брату? Что ты думаешь по этому поводу, Джек?

И тут Карамацца без какой-либо злости или хотя бы недовольства в голосе произнес:

— Сицилийцы не плачут в таких ситуациях.

В устах старого, умудренного опытом человека столь тривиальная фраза прозвучала глуповато. Карамацца продолжал своим спокойным голосом банкира:

— Но мы, сицилийцы, не лишены сантиментов. Мы мстим за смерть близких людей.

Ребекка рассматривала его с явным презрением.

Морщинистые руки старика неподвижно лежали на кейсе. Старик перевел свои змеиные глаза на Джека.

— Лейтенант Доусон, в этом деле я предпочел бы иметь дело с вами. Судя по всему, вы не разделяете... предрассудков своего партнера?

Джек покачал головой:

— Вы ошибаетесь, я абсолютно согласен со всем, что она сказала. Просто я не стал бы говорить такое в лицо.

Он взглянул на Ребекку. Она улыбнулась ему, благодарная за поддержку.

Глядя на нее, но обращаясь к Карамацца, Джек сказал:

— Иногда агрессивность моего партнера и давление на собеседника явно превышают допустимые пределы и вредят делу. К сожалению, лейтенант Чандлер не может или не хочет этого понять.

Улыбка быстро исчезла с лица Ребекки.

Карамацца с явным сарказмом заметил:

— С кем я сейчас говорю? С парой святош или аскетов? Как будто вы никогда не получали взяток, хотя бы в те времена, когда были обыкновенными фараонами, топтавшими улицы и зарабатывавшими с грехом пополам на квартплату?

Джек, глядя в настороженные, жесткие глаза старика, ответил:

— Да. Именно так. Я никогда в своей жизни не брал взяток.

— Даже как знак внимания?..

— Нет.

— ...например, за благосклонность к преступнику, которого совсем не тянуло за решетку?

— Нет.

— Или за порцию кокаина, немного травки от торговца, которому надо было, чтобы вы смотрели в другую сторону?

— Нет.

— А бутылка виски или двадцать долларов на Рождество?

— Нет.

Карамацца внимательно разглядывал их минуту-другую. Облако снега вокруг машины скрывало очертания города. Наконец он сказал как бы сам себе:

— Значит, мне довелось беседовать с двумя ненормальными.

Он произнес это слово с полным презрением, настолько возмущала его сама мысль о том, что где-то в мире могут быть честные чиновники.

— Вы ошибаетесь, в нас нет ничего ненормального. Не все полицейские охвачены заразой коррупции и взяточничества. Я сказал бы даже, что большинство этим не страдают.

— Нет, этим страдает абсолютное большинство, — парировал Карамацца.

Джек был настойчив:

— Не правда. У нас есть, конечно, черные овцы, но их совсем мало. Я горжусь людьми, с которыми работаю.

Карамацца не отступал:

— Нет, большинство берут на лапу, в разной степени, но берут.

— Это не правда.

Ребекка сказала:

— Нет смысла спорить с ним, Джек. Ему удобно верить в то, что всех нас можно купить. Надо же оправдать то, что он творит сам.

Старик тяжело вздохнул, открыл кейс, лежавший у него на коленях, достал внушительный конверт и протянул его Джеку.

— Это должно вам помочь.

Джек взял конверт, сохраняя безразличие.

— Что здесь?

— Успокойтесь, не деньги, это все, что мы смогли узнать об этом человеке, Баба Лавелле. Адрес его последнего местожительства, ресторан, где он бывал до начала войны с нами и до своего исчезновения, имена и адреса всех торговцев, которые толкали его товар в течение последних двух месяцев, хотя многих из них вы уже не сможете допросить.

Ребекка, как всегда, выстрелила "в яблочко":

— Потому что вы их убрали?

— Ну зачем же так? Может, они просто уехали из города.

— Ну конечно!

— Короче, там только информация. Возможно, она у вас уже есть, хотя я склонен считать, что пока у вас нет таких данных.

Джек спросил Карамацца:

— Зачем вы передаете ее нам?

Старик приподнял наплывающие веки.

— Вы что, не понимаете? Я хочу, чтобы Лавелля нашли. Я хочу, чтобы его остановили.

Держа конверт в руке и хлопая им по колену, Джек сказал:

— Я думаю, у вас шансов найти его куда больше, чем у нас. Он — часть вашего мира. Вы можете задействовать свои связи и источники информации.

— В этом случае обычные контакты не помогут. Этот Лавелль... Он — одиночка. Хуже того, создается впечатление, что он... мираж.

Ребекка спросила:

— Вы-то уверены, что этот Лавелль существует? Может быть, это просто фикция? Может быть, ваши враги его придумали, чтобы им прикрываться?

Карамацца ответил с такой убежденностью, что одним своим тоном поколебал скепсис Ребекки:

— Нет, он существует. Он нелегально въехал в Штаты прошлой весной, проследовав с Ямайки через Пуэрто-Рико. В конверт вложено его фото.

Услышав это, Джек поспешил раскрыть конверт и, покопавшись, извлек фотографию размером двадцать на двадцать сантиметров.

Карамацца объяснил:

— Это увеличенное скрытое фото Лавелля, сделанное в ресторане вскоре после того, как он начал работать на нашей территории.

"Господи, — подумал Джек, — "наша территория"! Совсем как английский герцог жалуется на крестьян, вторгшихся в пределы его полей для охоты на лис!"

Снимок был немного размытый, но лицо Лавелля вполне пропечаталось.

Вглядевшись в него, Джек решил, что узнает гаитянца, встретив его на улице.

Человек этот запоминался: очень темный негр с правильными чертами лица, широкие брови, большие, глубокопосаженные глаза, высокие скулы и большой рот. Он был красив и даже эффектен. На фотографии он улыбался кому-то, кто не попал в объектив. Улыбка у него была чарующая.

Джек передал фотографию Ребекке.

Карамацца продолжал:

— Лавелль хочет отнять у меня бизнес, уничтожить авторитет в семье, представить меня слабым и беспомощным. Меня! Понимаете, МЕНЯ! Я стою во главе организации вот уже двадцать восемь лет. МЕНЯ!

Это был уже не бесстрастный голос банкира, в нем звучали злость и ярость. Он не говорил, а выплевывал слова, словно они имели дурной вкус и он хотел побыстрее избавиться от них:

— Но это не самое худшее. Нет. Ему мой бизнес и не нужен. Как только он его заполучит, то сам сразу отойдет и пустит в дело другие семьи. Он не хочет, чтобы дело было в руках кого-либо, кто носит фамилию Карамацца. Это не борьба за контроль над территорией. Для Лавелля это только месть, желание изолировать и деморализовать, заставить меня страдать. Он хочет уничтожить мою империю, убив моих сыновей и племянников. Всех, одного за другим! Он угрожает моим лучшим друзьям, всем, кто когда-либо что-либо для меня значил.

Он обещает убить моих драгоценных внуков. Всех пятерых. Вы можете представить, он угрожает младенцам! Никакая месть, насколько бы оправданной она ни была, не должна затрагивать детей.

Ребекка спросила Карамацца:

— Он что, прямо говорил вам об этом? Когда? При каких обстоятельствах?

— Несколько раз.

— Так вы встречались с ним?

— Тогда бы его просто уже не существовало на этом свете.

Расставшись с имиджем банкира, позабыв о спокойствии и величавости, старый Карамацца словно окончательно превратился в рептилию. Только не в простую ящерку, а в змею, облаченную в костюм за тысячу долларов. Очень ядовитую змею.

Карамацца уточнил:

— Подонок Лавелль говорил все эти вещи по телефону, каким-то образом откопав мой незарегистрированный номер. Я меняю его, но Лавелль узнает новый практически сразу после его установки. Говорит, что, убив всех моих друзей и родственников, он... собирается... Он собирается...

Вспомнив все угрозы Лавелля, Карамацца замолчал, не в состоянии говорить. Ярость сковала его челюсти. Зубы сжались, мышцы на шее и щеках напряглись. Его магнетические черные глазки светились теперь нечеловеческим гневом и злобой — у Джека по спине забегали мурашки.

Когда Карамацца справился с собой, он вновь заговорил, но теперь изо рта его вылетел лишь резкий, жесткий шепот:

— Эта сволочь, вонючий черномазый, кусок дерьма, он сказал, что искромсает мою жену, мою Нину. Так и сказал: искромсаю. А после нее обещал расправиться с дочерью.

Тут голос старика смягчился:

— Моя Роза, моя прекрасная Роза, свет моей жизни! Ей двадцать семь, но выглядит она на семнадцать. Очень умная девочка. Кончает медицинский колледж. Собирается стать врачом. Кожа — как фарфор, прекрасные глаза, красивее я не видал.

Он замолчал на минуту, видимо представляя свою Розу, и снова перешел на злой и хриплый шепот:

— Лавелль сказал, что он изнасилует мою дочь и разрежет ее на куски у меня на глазах. Он смеет говорить мне подобные вещи!

Старик снова замолчал, громко и глубоко дыша. Пальцы с длинными ногтями судорожно сжимались и разжимались. Наконец он заговорил:

— Я хочу, чтобы вы остановили эту сволочь.

— Вы задействовали всех своих людей в поисках Лавелля? — спросил его Джек. — Использовали все возможности?

— Да.

— Но так и не смогли найти?

— Н-е-ет.

В это протяжное "нет" Карамацца вложил всю свою боль, страх, ярость.

— Он исчез из Вилледжа и где-то скрывается. Вот почему я передаю вам всю информацию. С фотографией Лавелля вы можете задействовать свою поисковую систему, можете поместить ее в газетах, показать по каналам телевидения. И тогда не только полицейские, каждый житель Нью-Йорка сможет опознать его. Уж если я сам не могу достать Лавелля, то хочу, чтобы вы схватили и упрятали его куда-нибудь подальше. Когда он окажется за решеткой...

— Вы найдете возможность добраться до него в тюрьме, — закончила Ребекка фразу, которую Карамацца не стал бы произносить вслух. — То есть мы его арестуем, но он никогда не предстанет перед судом — его убьют в тюрьме!

Карамацца не стал опровергать эту мысль, но они-то знали, что это сущая правда.

Обращаясь к Карамацца, Джек сказал:

— Вы убеждены, что Лавеллем движет жажда мести. Но за что он мстит вам? Что заставляет его строить планы по уничтожению всей вашей семьи вплоть до внуков?

— Я не стану этого говорить. Не могу. Потому что скомпрометирую себя.

— Вернее говоря, выдадите информацию для обвинения, — заметила Ребекка.

Джек вложил фотографию Лавелля в конверт и заметил как бы невзначай:

— Я хочу поговорить с вами о Доминике.

Дженнаро Карамацца вдруг словно бы ссохся при упоминании имени убитого брата.

Джек быстро добавил:

— Я имею в виду, что он, похоже, скрывался в этом отеле, зная, что за ним охотятся. Почему же он не забаррикадировался в своей квартире или не обратился за помощью к нам? В этом плане, видимо, ваш дом в Бруклине превращен в неприступную крепость?

Старик ответил:

— Да, мой дом — это действительно крепость.

Он медленно моргнул — раз, два, — совсем как настоящая ящерица.

— Это крепость, но она не гарантирует полной безопасности. Лавелль уже добрался до моего дома.

— Вы хотите сказать, что он успел убить кого-то прямо в вашем доме?

— Да.

— Кого?

— Джинджера и Пеппера.

— Кто это?

— Мои собаки, пара папильонов.

— А-а-а...

— Ну, такие маленькие собачки, вы знаете.

