Гарди Томас
Под деревом зеленым или Меллстокский хор

Томас Гарди

Под деревом зеленым или Меллстокский хор

Сельские картинки в духе голландской школы

Перевод Р. Бобровой (вступление, части I-II) и Н. Высоцкой (части III-IV)

ВСТУПЛЕНИЕ

Герои этого романа о старинном меллстокском хоре и его музыкантах, так же как и подобные персонажи в "Старинных характерах" и "Двое на башне" списаны с натуры. Я стремился по возможности правдиво рассказать о сельских оркестрах, повсеместно распространенных у нас в деревнях лет пятьдесят шестьдесят тому назад, о нравах и обычаях сельских музыкантов.

Сейчас на смену церковным оркестрам пришли орган (поначалу это часто был даже не орган, а шарманка) или фисгармония, о чем многие склонны сожалеть; хотя священникам, несомненно, удобнее иметь дело с одним музыкантом, нежели с целым оркестром, это нововведение сплошь и рядом имело последствия, прямо противоположные ожидаемым, ослабив, а иногда и полностью погасив интерес прихожан к церкви и ее делам. Прежде человек шесть - десять взрослых музыкантов и большая группа певчих, мальчиков и юношей, отвечали за музыкальную часть воскресной службы и старались угодить художественному вкусу прихожан. Сейчас же, когда музыкальное сопровождение почти везде отдано на откуп жене или дочери священника или учительнице и школьникам, утеряно немаловажное средство объединения интересов.

Охота, как известно, пуще неволи, и эти музыканты не считали для себя обременительным после трудовой недели каждое воскресенье, в любую погоду, пешком идти в церковь, от которой зачастую жили довольно далеко. Вознаграждение за свои труды они получали самое мизерное, и посему можно с полным основанием сказать, что старались они из чистой любви к искусству. В том приходе, который я имел в виду, когда писал этот роман, музыканты получали вознаграждение раз в год на рождество, причем в следующем размере: помещик давал десять шиллингов и устраивал ужин; священник - десять шиллингов; фермеры по пяти шиллингов; с каждого дома полагалось по одному шиллингу. Всего на человека приходилось не более десяти шиллингов в год. Этой суммы, как рассказывал мне один старый музыкант, едва хватало на струны для скрипок, починку инструментов, канифоль и нотную бумагу, которую они в большинстве случаев линовали сами. Ноты они переписывали от руки по вечерам и сами переплетали в тетради.

В тех же тетрадях, только с конца, обычно записывали танцевальные мелодии и песни. Тетрадь постепенно заполнялась с начала и с конца, и мирская и духовная музыка сходились где-то посередине. В результате рядом с религиозным псалмом оказывалась какая-нибудь разудалая песенка, отличавшаяся той свободой выражений, которая была так по сердцу нашим дедам, а возможно, и бабкам, и которая нынче почитается неприличной.

Вышеупомянутые струны, канифоль и нотная бумага приобретались у разносчика, который торговал исключительно музыкальным товаром и наведывался в каждый приход примерно раз в полгода. До сих пор рассказывают историю о том, в какое смятение пришли скрипачи, подготовившие к рождеству новый псалом, когда этот разносчик, задержанный метелью, не явился в предполагаемый срок и им пришлось заменить струны жилами. Обычно этот разносчик сам был музыкантом, а иногда даже и сочинял музыку для псалмов и каждый раз приносил новые мелодии и предлагал их хору на пробу. Передо мной лежат несколько таких сочинений с характерными для них повторами строк, слов и слогов, фугами и переходами. Некоторые из этих псалмов весьма благозвучны, хотя их вряд ли включают в сборники, которыми пользуются ныне в церквах, посещаемых высшим обществом.

Август 1896 года

Роман "Под деревом зеленым" впервые появился на свет в виде двухтомника в 1872 году. Первоначально я собирался назвать его "Меллстокский хор", что больше соответствовало бы его содержанию. В дальнейших изданиях я добавил такой подзаголовок, поскольку менять заглавие, под которым книга стала впервые известна читателям, было нецелесообразно.

С тех пор прошло много лет, и сейчас, когда я заново перечитываю роман, мне, естественно, представляется, что жизненный материал, положенный в его основу, заслуживает гораздо более серьезного подхода и историю этой маленькой группы церковных музыкантов не следовало преподносить в виде легкой комедии, а порой даже фарса. Но когда я его писал, более глубокое и серьезное толкование этой темы было неуместно. Таким образом, эта книга останется единственным описанием меллстокского хора, если не считать мимолетных зарисовок, попадающихся в некоторых моих стихах.