— Я не уверен, что точно представляю, как они выглядят, — сказал Джек.

Ребекка пояснила:

— Это миниатюрные спаниели с длинной шелковистой шерстью.

Карамацца оживился:

— Да, да, очень игривые. Все время играли и гонялись друг за другом.

Любили сидеть на руках и ласкаться.

— И они были убиты в вашем доме?

Карамацца взглянул на Джека.

— Да, прошлой ночью. Растерзаны на куски. Каким-то образом — мы до сих пор не знаем как — Лавел-лю или кому-то из его людей удалось пробраться в дом, убить моих дорогих маленьких собачек и уйти совершенно незаметно.

Он хлопнул костлявой рукой по кейсу, голос его сорвался на фальцет:

— Черт возьми, это абсолютно невозможно. Мой дом буквально запечатан.

Его охраняет целая небольшая армия!

Он заморгал быстрее, но заговорил несколько спокойнее, чем прежде:

— Джинджер и Пеппер были такими ласковыми, они даже почти не лаяли.

Собаки не заслужили такой смерти. Это были два маленьких невинных существа.

Джек сидел ошарашенный: этот убийца, этот патриарх наркобизнеса, рэкетир с внушительным стажем, ядовитый и опасный человек-ящерица, не оплакавший гибель своего брата, на грани истерики из-за смерти двух собачек!

Он взглянул на Ребекку. Та пристально смотрела на Карамацца — с удивлением и отвращением, как смотрят на какую-нибудь тварь, выползающую из-под камня.

Старик продолжал:

— Ведь они же, в конце концов, не были сторожевыми собаками, никогда ни на кого не нападали и не представляли никакой опасности. Просто пара симпатичных маленьких спаниельчиков...

Не зная, как обращаться к главе мафии, Джек решил остановить Карамацца, вернуть его из истерическо-патетического состояния, куда он мог ухнуть. У Джека еще были вопросы.

— Говорят, что Лавелль использует против вас черную магию.

Карамацца кивнул:

— Он это тоже говорит.

— И вы верите?

— Похоже, он настроен весьма серьезно.

— Но сами-то вы верите в это?

Карамацца посмотрел в окно на бушующий вокруг лимузина снег.

Хотя Джек и ощущал, что Ребекка недовольно щурится, он твердо повторил вопрос:

— Вы верите в это?

Карамацца повернулся от окна.

— Верю ли я, что черная магия работает? Если бы месяц тому назад кто-нибудь задал мне этот вопрос, я рассмеялся бы ему в лицо, но сейчас...

Джек подсказал:

— Сейчас вы думаете, что, может быть...

— Да, действительно. Чем черт не шутит...

Джек заметил какую-то перемену в глазах старика. Они стали такими же злыми, холодными и настороженными, как и раньше. Правда, в них появилось и кое-что новое: страх. А к таким ощущениям этот старый и коварный ублюдок явно не привык.

— Найдите его, — сказал Карамацца.

— Постараемся, — ответил Джек.

Ребекка быстро добавила:

— Это наша работа.

Ее тон и слова как будто хотели отвести мысль о том, что в своих действиях они могли руководствоваться заботой о Дженнаро Карамацца и его кровожадном клане.

— Остановите его, — попросил Карамацца.

Его тон никогда еще не был таким мягким по отношению к полицейским.

Никогда. Он даже был на грани того, чтобы сказать "пожалуйста".

Черный лимузин отъехал от тротуара и вырулил на дорогу, оставляя после себя глубокий след на снежном покрове.

Джек и Ребекка минуту-другую провожали взглядом удалявшийся "Мерседес".

Ветер стихал. Снег все еще падают, более густой, чем раньше. Снежинки лениво опускались на землю, и у Джека создалось впечатление, что он попал в один из новомодных стеклянных домов, в котором, если его потрясти, начинается метель.

— По-моему, нам лучше вернуться в управление. — услышал он голос Ребекки.

Джек вынул фотографию Лавелля из конверта и сунул ее себе в карман.

— Что ты опять придумал? — насторожилась Ребекка.

Вместо ответа Джек протянул ей конверт.

— Я буду в управлении примерно через час.

— Когда?

— Ну, в четырнадцать ноль-ноль.

— Куда ты собрался?

— Есть одно место, куда мне нужно заглянуть.

— Джек, мы должны сейчас заняться формированием специальной группы, должны подготовить...

— Начинай без меня.

— Но для меня одной там слишком много работы.

— К двум, это самое позднее, я буду на месте.

— Джек, черт возьми!

— А пока ты справишься со всем без меня.

— Сейчас ты понесешься в Гарлем, так ведь?

— Ребекка, послушай...

— Конечно, в эту чертову лавку колдуна.

Джек ничего не ответил.

Ребекка продолжала:

— Я знаю, ты летишь туда, к этому Карверу Хэмптону, этому шарлатану, мошеннику.

— Он не мошенник. Он верит в то, чем занимается. Тем более что я обещал ему забежать сегодня.

— Это же полный идиотизм.

— Ты так думаешь? Но ведь Лавелль действительно существует. У нас есть даже его фото.

— Ну и что? Это же не значит, что в нашем деле замешано колдовство!

— Значит.

— Ладно, поступай как хочешь, но как же я доберусь до управления?

— Бери машину, а я попрошу патрульных меня подбросить.

— Джек, черт возьми!

— У меня предчувствие, Ребекка.

— Дьявол!

— Я чувствую, что... то, что окружает магию, — и необязательно ее реальное проявление, а именно то, что ее окружает, — имеет отношение к нашему делу. И предчувствие говорит, что это наша единственная зацепка.

— О Господи!

— Умный полицейский всегда прислушивается к своим предчувствиям.

— Но если ты не вернешься в управление к обещанному сроку, если мне придется заниматься всем одной, а потом предстать перед Грешемом...

— Я буду в четверть третьего, самое позднее — в половине.

— ...то я тебе этого никогда не прощу, Джек.

Он встретился с ней взглядом и, немного поколебавшись, сказал:

— Может быть, я и мог бы отложить визит к Карверу Хэмптону до завтра, если бы...

— Если бы что?

— Если бы знал, что ты готова уделить полчаса, ну, пятнадцать минут, чтобы посидеть и поговорить о том, что произошло между нами вчера. Пойдем куда-нибудь?

Ребекка отвела взгляд.

— Для этого у нас сейчас нет времени.

— Ребекка!

— У нас много работы, Джек.

Он кивнул.

— Ты права. Начинай работу по спецгруппе, а я переговорю с Карвером Хэмптоном.

Джек пошел в сторону полицейских, стоявших у патрульных машин.

Ребекка крикнула:

— Не позже двух!

— Постараюсь как можно быстрее!

Ветер вдруг снова усилился. Слышалось его завывание.

4

Молодой снег приукрасил улицу. И хотя квартал по-прежнему был грязным, замусоренным и заплеванным, он выглядел веселее, чем вчера.

Лавка Карвера Хэмптона находилась неподалеку от угла квартала, между двумя другими — винной и мебельной, чьи окна были защищены постоянно опущенными железными решетками. Заведение Хэмптона единственное здесь выглядело вполне респектабельно. На его окнах решеток не было. Вывеска над дверью состояла из одного слова: "Рада". Конечно, Джека заинтересовало, что это означает, и Хэмптон пояснил, что в магическом пантеоне три группы богов покровительствуют разным направлениям магии: злые руководят ответвлениями черной магии — Конго и Петро; добрые боги отвечают за магию белую — Раду.

Хэмптон занимался продажей одежды, снадобий и ритуальных принадлежностей, применявшихся в белой магии, поэтому вывески над дверью магазина было достаточно, чтобы привлекать выходцев из стран Карибского бассейна и их потомков, которые переселились в Нью-Йорк вместе со своей религией и обычаями.

Джек вошел в магазин. Тут же звякнул колокольчик, посылая весть о приходе клиента. Закрыв за собой дверь, Джек оставил за ней злой декабрьский ветер и попал в иной мир.

Магазин был маленьким: метров десять в длину и три в ширину. В центре стояли столики с ножами, палками, колокольчиками, чашами и одеждой, предназначенными для колдовских ритуалов. Справа по всей длине стены размещались низенькие шкафчики. Джек не имел ни малейшего представления о том, что там было. На стене слева от двери до самого потолка поднимались рядами полки, уставленные бутылками всевозможных размеров, форм и окрасок — синими, желтыми, зелеными, красными, оранжевыми, коричневыми и бесцветными, на каждой — аккуратная наклейка. Все они были заполнены травой, кореньями, порошком или другими веществами, потребными для заклинаний или изготовления снадобий.

Услышав колокольчик, из задней двери появился Карвер Хэмптон.

— Детектив Доусон! — удивился он. — Рад видеть вас! Вот уж не думал, что вы снова решитесь проделать столь долгий путь, особенно в такую противную погоду. Я ждал, что вы позвоните, чтобы узнать, нет ли у меня чего-нибудь новенького.

Джек прошел в заднюю часть магазина, и они через прилавок пожали руки друг другу.

Карвер Хэмптон, высокий мужчина с широкими плечами, мощной грудью и двадцатью килограммами лишнего веса, выглядел очень внушительно. Он напоминал профессионального форварда американского футбола, который с полгода не играл. Нельзя было назвать его красивым — слишком тяжелый лоб и слишком круглое лицо помешали бы их обладателю рассчитывать на первые страницы какого-нибудь фешенебельного журнала для мужчин. К тому же его нос, сломанный, похоже, не один раз, давно расплющился. Но если этот человек и не был красавцем, то, безусловно, выглядел он очень дружелюбно. Что-то вроде огромного чернокожего Санта-Клауса.

— Жаль, что вы зря проделали столь дальний путь.

Джек спросил:

— Значит, со вчерашнего дня вы не успели ничего выяснить?

— Нет, ничего примечательного, хотя ищу информацию повсюду, расспрашиваю всех, кого можно. Удалось выяснить только то, что где-то здесь действительно существует человек, называющий себя Баба Лавеллем. И утверждают, что он — настоящий Бокор.

— Бокор? Это колдун, занимающийся черной магией? Так?

— Совершенно верно. Волшебство зла. Это все, что я узнал. Он действительно есть. Ведь вчера вы в этом сомневались? Так что, полагаю, информация будет вам хоть как-то полезна. Только нужно было просто позвонить...

— Не волнуйтесь, я приехал по делу. Хочу показать вам кое-что важное... Фотографию Баба Лавелля собственной персоной.

— Вы не шутите?

— Конечно, нет.

— Так вы уже удостоверились в его существовании? Дайте-ка я на него посмотрю. Думаю, это поможет мне при расспросах.

Джек извлек фото из кармана плаща и протянул его Хэмптону.

При первом же взгляде на фотографию тот изменился в лице. Если полагать, что негры могут бледнеть, то именно это, наверное, и происходило с ним.

Лицо его не изменило своего цвета, но потеряло вдруг блеск и упругость, кожа напоминала теперь сухую коричневую бумагу. Губы сжались, а глаза стали напряженными, сосредоточенными. Он прошептал:

— Это же тот самый человек!

— Какой? — в недоумении спросил Джек.

Хэмптон сунул фотографию в руку Джеку так, будто стремился быстрее освободиться от нее, будто мог заразиться от одного только прикосновения к фотографическому изображению Лавелля. Его большие руки затряслись.

Джек спросил:

— Что случилось? Что с вами?

Голос Хэмптона дрожал:

— Я видел этого человека. Я его видел, но не знал его имени.

— Где вы его видели?

— Здесь.

— Что? В этом магазине?

— Да.

— Когда?

— В сентябре.

— А с тех пор вы его больше не видели?

— Нет.

— Что здесь делал Баба Лавелль?

— Он приходил купить кое-какие травы и измельченные цветы.

— Но мне казалось, что вы занимаетесь только белой магией. Радой?

— Многие вещества используются и Бокорами и Хунгонами, хотя и для достижения противоположных целей. Он купил очень редкие травы и цветы, которые не нашел бы ни в каком другом месте Нью-Йорка.

— В городе есть еще такие магазины, как ваш?

— Да, есть еще одна лавка. Правда, не такая большая. Есть еще два Хунгона. Не сильные колдуны, обычные любители, без особых знаний или опыта.

Они торгуют ритуальными принадлежностями прямо у себя дома. Действуют бойко, и оборот у них приличный. Но у них нет твердых принципов: они работают и с Хунгонами и с Бокорами. Эти люди предлагают клиентам даже инструменты для жертвоприношений: ритуальные тесаки, специально заточенные ложки для извлечения глаза у живого животного. Эти ужасные люди продают свой товар первым встречным, и часто — злым и испорченным встречным.

— Значит, Лавелль пришел к вам, потому что не смог достать у тех людей что-то нужное ему?

— Да, он сказал, что достал уже почти все, что нужно, но только в моем магазине имеется полный набор самых редких и ценных веществ, используемых для заклинаний. И это правда. Я горжусь своим ассортиментом, но никогда ничего не продам Бокору, если буду осведомлен о его принадлежности к черной магии. Обычно я без труда узнаю их. Я никогда ничего не продам любителям с их грязными намерениями или тем, кто собирается напустить смертельные чары на тещу или на соперника — в любви или в работе. С такими типами я дела не имею. Так вот, этот мужчина на фото...

— Лавелль, — подсказал Джек.

— ...тогда я не знал его имени. Заворачивая его покупки, я понял, что он — Бокор, и отказался продать товар. Он прямо озверел, когда услышал это.

Пришлось чуть ли не силой выставить его за дверь. Я думал, что никакого продолжения этого эпизода не будет.

— И что же?

— Продолжение последовало.

— Что, Лавелль приходил еще раз?

— Нет.

— Что же тогда случилось?

Хэмптон вышел из-за прилавка и подошел к полкам, на которых стояли сотни различных бутылочек.

Джек последовал за ним.

Хэмптон перешел почти на шепот. Джеку показалось, что в голосе большого негра появились нотки страха.

— Через два дня, когда я сидел за этим прилавком в пустом магазине и читал газету, все бутылки вдруг посыпались с полок на пол. В одно мгновение!

Раздался страшный грохот. Половина бутылочек разбилась вдребезги, а их содержимое смешалось. Я бросился к полкам, чтобы посмотреть, из-за чего весь этот сыр-бор. И тут травы и порошки стали... ну, двигаться, собираться в кучки и как бы оживать. Из этой массы вдруг появилась черная змея сантиметров сорок длиной: желтые глаза, ядовитые зубы, трепещущий язычок.

Настоящая змея, как те, что вылупляются из яиц.

Джек во все глаза смотрел на большого человека, не зная, верить ему или нет. До этой минуты Джек считал Хэмптона искренним в его религиозных убеждениях, но человеком здравомыслящим, не менее рациональным, чем католики или иудеи. Вера в магию, в возможность чудесных превращений — это одно, а заявление о том, что ты видел чудо, — совсем другое. Если человек клянется, что видел чудо, кто он? Психопат, фанатик, просто лгун? С другой стороны, если ты религиозен — а Джек был верующим человеком, — то как сам можешь верить в возможность чуда, если не веришь другим, что они были свидетелями проявления сверхъестественного? Вера не будет верой, если не допускать возможности ее реального воздействия на материальную жизнь.

Раньше Джек не задумывался над этим. Но теперь он смотрел на Карвера Хэмптона со смешанным чувством, где соседствовали сомнение и осторожное понимание.

Ребекка, как всегда, сказала бы ему, что он слишком восприимчив.

Не сводя глаз с бутылок на полках, Хэмптон рассказывал:

— Змея устремилась на меня. Я отступил до задней стены. Потом отступать было уже некуда. Я упал на колени и стал молиться. Есть особые молитвы, предназначенные для подобных случаев, и они помогли. А может быть, Лавелль и не хотел, чтобы змея тронула меня. Может быть, таким образом он предупреждал, чтобы впредь я с ним не связывался, или хотел отомстить за бесцеремонность, с какой я выпроводил его из магазина. Как бы там ни было, змея снова превратилась в травы и порошки, из которых она и возникла.

— Откуда вы знаете, что все это дело рук Лавелля?

— Буквально через секунду после того, как змея... растворилась, раздался телефонный звонок. Это звонил тот самый человек, которого я отказался обслужить. Он сказал, что я волен сам решать, кого из клиентов обслуживать, а кого — нет, но я не имел права дотрагиваться до него. За то, что я такое позволил, он уничтожил мой товар и вызвал к жизни змею. Я передаю вам все, что он сказал, буквально слово в слово. Затем он повесил трубку.

Джек заметил:

— Но вы не говорили, что применили к нему меры физического воздействия.

— Я этого и не делал. Я просто положил руку ему на плечо и, скажем, проводил его до двери. Твердо, но без какого бы то ни было насилия. Я не сделал ему больно. Тем не менее и этого хватило, чтобы он разъярился и решил отомстить.

— Это все произошло в сентябре?

— Да.

— И больше он не приходил в ваш магазин?

— Нет.

— И не звонил?

— Нет. Понадобилось почти три месяца, чтобы восстановить ассортимент порошков и трав. Некоторые так трудно достать, вы просто не представляете!

Я, собственно говоря, только-только закончил эту восстановительную работу.

Джек сказал:

— Значит, у вас есть особый счет к Лавеллю?

Хэмптон покачал головой:

— Нет, наоборот.

— Что вы имеете в виду?

— Я больше не хочу участвовать в этом деле.

— Но ведь...

— Я больше не смогу ничем вам помочь, лейтенант.

— Я вас не понимаю.

— Хорошо, объясню: если я буду помогать вам, Лавелль напустит на меня что-нибудь похуже той змеи, и уже не как предупреждение. На этот раз он просто убьет меня.

Джек увидел, что Хэмптон до смерти напуган. Убежденный в силе колдовства, он чуть не трясся от страха. Сейчас даже у Ребекки не повернулся бы язык обозвать его шарлатаном.

— Разве вы не хотите увидеть его за решеткой так же, как и мы? Разве не должны убедиться в его крахе после того, что он вам сделал? — спросил Джек негра.

— Вам никогда не упрятать Лавелля в тюрьму.

— Ну, конечно...

— Что бы он ни творил, вы и пальцем к нему не прикоснетесь.

— Ничего, как-нибудь справимся.

— Видите ли, Лавелль — очень могущественный Бокор. Он не какой-нибудь знахарь-любитель, он владеет силой тьмы — тьмы смерти, тьмы ада, тьмы потустороннего мира. Эта космическая сила недоступна человеческому пониманию. Лавелль связан не только с Сатаной, вашим иудео-христианским повелителем демонов — а одно это уже страшно, — он является слугой всех духов и богов зла древнейших африканских религий. В нем поистине дьявольская мощь. Некоторые из этих демонов сильнее Сатаны. И этот пантеон злых богов всегда в его распоряжении. Более того, сами боги желают, чтобы Лавелль использовал их, потому что он для них — проводник в наш мир. Они жаждут проникнуть в нашу жизнь, привнести в нее кровь, боль, страх, несчастья. Но, поскольку наш мир охраняют добрые божества, он для них труднодоступен.

Поэтому дьявольским силам очень нужен Лавелль.

Хэмптон остановился. Он весь горел. На лбу у него выступили капли пота.

Он потер лицо своими большими руками и глубоко вздохнул. Затем снова заговорил, стараясь сохранять спокойствие, что удавалось ему лишь отчасти.

— Лавелль — очень опасный человек, лейтенант. Вы даже не представляете, насколько опасный. Возможно, у него не все в порядке с головой, с психикой. А это самое страшное сочетание: злобность, психические отклонения, помноженные на опыт и знания Бокора.

— Вы ведь Хунгон, колдун белой магии. Разве не можете использовать свою силу против него?

— Да, я Хунгон. И, скажем, не худший. Но противостоять Лавеллю я не в силах. Что я могу? С огромным трудом могу наслать заклятие на его травы и порошки. Могу сделать так, что в его кабинете с полок упадет несколько бутылочек. Но я никогда не создам змею. Предварительно мне потребовалось бы видеть это место. Но все это не сравнить с тем, что может он. У меня нет ни его силы, ни его мастерства.

— Но вы могли бы попробовать.

— Нет, ни в коем случае. В любом противостоянии он сокрушит меня, как букашку.

Хэмптон подошел к входной двери и распахнул ее, отступив немного в сторону. Колокольчик над дверью жалобно зазвенел. Негр держал дверь широко открытой.

Джек сделал вид, что не понимает намека.

— Послушайте, если бы вы просто иногда спрашивали...

— Нет, лейтенант, я больше ничем не могу помочь вам. Разве это трудно понять?

Холодный ветер ворвался в лавку. Он толкал дверь, шипел и завывал, а снежинки кололи лицо, как слюна разъяренного человека.

Джек сделал еще одну попытку:

— Послушайте, Лавелль не узнает, что вы пытаетесь кое-что выяснить о нем. Он...

— Обязательно узнает!

Это Хэмптон сказал уже злым голосом. Глаза его были раскрыты так же широко, как и дверь, которую он придерживал рукой.

— Он знает все. Или, по крайней мере, может все узнать. Абсолютно все.

— Но...

— Пожалуйста, уходите, — потребовал Хэмптон.

— Выслушайте меня, я...

— Выходите!

— Но ведь...

— Проваливайте отсюда, черт вас дери! Сейчас же!

Теперь в голосе Хэмптона слышались и ярость, и панический ужас.

Страх, как известно, передается. Ужас большого негра перед Лавеллем сказался и на Джеке: по коже у него забегали мурашки, а руки вдруг стали холодными и влажными.

Он вздохнул и кивнул:

— Хорошо, хорошо, мистер Хэмптон. Но я хотел бы...

— Сейчас же, черт вас возьми! Сию минуту!

Джек вышел из лавки.

5

Дверь за ним с громким стуком захлопнулась. На укутанной снегом улице этот звук прозвучал как винтовочный выстрел.

Обернувшись, Джек увидел, как Карвер Хэмптон опускает занавеску на стеклянную дверь. Крупными белыми буквами по темному фону было написано лишь одно слово: "ЗАКРЫТО".

Через секунду в магазине погас свет. Снега на тротуаре заметно прибавилось, и он все еще падал, быстро и часто. И небо потемнело и помрачнело, стало более унылым, чем двадцать минут назад, когда он вошел в магазин "Рада".

Аккуратно ступая по скользкому тротуару, Джек направился к патрульной машине, ожидавшей его неподалеку. Из ее выхлопной трубы поднимался белый дымок. Джек сделал всего три шага, когда его остановил резкий звук, совсем неуместный здесь, на заснеженной улице: где-то рядом пронзительно звонил телефон. Джек посмотрел налево, потом направо и почти на углу улицы, метрах в десяти от патрульной машины, увидел таксофон. В необычной для города тишине, которую принес с собой снег, звук был таким громким, что казалось, он рождается прямо из воздуха возле уха Джека.