Апрель 1912 года

Т. Г.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ЗИМА

I

ДОРОГА В МЕЛЛСТОК

Тому, кто вырос в лесу, каждое дерево знакомо не только по внешнему виду, но и по голосу. Когда налетает ветер, ель явственно стонет и всхлипывает, раскачиваясь под его порывами; падуб скрежещет, колотя себя ветками по стволу; ясень словно шипит, весь дрожа; бук шелестит, вздымая и опуская свои плоские ветви. Даже зима, хоть она и приглушает голоса тех деревьев, которые сбрасывают листву, не лишает их своеобразия.

Морозной и звездной ночью под рождество лет тридцать - сорок тому назад по лесной дороге, ведущей к меллстокскому перекрестку, шел человек, отчетливо различавший голос каждого из шептавшихся вокруг него деревьев. О нем самом свидетельствовал лишь звук шагов, легких и быстрых, да веселый голос, звучно распевавший деревенскую песенку:

С розами, с гвоздикою,

С дикой повиликою

Девушки и парни стричь овец идут... {*}

{* Стихи в первом романе переведены И. Гуровой.}

Пустынная дорога, по которой он шел, соединяла одну из деревушек меллстокского прихода с Верхним Меллстоком и Льюгейтом. Когда он поднимал глаза, черно-серебристые березы с метелками сучьев, светло-серые ветви бука и изрезанный черными бороздами вяз - все они рисовались плоскими черными контурами на фоне неба, усыпанного трепетавшими, как мотыльки, белыми звездами. На самой дороге, если смотреть немного ниже горизонта, было черно, как в могиле. Деревья по обе стороны дороги росли так густо, что даже в это время года их переплетенные ветви смыкались сплошной стеной, не пропуская ни малейшего ветерка с боков и предоставляя северо-восточному ветру свободно мчаться по этому коридору.

Возле меллстокского перекрестка лес кончался; дальше дорога белела между темными рядами живой изгороди, словно лента, изрезанная по краям; зубцы эти получались от скоплений палой листвы, которую намело из канав, тянувшихся по обеим сторонам дороги.

Выйдя на опушку, веселый путник услышал с тропинки, уходящей вправо, к Нижнему Меллстоку, громкое "эге-гей!" и оборвал свою песню (он и до этого неоднократно умолкал на несколько тактов, увлеченный мимолетной мыслью, а затем подхватывал песню с того места, до которого допел бы, если бы не было никакого перерыва).

- Эге-гей! - отозвался он, останавливаясь и оглядываясь, хотя не предполагал увидеть кричавшего и мог лишь представить его себе мысленно.

- Это ты, Дик Дьюи? - донеслось из темноты.

- Я и есть.

- Ну, так подожди наших - знаешь ведь, что мы все к вам идем!

Дик повернулся лицом к лесу и продолжал тихонько насвистывать, давая понять, что дружба дружбой, а песня тоже дело немаловажное.

Теперь, когда он стоял на открытом месте, его профиль отчетливо рисовался на светлом небе, словно силуэтный портрет, вырезанный из черного картона. Видны были шляпа с низкой тульей, обыкновенной формы нос, обыкновенный подбородок, обыкновенная шея и обыкновенные плечи. Здесь светлый фон кончался, и ниже ничего уже нельзя было разглядеть.

Теперь уже совсем близко послышалось шуршанье листвы под ногами людей, медленно, с остановками поднимавшихся в гору, и минуту спустя из-за деревьев показались, один за другим, пять человек разного возраста и с разными походками. Все они были жителями меллстокского прихода. В ночном мраке их фигуры тоже утратили свою объемность и казались плоскими силуэтами, напоминая процессию на каком-нибудь греческом или этрусcком сосуде. Это был основной состав меллстокского приходского хора.

Первый из них нес под мышкой скрипку и так сильно горбился на ходу, что казалось, будто он старательно изучает дорогу под ногами. Это был Майкл Мейл, который окликнул Дика.

За ним следовал мистер Пенни, сапожных дел мастер; низенький, с покатыми плечами, он тем не менее держался так, словно ничего не знал о недостатках своего телосложения: он шел, выпятив грудь, откинув голову и устремив взор вверх, на северо-восточную часть небосвода, вследствие чего нижние пуговицы его жилета первыми устремлялись вперед. Лица его не было видно, но когда он оглядывался, там, где полагалось быть глазам, на секунду загорались бледным светом две маленькие луны, из чего можно было заключить, "что он носил круглые очки.

Третьим выступал Элиас Спинкс, прямой, как жердь, и исполненный невыразимого достоинства. Четвертый силуэт принадлежал Джозефу Боумену, и в нем не было никаких отличительных признаков, кроме принадлежности к человеческому роду. Позади, спотыкаясь, трусила какая-то хилая тень; одно плечо у нее было выставлено вперед, голова клонилась влево, руки болтались на ветру, словно пустые рукава. Это был Томас Лиф.