Он внимательно посмотрел на таксофон. Это не была телефонная будка — в наши дни их не так-то много, настоящих телефонных будок с дверью, создающих при разговоре иллюзию хоть какой-то уединенности. Телефонная корпорация утверждает, что строить их дорого. Обыкновенный телефонный аппарат был закреплен на столбике и огорожен с трех сторон прозрачными панелями — Джеку не раз доводилось проходить мимо уличных телефонов в тот момент, когда они звонили, а поблизости никого не было. Обычно он даже не оглядывался на аппараты. Ему и в голову не приходило подойти, снять трубку и выяснить, кто звонит. Его это не касалось. И на этот раз звонили не ему.

Хотя... все же... сейчас... что-то было не так... Звонок завораживал, притягивал его, обволакивал с ног до головы.

Звонок...

Настойчивый...

Требовательный...

Гипнотизирующий...

Звонок.

И вообще все вокруг него как-то изменилось, стало беспокойным.

Реальными оставались только телефон, ведущая к нему узкая дорожка тротуара и сам Джек. Остальное сгинуло в дымке, возникшей ниоткуда. Дома растворились на глазах, как на киноленте, где одна картинка быстро сменяет другую.

Несколько машин, медленно и как бы неохотно двигавшихся по заснеженной улице, стали вдруг... испаряться. На их месте возник туман, напоминающий залитый светом, но остающийся без изображения экран в кинотеатре. Редкие прохожие, боровшиеся с напором ветра, тоже куда-то подевались. Остался только Джек. И узкая тропка к телефону.

И сам телефон.

Звонок.

Его влекло туда.

Еще звонок.

Его тянуло к таксофону.

Джек усилил сопротивление.

Снова звонок...

И он понял, что сделал шаг! К таксофону!

Еще один.

Третий шаг...

Джеку казалось, что он не идет, а плывет.

Звонок...

Он двигался как во сне... Или как в лихорадке...

Еще шаг.

Джек попытался остановиться. Ничего не вышло.

Он попробовал повернуть в сторону патрульной машины.

Не смог.

Сердце у него бешено застучало.

Он был как в тумане, потерял всякую ориентацию.

Спина его, несмотря на холод, была мокрая.

Наплывы телефонных трелей действовали так же завораживающе, как и ритмичное покачивание карманных часов в руках гипнотизера. Этот звук увлекал Джека вперед так же, как в древности пение сирен толкало незадачливых мореплавателей к смерти, на рифы.

Джек знал, что звонят ему, не понимая, как он понял это.

Телефон был рядом, и Джек снял трубку:

— Алло?

— Детектив Доусон! Рад, что наконец-то представилась возможность побеседовать с вами. Мой дорогой. нам уже давно нужно было поговорить.

Голос низкий, хотя и не бас, и очень интеллигентный. Судя по произношению, смесь хорошо отработанного британского и элементов, характерных для жителей Карибского бассейна. Так мог говорить человек, прибывший оттуда.

— Лавелль?

— Господи, ну кто же еще?!

— Но как вы узнали, что...

— ...что вы были в этом районе? Дорогой друг, я, в некотором роде, веду за вами наблюдение.

— Вы здесь? На этой улице?

— Нет, я далеко. Мне не нравится Гарлем.

— Я бы хотел побеседовать с вами, — сказал Джек.

— А мы и так беседуем, не правда ли?

— Я имею в виду — с глазу на глаз.

— О, не думаю, что есть такая необходимость.

— Я не стану вас арестовывать.

— А вы и не смогли бы. Против меня у вас нет никаких улик.

— Хорошо, тогда...

— Но вот задержать меня на пару дней под каким-нибудь предлогом вы бы не отказались.

— Не отказался бы.

— А меня это абсолютно не устраивает. Предстоит очень много работы.

— Даю слово, что пригласим вас в управление буквально на пару часов, только для того, чтобы задать ряд вопросов.

— Вы в этом уверены?

— Можете верить моему слову. Просто так я ничего не обещаю.

— Как ни странно, но я склонен этому верить.

— Тогда почему не прийти в полицию, не ответить на несколько вопросов, чтобы освободить себя от всяких подозрений?

— Видите ли, не могу освободить себя от подозрений, потому что я виновен. — Лавелль засмеялся.

— Вы хотите сказать, что связаны с этой серией убийств?

— Конечно. Разве не в этом вас пытается убедить каждый встречный?

— Значит, вы звоните, чтобы признаться?

Теперь Лавелль хохотал в голос.

Потом успокоился и сказал:

— Я звоню, чтобы дать вам один совет.

— Я слушаю.

— Ведите это дело так, как вела бы его полиция на моей родине, на Гаити.

— Как это?

— Они не стали бы связываться с Бокором, который обладает такой силой, как я.

— Да?

— Они просто не осмелились бы.

— Но это Нью-Йорк, а не Гаити. Нас не учат бояться колдовства, в полицейской академии нас учат другому.

Джек продолжал говорить спокойным голосом, хотя сердце у него так и рвалось из груди.

Лавелль добавил:

— К тому же на Гаити полиция не захотела бы разбираться с Бокором, если бы его жертвами были подонки вроде Карамацца. Не считайте меня убийцей, лейтенант. Смотрите на меня как на чистильщика, оказывающего ценные услуги обществу, избавляя его от опасных элементов. Именно так к этому отнеслись бы на Гаити.

— Мы здесь мыслим иначе, мистер Лавелль.

— Мне жаль это слышать.

— Убийство всегда убийство, оно всегда преступление, независимо от того, кто жертва.

— Как неумно.

— Мы здесь верим в неприкосновенность человеческой жизни.

— Как глупо. Если Карамацца просто исчезнут с лица земли, пострадает ли от этого общество? Чего оно лишится? Кучки воров, убийц и сутенеров.

Правда, их место займут другие воры и убийцы. Но не я. Вы можете считать меня их подобием, простым убийцей, но это не так. Я — священник. Мне не нужен контроль над наркобизнесом в Нью-Йорке, я просто хочу отобрать этот контроль у Карамацца. В виде наказания. Мне нужно разрушить его авторитет, отобрать у него семью и друзей, уничтожить его в финансовом отношении, чтобы научить его скорбеть и рыдать. Когда я добьюсь этого, когда он окажется нищим, в полной изоляции, когда он будет трястись от страха и, настрадавшись, дойдет до полного отчаяния, тогда я ликвидирую его самого. И смерть его будет долгой и мучительной. А потом я вернусь на остров, и вы обо мне больше не услышите. Я — орудие в руках правосудия, лейтенант Доусон.

— Разве правосудию необходимо убийство внуков Дженнаро Карамацца?

— Да.

— Убийство невинных детей?

— Они не невинны. В их жилах течет кровь Дженнаро, в них — его гены, и они не менее виновны, чем их дедушка.

Похоже, Карвер Хэмптон прав: здесь больная психика.

А Лавелль продолжал:

— Я прекрасно понимаю, что вам не поздоровится, если не удастся поймать кого-то, ответственного хотя бы за часть убийств. Все ваше управление будет отдано на заклание прессе, если у вас не будет хоть каких-то конкретных результатов. Я мог бы предоставить в ваше распоряжение достаточно неопровержимых улик против одной из мафиозных группировок.

Убийство членов семьи Карамацца вы можете списать на других преступников и сделать доброе дело, засадив их за решетку. Заодно освободитесь еще от одной банды. Был бы очень рад помочь вам таким образом.

Не только все вокруг делало этот разговор ирреальным — сонная улица, плывущее куда-то пространство, дымка, как при лихорадке, сама их беседа казалась настолько странной, что и ее словно бы не было.

Джек попытался встряхнуться, но мир вокруг не хотел заводиться, как механические часы, не хотел возвращаться к реальности.

Он спросил:

— Вы действительно предлагаете все всерьез?

— Улики, которые я организую, будут несокрушимыми в любом суде. Вам не придется беспокоиться, что вы проиграете это дело.

— Я имею в виду не это. Неужели вы думаете, что я готов вступить с вами в сговор и подставить невинных людей?

— Какие же они невинные! Я ведь говорю об убийцах, ворах, сутенерах!

— Но именно к вашим убийствам они не будут иметь никакого отношения.

— Это уже вопросы техники.

— Но не для меня.

— Вы интересный человек, лейтенант. Наивный, глупый, но все же интересный.

— Дженнаро Карамацца уверяет, что все ваши действия против его семьи вызваны жаждой мести.

— Это так.

— Мести за что?

— А он вам не рассказал?

— Нет. Что же случилось?

Молчание.

Джек подождал и едва не спросил еще раз, но Лавелль заговорил.

Теперь у него был другой голос — жесткий, даже яростный.

— У меня был старший брат, Грегори. На самом деле он был лишь наполовину моим братом — его фамилия Понтрейн. Он абсолютно не признавал древнее искусство колдовства и магии. Можно сказать, относился ко всему этому с презрением и не хотел иметь дело со старинными верованиями Африки.

Человек современного мировоззрения, современного мышления, он верил в науку, а не в волшебство, веровал в прогресс и технику, а не в силу древних богов.

Он не одобрял моего призвания и не верил, что я могу сделать кому-то добро или, наоборот, принести несчастье. Он считал меня безобидным чудаком. Но несмотря на все, я любил его, а он любил меня. Мы были братьями. Братьями!

Ради него я был готов на все и сделал бы для него все.

Джек повторил задумчиво:

— Грегори Понтрейн... Я ведь помню это имя.

— Несколько лет назад Грегори приехал сюда в качестве иммигранта. Он много трудился, затем пробился в колледж, добился стипендии. Писательский дар был у него еще с детства, и, главное, он знал, как им распорядиться. В Штатах он получил степень бакалавра на факультете журналистики Колумбийского университета и пошел работать в "Нью-Йорк таймс". Почти год он ничего не писал, только редактировал статьи других журналистов. Потом ему поручили написать несколько статеек, что-нибудь "о жизни". Так, ерунда. А затем...

Джека осенило:

— Грегори Понтрейн! Конечно же! Репортер криминальной хроники.

— Вскоре моему брату доверили несколько материалов о преступлениях: грабежи, наркотики. Он с честью выполнил эту работу. Потом полез глубже, стал заниматься крупными делами, многое раскапывал сам, без всяких заданий.

И в конце концов стал экспертом "Тайме" по наркобизнесу в Нью-Йорке. Никто не знал столько, сколько знал он о Карамацца, о том, как его клану удалось закупить многих полицейских офицеров и городских чиновников. Никто не знал об этом больше Грегори, и никто не писал о них лучше его.

— Да, я читал его статьи. Отличная работа.

— Он задумал еще пять-шесть. Был разговор о награждении его Пулитцеровской премией за уже сделанное. Грегори накопал достаточно улик, чтобы заинтересовать полицию и добиться утверждения трех приговоров большим судом присяжных. У него были свои источники информации: люди в полиции, в самом клане Карамацца — люди, которые доверяли ему. Он был убежден, что удастся засадить за решетку Доминика Карамацца. Но все быстро кончилось.

Бедняжка Грегори! Глупый, благородный и смелый малыш Грегори! Он считал своим долгом бороться со злом везде, где встречал его. Репортер-крестоносец.

Он думал, что сможет многое изменить. Но он так и не понял, что с силами тьмы можно справиться только моими способами. Прекрасным мартовским вечером он и его жена Она ехали на ужин...

— Бомба в машине, — сказал Джек.

— Обоих разорвало на куски. А она была беременна, они ждали своего первенца. Так что я рассчитываюсь с Дженнаро Карамацца за три жизни:

Грегори, Оны и их ребенка.

Джек заметил:

— Но ведь тот случай со взрывом так и не был раскрыт, нет никаких доказательств, что к убийству причастны Карамацца.

— Я знаю, что виновны они.

— Пока ничего не доказано.

— У меня свои источники информации, намного надежнее тех, что были у Грегори. В моем распоряжении глаза и уши Подземного Мира.

Он опять засмеялся. Смех у Лавелля был звучный, мелодичный, но Джеку он показался каким-то беспокойным. Должно быть, таким и должен быть смех сумасшедшего. Он не может напоминать добродушное похохатывание старого доброго дядюшки.

— Да-да, лейтенант. Подземный Мир. Я не имею в виду подпольный преступный мир, эту жалкую "Коза ностру" с ее тупой сицилийской гордостью и дутым кодексом чести. Мой Подземный Мир неизмеримо глубже, чем тот, в котором обитает мафия. Глубже и темнее. Через глаза и уши древних богов я получаю сведения от демонов и черных ангелов — вездесущие, они видят и слышат все, абсолютно все.

"Это сумасшествие, — подумал Джек. — Парню пора в психбольницу". Но в голосе Лавелля было что-то еще, будоражившее в Джеке инстинкты полицейского.

О сверхъестественном Лавелль говорил убежденно и даже трепетно, но вот он заговорил о брате, и Джек усомнился в подлинности его горя и переживаний.

Джек почувствовал, что не месть была здесь главным движущим мотивом. Может быть, неверие брата, его прямолинейность претили Лавеллю? Что, если он был рад смерти Грегори? Или сбросил какой-то камень с души?

— Брат не одобрил бы ваше стремление отомстить, — заметил Джек.

— Может, и одобрил бы. Вы же его совсем не знали.

— Я знаю достаточно, чтобы утверждать, что его не радовали бы ни ваши действия, ни вся эта кровавая резня. Он был нормальным человеком, и все это оттолкнуло бы его.

Лавелль не отвечал, но его недовольное молчание говорило о том, что аргументы Джека попали в цель.

Джек развивал наступление:

— Он не одобрил бы убийства чьих-либо внуков, месть до третьего колена. Он не был одержимым, как вы. Он не был сумасшедшим.

— А мне все равно, одобрил бы он это или нет, — нетерпеливо заметил Лавелль.

— Поэтому я и склонен считать, что вами движет не только месть. Есть тут что-то еще.

Лавелль опять замолчал.

— Если бы брат не одобрил убийства, зачем же вам понадобилось...

Лавелль резко перебил его:

— Я уничтожаю эту пакость не во имя моего брата, а делаю это ради себя. Только ради себя. И это должно быть ясно всем: я никогда по-другому и не действовал. Все эти смерти способствуют росту моей репутации.

— Репутации? С каких это пор убийство является символом чести, чьей-то гордостью? Это же сумасшествие!

— Никакое это не сумасшествие. — Лавелль почти кричал, закипая бешеной яростью:

— Канон древних богов Петро и Конго гласит, что никто не может отнять жизнь у брата Бокора и остаться безнаказанным. Убийство моего брата — вызов лично мне. Оно унижает меня, выставляет на посмешище. Терпеть такое я не могу. И не буду. Сила Бокора покинет меня, если я не отомщу. Боги потеряют ко мне уважение и отвернутся, лишив своей поддержки и помощи.

Теряя контроль над собой, Лавелль перешел на высокопарный и напыщенный слог.

— Должна пролиться кровь, должны распахнуться ворота смерти. Океаны боли должны смести всех, кто затронул меня, убив моего брата. Даже если я и презирал Грегори, он принадлежал к моей семье. Нельзя пролить кровь члена семьи Бокора и остаться безнаказанным. Если мне не удастся достойным образом отомстить за это, древние боги оттолкнут меня, мои заклинания и заговоры потеряют силу. Если хочу сохранить покровительство богов Петро и Конго, то за смерть моего брата должен заплатить по крайней мере десятком смертей.

Джек понял, что ему не разобраться в истинной мотивации действий Лавелля. Реальные их причины не просматривались, и последние аргументы свидетельствовали о его психическом нездоровье уже с иной стороны.

— Вы действительно в это верите? — спросил Джек.

— Это истинная правда.

— По-моему, это называется по-другому: это сумасшествие.

— Вам придется в конце концов убедиться в обратном.

— Сумасшествие, — повторил Джек.

— Да, еще один совет, — сказал Лавелль.

— Ни один из моих подозреваемых не давал мне столько советов. Целый фонтан. Ну прямо Энн Лэндерс.

Не обращая внимания на слова Джека, Лавелль заявил:

— Откажитесь от этого дела.

— Вы что, серьезно?

— Выйдите из него.

— Это невозможно.

— Попросите, чтобы вас освободили.

— Нет.

— Вы непременно сделали бы так, как я говорю, если бы могли отличить, что для вас хорошо, а что — нет.

— Вы — наглец.

— Я знаю.

— Господи, я же полицейский! Вам не запугать меня. Наоборот, только расшевелите. Угрозы толкают меня на более активные поиски. С полицейскими на Гаити в такой ситуации, наверное, бывает то же самое? Иначе разница между нами и ними была бы слишком велика. Да и что вы получите, если я откажусь от дела? Меня заменят другим полицейским, а тот все равно будет искать вас, Лавелль.

— Да, но у того, кто вас заменит, не будет вашей фантазии. Он-то вряд ли поверит, что здесь колдовство, и ограничится обычными полицейскими методами. А этого я не опасаюсь.

Джек был поражен:

— Вы хотите сказать, что именно моя восприимчивость и фантазия представляют для вас угрозу?

Лавелль не стал возражать, он только предложил:

— Не хотите выходить из дела — не надо. Но прекратите копаться в магии. Относитесь к делу так, как к нему относится Ребекка Чандлер. Как к обыкновенному расследованию убийства.

— Я просто не могу поверить в подобную наглость, — отреагировал Джек.

— Ваш ум допускает, пусть и не полностью, что здесь участвуют сверхъестественные силы. Прошу, не трогайте эту линию. Это все, о чем я прошу.

— Вот как! Это все?

— Ограничьтесь полученными отпечатками пальцев, работой экспертов — словом, обычными средствами. Допрашивайте всех свидетелей, каких считаете нужным...

— Огромное спасибо за разрешение.

— ...меня это все не затрагивает, — продолжал Лавелль, как будто Джек его и не перебивал. — Так вы меня никогда не найдете. Я успею покончить с кланом Карамацца и буду на пути домой, прежде чем полиция размотает хотя бы одну ниточку в этом деле. Просто забудьте о магии.

Пораженный беспардонностью Лавелля, Джек спросил:

— А если не забуду?

В трубке вдруг раздалось какое-то шипение, и Джек невольно вспомнил рассказ Хэмптона о появлении черной змеи, подумав вдруг, что, если Лавелль пощлет змею и по телефонной линии, она вылезет из трубки, чтобы вонзить свои ядовитые зубы в его губы, нос, глаза... чтобы укусить его в ухо, голову... И Джек невольно отвел трубку чуть в сторону, но, поймав себя на таких мыслях и опасениях, вновь прижал ее к уху.

— Если вы полезете в колдовские дела и станете разрабатывать именно эту линию расследования, то я... сделаю так, что ваши сын и дочь... будут разорваны на куски.

У Джека защемило под ложечкой.

Лавелль добавил со значением:

— Вы ведь помните, как выглядели Деминик Карамацца и его телохранители?

И тут они заговорили одновременно. Теперь Джек кричал, а Лавелль сохранял спокойный, ровный тон.

— Слушай, ты, вонючий сукин сын!

— Вспомните: в отеле растерзанный старина Доминик, разорванный на куски...

— Ты не посмеешь...

— ...с вырванными глазами... весь в крови.

— ...и пальцем прикоснуться к моим детям, а не то я...

— А когда я поработаю над Пенни и Дэйви, от них останутся лишь кучи мертвечины...

— ...оторву твою поганую голову. Я тебя предупреждаю...

— Мертвечины, дохлых ошметков...

— Я найду тебя...

— А может быть, я даже изнасилую девочку, если только будет настроение...

— Ты, вонючий подонок!

— А она нежная, сочная девочка. Меня иногда тянет на таких, маленьких и невинных. Весь кайф в извращении.

— Угрожая смертью моих детей, дерьмо, ты потерял все шансы. Ты за кого себя принимаешь? Ты понимаешь, где находишься? Это — Америка, придурок! Ты не уйдешь от нас!

— Хорошо, даю вам время подумать. До конца дня. Если вы не согласитесь на мои условия, я прикончу Дэйви и Пенни. И, поверьте, им будет очень больно, уж я постараюсь.

Лавелль повесил трубку.

— Подожди! — закричал Джек. Он судорожно дергал рычаг, будто стараясь восстановить связь или вернуть Лавелля... Конечно, впустую.

Он сжимал трубку до боли в мышцах, так что затекла вся рука. Затем швырнул трубку на рычаг, едва не разбив ее.

Должно быть, так дышит разъяренный бык, перед которым долго размахивали красной тряпкой. Стук сердца отдавался у Джека в висках, в горящей голове.

Живот больно скрутило судорогой.

Джек заставил себя отвернуться от телефона, хотя так и трясся от приступов слепой ярости.

Постоял под хлопьями снега, медленно приходя в себя.

Все будет нормально. Нечего волноваться. Пенни и Дэйви в школе, они в полной безопасности. Там достаточно людей, и школа хорошая, заслуживающая доверия, с первоклассной системой безопасности. А Фэй заберет их в три часа и отвезет к себе домой. Лавелль не узнает об этом. Если он решит добраться до детей, то будет искать их сегодня вечером в квартире Доусонов, а не обнаружив, утихомирится. В доме тетки он их разыскивать не станет. Что бы ни говорил Карвер Хэмптон, Лавелль не в состоянии видеть и слышать абсолютно все. Конечно, нет! Он ведь не Господь Бог. Он может быть колдуном, наделенным большой силой, может быть Бокором, но он никак не Господь Бог. У Фэй и Кэйта дети будут в полной безопасности. Неплохо бы им остаться у Джэмисонов на всю ночь. А может, и еще на несколько дней, пока Лавелля не поймают. Фэй и Кэйт не станут возражать, наоборот, они всегда рады побаловать племянника и племянницу. Наверное, детям лучше не ходить в школу, пока ситуация не выправится. Надо будет поговорить с капитаном Грешемом насчет охраны для них. Пусть выделят полицейского, который бы находился в квартире Джэмисонов в то время, когда Джек на работе. Маловероятно, что Лавелль выследит детей, хотя... А если Грешем решит, что круглосуточный дежурный для детей — это непозволительная роскошь? Тогда можно будет как-то договориться с ребятами, коллегами по отделу... Они обязательно помогут, как и Джек помог бы, случись у них что-либо подобное. Каждый пожертвует несколько часов свободного времени, чтобы подежурить в квартире Джэмисонов.

Если семье сослуживца угрожает опасность, они сделают так — это часть их негласного кодекса чести. Все нормально. Все будет просто отлично.

Окружающий мир, растворившийся в дымке с того момента, как начал звонить телефон, приобретал прежние очертания. Вдруг стали различимы гудки машин, скрежет автомобильных цепей по заснеженной мостовой, завывание ветра.

Перед Джеком опять возникли дома. Мимо прошел, согнувшись под напором ветра, прохожий, вслед за ним пробежали трое подростков-негров — они бросали друг в друга снежки и громко смеялись.