- А где же певчие? - спросил Дик, обращаясь ко всей этой довольно пестрой компании.

Старший из музыкантов, Майкл Мейл откашлялся.

- Мы им велели не торопиться. Они нам сейчас, думаю, не понадобятся, а мы пока подберем псалмы и все такое.

- Отец и дед Уильям давно уж вас поджидают. А я вот вышел поразмяться.

- Ясно, поджидают. Само собой, отец нас ждет не дождется - почать свой знаменитый бочоночек. Такого, говорит, сидра вы сроду не пробовали.

- Вот так штука! А я про это и слыхом не слыхал! - воскликнул мистер Пенни, радостно сверкнув очками.

Дик между тем продолжал напевать:

Девушки и парни стричь овец идут.

- Ну как, соседи, найдется время опрокинуть по стаканчику? - спросил Мейл.

- Да времени хватит хоть в дым напиться! - весело отозвался Боумен.

Признав сей резон убедительным, все двинулись дальше, изредка спотыкаясь о кучки засохшей листвы. Вдоль дороги тянулись ряды живой изгороди, там и сям возвышались деревья. Вскоре впереди засветились редкие огоньки - это показалась деревушка Верхний Меллсток, куда они держали путь, а со стороны приходов Лонгпадл и Уозербери, расположенных по ту сторону холмов, ветер донес слабые отзвуки рождественских колоколов. Открыв калитку, гости направились по садовой дорожке к дому Дика.

II

У ВОЗЧИКА

Это был длинный приземистый дом с двухскатной соломенной крышей и низко посаженными слуховыми окнами; посреди конька торчала одна труба и две других по краям. Ставни еще не закрыли, и свет из окон падал на кусты самшита и лаурустинуса и на оголенные ветви нескольких кособоких яблонь, потерявших свою естественную форму оттого, что смолоду их приучали расти шпалерами, а в более поздние годы по их ветвям бесцеремонно лазали дети. Стены дома почти сплошь закрывали вьющиеся растения, и их переплетенные стебли были раздвинуты только над входной дверью, которая за долгие годы службы вся поистерлась и осела и при дневном свете напоминала старую замочную скважину. Немного в стороне от дома стоял деревянный сарайчик, изо всех щелей и дыр которого струился свет, отчего казалось, что за этими стенами скрывается что-то необычайно заманчивое, тогда как на самом деле там складывали всякий немудрящий скарб. Время от времени оттуда доносились удары кувалды по клину и треск раскалываемых дров; из строения чуть подальше слышалось мерное жевание и шорох запутавшейся веревки, - там, по-видимому, помещалась конюшня, где только что задали корм лошадям.

Музыканты по очереди потопали ногами о каменный порог, чтобы стряхнуть землю и приставшие к подошвам листья, затем вошли в дом и огляделись. В маленькой комнатке направо, дверь в которую была растворена и которая представляла собой нечто среднее между чуланом и кладовой, они увидели отца Дика. Рейбин Дьюи, по роду занятий возчик, был дородный, краснолицый мужчина лет сорока; при первом знакомстве с человеком он мерял его взглядом с головы до пят, а разговаривая с приятелями, глядел, улыбаясь, куда-то в пространство; ходил он степенно, раскачиваясь всем туловищем и сильно выворачивая носки. Сейчас он возился в чулане с бочкой, которая уже стояла на табурете, где ее было удобней буравить, и не только не обернулся, но даже не поднял глаз на гостей, узнав в них по походке давно поджидаемых старых приятелей.

Стены главной комнаты налево от дверей были украшены ветками падуба и другой зелени, а посреди нее к потолочной балке был подвешен невероятных размеров пук омелы, спускавшийся так низко, что взрослому человеку, если он не хотел запутаться в ветках волосами, нужно было обходить его стороной. В комнате находилась жена возчика миссис Дьюи и четверо детей: Сьюзен, Джим, Бесси и Чарли - в возрасте от шестнадцати до четырех лет; все они появились на свет через равные, хотя и довольно длительные, промежутки времени, и старшую из них, Сьюзен, отделял от первенца Дика примерно такой же промежуток.

Малыша Чарли перед самым приходом гостей что-то, по-видимому, сильно огорчило, и сейчас он держал перед собой маленькое зеркальце, которое машинально схватил со стола, и ревел, глядя в него и время от времени прерывая свои вопли, дабы запечатлеть в памяти и по достоинству оценить какое-нибудь особенно поразившее его выражение. Бесси стояла, прислонившись к стулу, и разглядывала материю в глубине широких складок своего клетчатого платья, где еще сохранились яркие краски; на лице ее было написано горькое сожаление, что материя вылиняла как раз в тех местах, которые видны. Миссис Дьюи сидела на коричневой деревянной скамейке возле горящего камина; камин источал такой жар, что время от времени она вставала и, озабоченно поджав губы, трогала подвешенные над огнем свиные окорока и грудинку, дабы убедиться, что они действительно коптятся, а не жарятся - такая беда не раз случалась на рождество.