Фантастическая дымка рассеялась. Джек вышел из тумана и уже не знал, было ли все на самом деле? Наверное, дымка окутала его сознание, была плодом его воображения, наваждение, не более того.

Но что за наваждение? Откуда взялось и почему выбрало именно его? Он никогда не был эпилептиком, не страдал ни обмороками, ни пониженным давлением, у него вообще до сих пор не было особенных проблем со здоровьем.

Почему же это был он?

Он понял, что телефонный звонок предназначался именно ему. Почему?

Пока Джек, стоя на месте, обдумывал происшедшее, тысячи снежинок окружили его, словно мошкара.

Наконец он решил, что должен позвонить Фэй, объяснить ей ситуацию, предупредить, чтобы она была осторожна по пути из школы Уэлтон к ней домой.

Пусть убедится, что за ними никто не следует. Джек повернулся к таксофону, но тут же остановил себя: нет, только не он. Нельзя звонить по телефону, к которому имел отношение Лавелль. Смешно, конечно, думать, будто этот подонок может прослушивать общественные таксофоны, но испытывать судьбу тоже глупо.

Все еще злой, но уже не такой испуганный, Джек направился к патрульной машине, ожидавшей у тротуара.

Ветер вгрызался в лицо ледяными зубами.

6

Лавелль прошел в свой железный сарай. За спиной у него осталась зима, здесь сухая жара выжимала из Лавелля пот, который тут же увлажнил его черное лицо. Странный оранжевый свет отбрасывал на стены загадочные тени. Из ямы в центре помещения слышался какой-то устрашающий звук, похожий на сердитое перешептывание тысяч отдаленных голосов.

Лавелль принес с собой два снимка. Дэйви и Пенни он сфотографировал вчера сам, на улице возле школы Уэлтон, сидя в своем фургоне, припаркованном чуть ли не за квартал от самой школы. Он пользовался 35-миллиметровым "Пентаксом" с мощным телеобъективом и сам проявил фотографии в крошечной темной комнате.

Чтобы наслать заклинание и достигнуть желаемого результата, Бокор должен иметь какое-нибудь изображение жертвы. В соответствии с традициями, Бокор делает тряпичную куклу, наполняет ее опилками или песком. Лицу куклы нужно придать хотя бы отдаленное сходство с лицом жертвы, ведь для Бокора она заменяет реального человека.

Изготовление куклы — утомительная процедура. К тому же средний Бокор, как правило, не обладает художественными способностями и с трудом добивается сходства с оригиналом. Поэтому куклу оснащают несколькими волосками жертвы, или добавляют ей кусочек ногтя, или наносят на нее каплю крови. Добыть такие компоненты непросто. Не станете же вы неделями ошиваться возле парикмахерской, где бывает жертва, чтобы умыкнуть прядь ее волос? А как получить кусочек ногтя? А раздобыть немного крови? Что, напасть на человека и иметь дело с полицией?

Избежать всех этих сложностей можно, если заменить куклу хорошей фотографией. Не исключено, что Лавелль был единственным Бокором, кто привлек к черной магии столь современное средство. Когда в первый раз он испробовал этот метод, то особо не рассчитывал на успех. Однако уже через шесть часов после ритуала жертва была мертва: человек угодил под колеса тяжелого грузовика. С тех пор Лавелль осмелел. Должно быть, от Грегори перешла к нему капля веры в технический прогресс.

И вот, стоя на коленях у самой ямы, Лавелль шариковой ручкой проделывал небольшие дырочки в верхней части каждой фотографии. Затем он продел снимки детей на тонкий шнур. По обе стороны от ямы установил две деревянные палки, один конец шнура привязал к одной палке, а другой — ко второй, так что фотографии повисли над самым центром ямы. Их освещал оранжевый свет, идущий из глубины.

Очевидно, придется убить детей. Он дал Джеку последнюю возможность передумать, дал ему несколько часов. Но почему-то был уверен, что тот не отступит.

Лавелль не боялся убийства. Напротив, ожидал этого с нетерпением. В убийстве маленьких существ была своя, какая-то особая прелесть.

Лавелль облизал губы.

Доносящийся из ямы отдаленный шум тысяч и тысяч шепчущихся, шипящих голосов стал четче, когда фотографии детей Джека Доусона оказались над ямой.

К шипению прибавился новый оттенок: в нем слышалась не просто злоба, не просто угрозы — этот звук свидетельствовал о зверских желаниях, о жажде крови и ненасытной порочности. Звук темного и неутоленного голода.

Лавелль снял с себя всю одежду.

Поглаживая половые органы, он прочел короткую молитву.

Он был готов.

В сарае слева от двери стояли пять больших медных сосудов. Там были пшеничная и кукурузная мука, мелко истолченный кирпич, угольная пыль, размельченные коренья. Зачерпнув рукой кирпичный порошок и ссыпая его с ладони тонкой струйкой, Лавелль начал рисовать сложный узор на участке земли, примыкающем к яме с севера.

Этот узор, его называли "веве", символизировал астральную силу.

Настоящий Бокор или Хунгон знает сотни таких узоров. Определенные "веве" перед началом обряда помогают колдуну привлекать внимание богов к Умфору — храму, где осуществляется ритуал. "Веве" создают только руками, не прибегая ни к каким инструментам. И не по трафарету, заранее прочерченному на полу. В то же время "веве" надлежит быть строго симметричным и пропорциональным, если колдун действительно хочет добиться желаемого. Создание "веве" требует хорошего навыка, острого глаза и твердой руки. Лавелль зачерпнул из сосуда еще пригоршню истолченного кирпича. Через несколько минут он закончил работу. Его "веве" символизировал Симби И-Ан-Кита, одного из злых богов Петро.

Лавелль вытер руку о чистое сухое полотенце, удалив с нее кирпичную пыль. И, зачерпнув пшеничной муки, стал рисовать еще один "веве" — у южного края ямы. Это был совершенно другой узор.

Всего Лавелль создал четыре сложных символа — по одному с каждой стороны ямы. Третий "веве" был выполнен угольной пылью, а четвертый — размельченными кореньями.

Осторожно, чтобы не испортить свою работу, он встал на колени у края ямы.

Заглянул внутрь.

Глубоко внутрь...

Еще глубже...

Дно ямы начало вздыматься, то приближаясь к Лавеллю, то отдаляясь от него и пульсируя. Никто не помещал источников света внутрь ямы, никто не разводил там огня, но это мерцание было явственным. Лавелль выкопал яму всего на метр, но чем дольше он всматривался в нее, тем глубже она становилась.

Вот уже десять метров.

Теперь — сто.

Теперь — уже несколько километров.

Все глубже и глубже, прямо к центру Земли.

Вот уже открылось расстояние, как до Луны... до звезд... до границ Вселенной!

Когда дно ямы отошло в бесконечность, Лавелль встал на ноги и запел молитву — монотонный мотив, речитатив разрушения и смерти. Затем приступил к основному ритуалу, помочившись на фотографии детей.

7

Шипит и скрипит рация внутри полицейской машины.

Дорога ведет в центр города, в полицейское управление.

Звенят автомобильные цепи по мостовой.

Летящие навстречу снежинки беззвучно разбиваются о лобовое стекло.

Монотонно мечутся дворники.

Ник Ирволино, сидевший за рулем, по-своему понял состояние Джека, близкое к трансу:

— Не беспокойтесь, лейтенант, я хорошо вожу машину.

— А я и не думаю беспокоиться.

— Работаю на патрульной машине уже пятнадцать лет и еще ни разу не попал в аварию.

— Это хорошо.

— Ни одну из своих машин даже не царапнул.

— Поздравляю.

— Снег, дождь, гололедица — мне все нипочем. Никогда не испытывал проблем с вождением. Не знаю, откуда у меня взялся этот дар: мать вообще не водит, а старик мой способен доехать только до первого столба. До смерти боюсь с ним ездить. А вот у меня призвание к вождению. Так что не беспокойтесь.

— Я абсолютно не волнуюсь, — заверил его Джек.

— А мне показалось, что вы не в себе.

— Почему это?

— Вы так громко скрежетали зубами.

— Серьезно?

— Я уж боялся, что вот-вот посыпятся коренники.

— А я и не заметил. Поверь, беспокоит меня не твое вождение.

Они подъехали к перекрестку, где шесть-семь машин стояли под разными углами друг к другу. Вздымая тучи снега, они пытались развернуться в нужном направлении или хотя бы уйти с перекрестка. Ник Ирволино аккуратно притормозил и медленными зигзагами пробрался по извилистому пути сквозь затор.

Миновав перекресток, он спросил Джека:

— Если не мое вождение, то что же вас мучит?

Немного поколебавшись, Джек рассказал Нику о звонке Лавелля и разговоре с ним.

Ник слушал очень внимательно, не отрывая глаз от предательски коварной дороги. Когда Джек умолк, он воскликнул:

— О всемогущий Боже!

— Я чувствую то же самое, — заметил Джек.

— Вы думаете, он на это способен? Может наслать проклятие на ваших детей?

Джек, в свою очередь, спросил:

— А что ты думаешь, Ник?

Тот, подумав секунду, сказал:

— Вы знаете, лейтенант, мы живем в странном мире: летающие тарелки, Бермудский треугольник, снежный человек, всякие такие чудеса. Не знаю, как кто, а я люблю обо всем этом почитать, мне это интересно. Миллионы людей готовы поклясться в том, что были свидетелями или участниками из ряда вон выходящих событий. Не может же все это быть полной чепухой, правда? Ну часть, ну даже большая часть, но ведь не все? Правильно?

— Да, может, и не все, — согласился Джек.

— Почему же тогда не согласиться и с тем, что колдовство существует?

Джек кивнул.

— Конечно, надеюсь, что на вас и ваших детей злое колдовство не подействует, — добавил Ник.

В молчании они проехали полквартала.

Ник снова заговорил:

— В этом деле меня беспокоит одна вещь.

— Что именно?

— Ну, допустим, что колдовство реально.

— Допустим.

— Хочу сказать, просто сделаем вид, что допускаем эту реальность.

— Понимаю.

— Так вот, если черная магия — реальность и он хочет устранить вас из расследования, с какой стати убивать ваших детей? Почему бы не убить вас?

Это самый эффективный вариант.

Джек нахмурился:

— А ты прав, Ник.

— Если бы он убил вас, расследование поручили бы другому детективу и вряд ли он относился бы к колдовству так же серьезно, как вы. Так что достичь желаемого Лавеллю проще всего, устранив вас с помощью одного из своих заклинаний. Почему же он не делает этого? Конечно, при допущении, что черная магия действует.

— Я и сам ломаю себе голову. Не знаю.

— Я тоже не знаю и не могу понять этого. Но, по-моему, за этим стоит нечто существенное, лейтенант, так ведь?

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаете, даже если этот парень — обыкновенный псих, его магия — фикция и вы имеете дело с маньяком, вся эта чертовщина, что он наговорил вам по телефону, по-своему логична.

— Да.

— Все сходится, даже если это полная ахинея. Все выглядит логично.

Все. Кроме угрозы по отношению к вашим детям. Она выпадает из общей картины.

Это уже не логично. Слишком много проблем на пустом месте в то время, как можно просто наслать заклятие на вас. Если у него такая колдовская сила, почему бы не направить ее против вас?

— Может быть, он понимает, что я его не боюсь, принудить меня к подчинению может только одно — угроза жизни моих детей.

— Но зачем ему запугивать вас? Он же может растерзать вас на куски, как сделал это с другими жертвами. Шантаж — сложная штука, убийство проще и надежнее. Вы согласны со мной?

Джек следил за снегом, забивающим ветровое стекло, и думал над словами Ника. Он чувствовал: Ник зацепил что-то важное. Что-то очень важное для него.

8

Колдовской ритуал подходил к концу. Лавелль стоял в сиянии оранжевых отблесков, тяжело дыша. Капельки пота, высвеченные этим светом, напоминали капли оранжевой краски. Такими же неестественными казались белки глаз Лавелля, хорошо отполированные ногти на руках.

Главное было сделано. Теперь оставалось одно — когда кончится время, отведенное Джеку для принятия решения, Лавеллю достаточно взять ритуальные ножницы и с двух концов перерезать бечевку, на которой подвешены фотографии детей. Снимки упадут в яму и исчезнут в оранжевом мерцании; с того момента демонические силы отпущены будут на свободу. Проклятие сработает. У Пенни и Дэйва не останется ни единого шанса на то, чтобы выжить.

Закрыв глаза, Лавелль представил себе, как он стоит перед их растерзанными, залитыми кровью трупами. Эта картина взволновала его.

Убийство детей считалось опасным деянием: Бокор обращается к нему в самом последнем случае, испытав другие варианты выхода из положения и убедившись в их безнадежности. Прежде чем насылать смертельное заклятие на детей, Бокор должен хорошенько подумать над тем, как ему защититься от гнева богов Рады, богов белой магии. Готовясь к убийству детей, Бокор обращается к специальному заклинанию, чтобы успокоить богов Рады, иначе они заставят его долго мучиться и страдать, нашлют такие ужасные физические боли, что смерть покажется истинным спасением, за которое следует благодарить.

Лавелль знал, как защитить себя от гнева богов Рады. Он уже убивал детей и всякий раз выходил сухим из воды. Однако сейчас он волновался и нервничал: при всей тщательности подготовки в таком деле всегда таилась возможность ошибки.

Но уж если Бокору удавалось убить ребенка, не вызвав гнева богов Рады, то собственные его боги — Петро и Конго — от души наделяли колдуна еще большей силой. И на этот раз он мечтал о том же — как станет он недосягаемым в своем колдовском ремесле.

Закрыв глаза, Лавелль снова упивался сладостной картиной — растерзанными телами сына и дочери непокорного полицейского.

Послышался его тихий смех.

В пустой и темной квартире Доусонов, очень далеко от сарая, где исполнял свой ритуал Лавелль, два десятка существ с серебристыми глазами раскачивались в такт пению Бокора. Не слыша его голоса, они знали и каким-то образом чувствовали, что и как он поет. Они заняли кухню, гостиную, коридор.

Покачиваясь в такт мелодии, каждое существо набиралось силы, приходило в возбужденное состояние.

Как только Лавелль завершил ритуал, они перестали раскачиваться.

Теперь они ждали, внимательные, собранные, готовые действовать.

В дренажной трубе под школой Уэлтон другие исчадия тоже покачивались в такт молитвенных заклинаний Лавелля, хотя и они не слышали голоса Бокора.

Когда Лавелль замолчал, они остановились.

Глаза у них горели.

Они замерли на месте. Наизготове.

Такие же собранные и решительные, как и незваные гости в квартире Доусонов.

На перекрестке для машин зажегся красный свет. Переход тут же заполнили многочисленные пешеходы, уткнувшие лица в шарфы и воротники. Быстрым шагом, скользя, они пробирались мимо патрульной машины.

Ник Ирволино сказал:

— Я вот все думаю...

— О чем? — Джек быстро подхватил разговор.

— Давайте представим себе, что магия действует.

— Мы уже договорились об этом.

— Это я для аргументации.

— Хорошо, хорошо, продолжай!

— Ладно. Зачем же Лавеллю угрожать жизни ваших детей? Почему он не может просто разобраться с вами, забыв о детях? Вот в чем вопрос.

— Да, это точно, — согласился Джек.

— Может быть, его волшебство по какой-то причине не действует против вас?

— По какой же причине?

— Этого я не знаю.

— Если его колдовство применимо против одних людей, то почему же оно бессильно против меня?

— Не знаю, не знаю. Хотя, может быть, вы чем-то отличаетесь от других людей.

— Чем же это я могу отличаться от них?

— Не знаю.

— Ник, ты прямо как старая пластинка.

— Да.

Джек тяжело вздохнул:

— Так ты ничего толком и не объяснил.

— А вы можете придумать что-нибудь получше?

— Нет.

Светофор загорелся зеленым. Последние пешеходы быстро перебежали на другую сторону улицы. Ник выехал на перекресток и повернул налево.

Через некоторое время Джек переспросил его:

— Так отличаюсь, да?

— В некотором роде.

Так они ехали к центру города, направляясь в полицейское управление.

Обсуждали эту проблему, пытаясь понять, в чем же особенности Джека, несходство его с другими людьми.

9

К трем часам дня в школе Уэлтон закончились последние уроки. Через десять минут это стало ясно по взрывам смеха, болтовне, выплеснувшимся на улицу и сказочно преобразившим серый пейзаж Нью-Йорка.

Дети были одеты, вернее, спрятаны под толстым, пестрым слоем шапок, шарфов, пушистых наушников, рукавиц, теплых свитеров, джинсов, толстых курток и тяжелых ботинок. Поэтому передвигались они, слегка покачиваясь и оттопырив руки — для равновесия. Как будто на улицу выбежала веселая компания живых плюшевых медвежат.

Те из ребят, что жили неподалеку, сами добирались до дома — это им разрешалось. Человек десять ринулись в микроавтобус, специально купленный для них родителями. Но большинство детей встречали папы, мамы, бабушки с дедушками — на машинах или, ввиду плохой погоды, на такси.

На этой неделе была очередь миссис Шеппард провожать детей у школы.

Исполняя обязанности дежурной, она сновала по тротуару, приглядывая, чтобы малыши не отправились домой без взрослых или не попали в машину к незнакомым людям. Сегодня вдобавок ко всему ей еще пришлось останавливать снежные баталии и разнимать детей, неохотно расстававшихся с друзьями.

Пенни и Дэйви уже знали, что их заберет тетя Фэй, а не отец, но, выйдя из школы, не увидели ее и, спустившись по ступенькам, отошли немного в сторону, чтобы не мешать другим. Они стояли перед ярко-зелеными деревянными воротами, через которые шла дорога от школы к близлежащему жилому дому.

Ворота крепились не вровень со стенами двух зданий, а были на полметра углублены в разрыве между ними. Чтобы укрыться от пронизывающего ветра, коловшего щеки и холодившего тело даже через толстые куртки, Пенни и Дэйви прижались к воротам спиной, втиснувшись, насколько возможно, в углубление между домами. Дэйви спросил:

— Почему папа не смог за нами заехать?

— Видимо, у него срочная работа.

— Что за работа?

— Не знаю.

— Это не опасно, правда?

— Думаю, нет.

— A его не застрелят?

— Конечно, нет.

— А откуда ты знаешь?

— Я уверена, — сказала Пенни, хотя на самом деле это было не так.

— Полицейских все время убивают.

— Ну, не так уж и часто.

— А что мы будем делать, если папу вдруг застрелят?

После смерти матери Дэйви достаточно быстро оправился от потери. Никто даже этого не ожидал. Дэйви справился с горем лучше, чем Пенни, ему не потребовалась помощь психиатра. Он долго плакал — несколько дней подряд, а потом успокоился. Правда, год спустя у него появился стойкий страх потерять отца. Насколько знала Пенни, она одна понимала, насколько озабочен брат опасностями, реальными или вымышленными, проистекавшими из профессии отца.

Она не стала рассказывать об этом ни отцу, ни кому-либо еще, надеясь, что сама поможет Дэйви. В конце концов, как старшая сестра, она несла за него ответственность!

В первые месяцы после смерти матери Пенни не смогла уделять брату достаточно внимания. Она не смогла быть рядом с ним, когда была ему нужна, — ей самой в тот период было очень тяжело. Сейчас, компенсируя прошлое, она решила исправить положение.

Дэйви переспросил:

— Что мы будем делать, если папу действительно застрелят?

— Его не застрелят.

— Но если все-таки застрелят, что будем делать?

— С нами все будет в порядке.

— Нас могут отправить в приют?

— Нет, глупенький.

— Где же мы тогда будем? А, Пенни? Где?

— Ну, может быть, будем жить с тетей Фэй и дядей Кэйтом.

— Да?

— С ними нам будет хорошо.

— Я лучше пойду жить в канализацию.

— Ну, это глупо.

— Нет, тогда я точно буду жить в канализации.

— Ну конечно.

— По ночам мы сможем выходить в город и воровать продукты.

— У кого? У бездомных, что ли?

— Зато мы сможем завести аллигатора вместо домашнего животного.

— В канализации нет никаких крокодилов.

— Есть, — возразил Дэйви.

— Это миф.

— Что ты сказала?

— Миф. Вымышленный рассказ, сказка.

— Ты — противная. Аллигаторы живут в канализации!

— Дэйви!

— Конечно. Где же им еще жить?

— Например, во Флориде.

— Флорида? Слушай, ну ты даешь! Флорида!

— Да, Флорида.

— Во Флориде живут только старые дураки-пенсионеры и девчонки, гоняющиеся за золотом.

Пенни изумилась:

— Где ты это слышал?

— От подруги тети Фэй, миссис Дампи.

— Дамси, — поправила его Пенни.

— Да, понимаешь, миссис Дампи разговаривала с тетей Фэй. Муж миссис Дампи хотел на пенсии переехать во Флориду. Он поехал туда поискать жилье и больше не вернулся. Потому что на самом деле сбежал с гоняющейся за золотом девчонкой. Так вот, миссис Дампи и сказала, что во Флориде живут только старые дураки и девчонки, гоняющиеся за золотом. Вот тебе еще одна причина, чтобы не жить у тети Фэй: эти ее друзья — они все похожи на миссис Дампи.

Все время жалуются, плачутся. Фу! А дядя Кэйт курит.

— Очень многие люди курят.

— От его одежды несет табаком.

— Ну и что тут страшного?

— А его дыхание, а?

— У тебя тоже не всегда пахнет цветами изо рта, знаешь ли.

— А кому нужен цветочный аромат изо рта?

— Шмелям.

— Но я же не шмель.

— Ты слишком много жужжишь и никак не можешь остановиться. Все время жужжишь.

— Нет, не правда.

— Жу-жу-жу.

— Ты следи за своими словами, а то я ведь могу и ужалить, раз я шмель.

— Не посмеешь.

— Я могу и укусить, и даже очень больно.

— Дэйви, только попробуй!

— Все равно тетя Фэй мне не нравится.

— Она же хочет тебе только добра.

— Она все время... щебечет.

— Дэйви, щебечут птицы, а не люди.

— Она щебечет, как птица.

Это, к сожалению, было правдой. Но, достигнув возраста двенадцати лет, Пенни стала ощущать, буквально в последнее время, какое-то душевное родство со взрослыми. Ей уже не так нравилось насмехаться над ними, как несколько месяцев назад.

Дэйви сказал:

— Она все время изводит папу вопросами, хорошо ли нас кормят.

— Она просто беспокоится о нас.

— Она что, думает, что папа будет морить нас голодом?

— Конечно, нет.

— Тогда почему все время об этом говорит?

— Просто потому, что она — тетя Фэй.

— Слушай, ты можешь это повторить?

Обрушившийся на улицу сильнейший порыв ветра достал их и в углублении перед зелеными воротами. Пенни и Дэйви затряслись от холода.

Дэйви не умолкал:

— У папы ведь классный пистолет, правда? Полицейским выдают очень хорошие пистолеты, да? Полицейским ведь не разрешают выходить на улицу с дерьмовым пистолетом, правда?

— Не смей говорить такие слова!

— Не разрешают, да?

— Нет. Полицейским выдают самые лучшие пистолеты.

— А папа хорошо стреляет?

— Да.

— Действительно хорошо?

— Очень хорошо.

— Он — лучший, да?

— Конечно. Никто не умеет обращаться с пистолетом лучше, чем наш папа.

— Тогда к нему можно подобраться только со спины, выстрелив исподтишка?

— Этого не случится, — уверенно сказала Пенни.

— Но ведь может и случиться?

— Ты слишком много сидишь у телевизора.

Несколько секунд они молчали. Наконец Дэйви сказал:

— Если кто-нибудь убьет папу, я хочу заболеть раком и тоже умереть.

— Прекрати говорить глупости, Дэйви.

— Рак, или разрыв сердца, или еще что-нибудь в этом роде.

— Не смей так говорить!

Дэйви в ответ закивал головой:

— Да, да, да! — Он говорил вполне серьезно. Абсолютно, совершенно серьезно. — Я попросил Бога, чтобы так и случилось, если папа погибнет.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась Пенни.

— Каждую ночь в своих молитвах я прошу Господа, чтобы он охранял папу, а потом говорю: "Господи! Если уж ты позволишь, чтобы его застрелили по какой-нибудь идиотской случайности, то сделай так, чтобы я заболел раком и умер. Или чтобы меня сбил грузовик". Короче, что-нибудь вроде этого.

— Но это же ужасно!

Дэйви больше ничего не сказал.

Он смотрел на землю, на свои руки в рукавицах, куда угодно, только не на Пенни. Она взяла его за подбородок и повернула лицом к себе. В глазах у Дэйви стояли слезы. Он изо всех сил старался не заплакать, моргая все чаще и чаще.

Боже, какой же он маленький! Ему всего-то семь лет, но и для своего возраста он такой хрупкий и беспомощный. Пенни вдруг захотелось крепко-крепко его обнять, но она знала, что вряд ли ему понравится такая ласка, особенно на виду у одноклассников.

Внезапно и она почувствовала себя маленькой и беспомощной. Но это было нехорошо, совсем нехорошо. Она должна быть сильной ради Дэйви.

Отпустив его подбородок, Пенни сказала:

— Дэйви, послушай, нам с тобой надо сесть и поговорить: о маме, о том, как люди умирают, почему это происходит, о всяких таких вещах. Никакой это не конец, а скорее начало — там, в раю. И если что-нибудь вдруг случится с папой — хотя с ним ничего не должно случиться, — если вдруг по какой-нибудь дикой ошибке он погибнет, он захочет, и очень, чтобы мы продолжали жить. Он будет очень огорчен, если мы...

— Пенни! Дэйви! Сюда, скорее!

У тротуара притормозило желтое такси. Стекло задней дверцы было опущено, и оттуда махала им рукой тетя Фэй.

Дэйви рванул через тротуар к машине, испытывая радость от встречи со щебечущей тетей Фэй, только бы уйти от этих разговоров о смерти.

"Черт, я, кажется, перестаралась", — подумала Пенни.

В этот самый момент, не успев сделать и шага, она почувствовала вдруг резкую боль в левой лодыжке. Вскрикнув от мгновенной, пронизывающей боли.

Пенни посмотрела вниз... и ее сковал ужас.

Между низом ворот и тротуаром была небольшая щель. Из этой щели просунулась рука и ухватила ее за ногу.

Пенни хотела закричать, но не могла. У нее пропал голос.

Это была не человеческая рука. Размером, может, раза в два больше кошачьей лапы. Но и не кошачья лапа. Это была полностью, хотя и грубо, сформировавшаяся рука со всеми пятью пальцами. Кожа на ней была какая-то уродливая, серо-зелено-желтая, как у синюшной отечной плоти. И шероховатая, в пупырышках.

Пенни не могла даже шептать.

Было трудно дышать.

Маленькие серо-зелено-желтые пальцы заканчивались острыми когтями. Два когтя впились в резиновый сапог Пенни и проткнули его.

В голове у девочки мелькнула мысль о пластмассовой бейсбольной бите.

Прошлой ночью. В детской. Существо под кроватью.

Она вспомнила и о горящих глазах в школьном подвале.

А теперь вот это.

Два пальца с острыми когтями забрались ей в обувь, царапали ногу и рвали одежду.

Вдруг дыхание вернулось к Пенни.

Она глубоко вдохнула морозный воздух, и он вывел ее из панического транса. Резко дернув ногой, Пенни высвободила ее из захвата когтистой руки и даже сама удивилась тому, что ей это удалось. Она повернулась и побежала к такси, быстро запрыгнула внутрь и громко захлопнула дверцу.

Бросив взгляд в сторону ворот, она не увидела там ничего необычного.

Никакого существа с когтистыми лапами. Никакого прыгающего в снегу гоблина.

Такси отъехало от школы Уэлтон.

Тетя Фэй и Дэйви увлеченно болтали о метели, которая, как ожидалось, должна была намести до тридцати сантиметров снега. Похоже, никто из них не заметил, что Пенни напугана до полусмерти.

Пока они болтали. Пенни потрогала сапог. Кусок резины у лодыжки был оторван и болтался, наподобие уха спаниеля.

Пенни расстегнула на сапоге "молнию", просунула руку под носок и пощупала рану на ноге. Было не очень больно, пораненное место просто немного горело. Но когда она вынула руку, на пальцах увидела кровь.

Это тетя Фэй заметила сразу:

— Что стряслось, дорогая?

— Все нормально, — ответила Пенни.

— Но ведь это кровь!

— Ничего, просто царапина.

Дэйви побледнел при виде крови.

Пенни попыталась успокоить его, хотя чувствовала, что голос у нее дрожит, а лицо выдает страх.

— Ничего страшного, Дэйви, со мной все в порядке.

Тетя Фэй заставила детей поменяться местами, чтобы рассмотреть рану поближе. Пенни сняла сапог, осторожно стянула носок, и тетя увидела небольшую, но глубокую рану и несколько царапин на лодыжке племянницы. Из ранки сочилась кровь, но не очень сильно. Она остановится сама, даже если рану не обрабатывать, через пару минут.

— Как это случилось? — спросила тетя Фэй.

Пенни заколебалась. Ей очень хотелось рассказать о существах с горящими глазами. Сейчас ей нужны были защита и помощь. Но поверят ли ей? Ведь с недавних пор она превратилась в девочку, которой требуется помощь психиатра.

Начни она рассказывать о гоблинах с горящими глазами, все подумают, что с ней опять не все в порядке. Скажут, что до сих пор она не привыкла к тому, что матери нет в живых. И снова отведут к психиатру. А пока ее будут держать у врача, кто защитит Дэйви от этих мерзких гоблинов?

Фэй настаивала:

— Давай-давай рассказывай, что ты сделала такого, чего делать не следовало?

— Что?

— Именно поэтому ты ведешь себя так неуверенно. Что ты такое сделала, чего не следовало делать?

— Ничего.

— Как же тогда ты так поранилась?

— Я... Я напоролась на гвоздь.

— Гвоздь? Где?

— У ворот.

— Каких ворот?

— Ну, у школы. У ворот, где мы вас ждали. Из ворот торчал гвоздь, а я его не заметила и напоролась.

Тетя Фэй нахмурилась. В отличие от своей сестры Линды (матери Пенни) Фэй была рыжей, с резкими чертами лица и серыми глазами, которые временами казались почти бесцветными. Она была симпатичная, но когда сердилась, цвет глаз менялся, а точнее — куда-то пропадал, и Дэйви называл этот взгляд "взглядом ведьмы".

Она спросила Пенни:

— Гвоздь был ржавый?

Пенни переспросила:

— Что?

— Гвоздь, он был ржавый?

— Я не знаю.

— Но ты же видела его, не правда ли? Иначе как бы ты узнала, что это был гвоздь?

Пенни кивнула:

— Да, похоже, он был ржавый.

— А тебе делали прививку от столбняка?

— Да.

Тетя Фэй посмотрела на нее с нескрываемым подозрением:

— Ты что, даже знаешь, что такое прививка от столбняка?

— Конечно.

— Когда тебе ее делали?

— В первую неделю октября.

— Я никогда бы не подумала, что вашего отца могут волновать подобные вещи.

— Нам делали прививку в школе, — пояснила Пенни.

— Серьезно? — усомнилась Фэй.

Дэйви вмешался в разговор:

— Нас в школе заставляют делать все прививки. Медсестра только этим всю неделю и занимается. Ужасно, чувствуешь себя подушечкой для иголок.

Прививки от свинки, кори, прививки от гриппа... И всякие другие. Я их просто ненавижу.

Похоже, Фэй была удовлетворена.

— Ладно, но все равно, когда приедем домой, надо будет обязательно промыть рану, обработать спиртом, йодом и забинтовать.

— Но это всего лишь царапинка, — возразила Пенни.

— Не стоит рисковать. А теперь надень свой сапог, дорогая.

Как только Пенни надела сапог и застегнула "молнию", машина попала в глубокую рытвину. Всех резко тряхнуло и толкнуло вперед с такой силой, что чуть не сбросило с сидений.

Фэй сердито обратилась к водителю, которому было лет под сорок, как и ей:

— Молодой человек, где это вы учились водить машину, скажите на милость?

Глядя в зеркало заднего вида, шофер сказал:

— Извините, мэм.

Фэй продолжила резким тоном:

— Вы что, не знаете, что улицы этого города в полном беспорядке? Вы не должны спать за рулем.

— Постараюсь, мэм.

Пока Фэй читала таксисту лекцию о том, как нужно водить машину, Пенни откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и попробовала восстановить в памяти маленькую уродливую руку, порвавшую ей сапог и оцарапавшую лодыжку.

Она уговаривала себя, что это лапа какого-то обыкновенного животного. Ничего странного, ничего сверхъестественного. Но ведь у большинства животных не руки, а лапы. Руки есть у обезьян, но какая это была обезьяна? Лапы, похожие на руки, могут быть еще у белок и у енотов. Но это и не белка и не енот. Это было что-то, о чем Пенни никогда не читала, чего она никогда не видела.

Неужели существо пытайтесь повалить ее и убить? Прямо там, на улице? У всех на глазах?

Нет. Чтобы убить ее, и это существо, и остальные твари с горящими глазами должны были выйти из-за ворот на открытое пространство, где миссис Шеппард и дети увидели бы их. А Пенни уже поняла, что гоблины не хотят, чтобы их видели. Они очень скрытные. Нет, конечно, они не собирались убивать ее там, у школы, просто хотели хорошенько припугнуть, напомнить, что они всегда рядом, что ждут первой возможности... Но почему?

Почему им была нужна именно она, а может быть, еще и Дэйви? Почему не другие дети?

Что бесило гоблинов? Чем таким разозлила она эти существа настолько, что они хотели убить их с Дэйви?

Как ни старалась, Пенни никак не могла припомнить, что могло привести в ярость кого бы то ни было, не говоря уж о гоблинах.

Растерянная, несчастная, испуганная, она выглянула в окно. Снег лежал теперь повсюду, и на сердце у Пенни стало так же холодно, как и на улице за стеклом. Как на ледяном ветру.

Назад: Глава 2

Дальше: Часть вторая Среда, 17.30-23.00