- Здорово, ребятки, пришли, значит, - сказал наконец Рейбин, выпрямляясь и шумно переводя дух. - Как постоишь, нагнувшись, так вся кровь к голове приливает. А я только было собрался выйти за ворота послушать, не идете ли вы.

Затем он взял медный кран и стал бережно обматывать его конец полоской просмоленной бумаги.

- Вот это сидр так сидр, - продолжал он, похлопывая по бочонку, первостатейный сидр из лучших отборных яблок - сэнсом, стаббард, файвкорнерз, - небось знаешь эти сорта, Майкл? (Майкл кивнул.) Да еще добавили тех, что растут у забора, - такие с полосками. Мы их зовем полосатыми, а как они на самом деле называются - бог их ведает. Из них сидр, даже если водой разбавить, получается лучше, чем у других без воды.

- Ну, без воды, почитай, не бывает, - вставил Боумен. - Дождь, дескать, шел, когда яблоки выжимали, вот вода и попала. Только это все отговорки. Просто повелось у нас доливать воду в сидр.

- Да, повелось, а зря, - сокрушенно заметил Спинкс с таким отрешенным выражением лица, точно речь шла о какой-то отвлеченной материи, а не о стоящем у него перед глазами бочонке. - Такой жалкий напиток только глотку дерет - где ему согревать кровь.

- Заходите, заходите да присаживайтесь к огню - хватит уж ноги вытирать, - воскликнула миссис Дьюи, видя, что все, кроме Дика, принялись шаркать ногами по половику. - Вот хорошо, что вы наконец пришли. Сьюзен, сбегай к Граммеру Кейтсу, - может, у них есть свечи потолще этих. Да ты не стесняйся, Томми Лиф, иди садись па скамейку.

Последние слова были обращены к уже упомянутому юноше, который представлял собой скелет в балахоне и отличался чрезвычайной неловкостью в движениях; последнее объяснялось, по-видимому, тем, что он необыкновенно быстро рос, - не успевал он привыкнуть к своему росту, как уже вытягивался еще больше.

- Хи-хи-хи, да-да, - осклабился Лиф, выставив напоказ все свои зубы, да так и забыв убрать с лица улыбку после того, как мысленно уже кончил улыбаться.

- А вы, мистер Пенни, - продолжала миссис Дьюи, - садитесь сюда, на стул. Ну как ваша дочка миссис Браунджон?

- Ничего как будто. - Мистер Пенни поправил очки, сдвинув их на четверть дюйма вправо. - Но, видно, придется ей потерпеть - до конца еще далеко.

- Ах, бедняжка! И который же это у нее - четвертый или пятый?

- Пятый - троих они похоронили. Подумать только - пятеро детишек, а сама-то совсем еще девчонка. Как говорится, только успевай считать. Ну, значит, так суждено, ничего тут не поделаешь.

- А где ж это дедушка Джеймс? - обратилась миссис Дьюи к детям, оставив мистера Пенни. - Он ведь обещался заглянуть к нам сегодня.

- Он в сарае с дедушкой Уильямом, - ответил Джим.

- Ну-с, посмотрим, что у нас с тобой получается, - доверительным тоном промолвил возчик, снова нагибаясь к бочке и примериваясь вырезать затычку.

- Только поаккуратней, Рейбин, а то опять зальешь весь дом! - крикнула ему со своего места миссис Дьюи. - Я бы сотню бочек открыла и не пролила столько сидра понапрасну, сколько ты проливаешь из одной. Если уж ты взялся за бочку, так и жди, что сейчас пойдет хлестать. Никакой у него сноровки нет - что по дому ни сделает, все не слава богу.

- Верно, верно, Энн, ты бы и сотню бочек мигом открыла, а то, может, и две сотни. А я за себя не поручусь. Бочка старая, дерево у затычки подгнило. Сэм Лоусон, старый мошенник, - хоть и нехорошо говорить о покойнике плохо, провел меня с этой бочкой. Рейб, говорит (бедняга звал меня просто Рейб), так вот, значит, Рейб, говорит он, эта бочка все равно что новая, да-да, не уступит новой. Это - винная бочка. Самый что ни на есть лучший портвейн держали в этой бочке, а я тебе ее отдаю за десять шиллингов, Рейб, хоть она стоит двадцать, а то и все двадцать пять; а если, говорит, набить на нее пару железных обручей, то за нее и тридцать шиллингов не жаль отдать, ежели кому надо...

- И где у тебя глаза были, когда ты отвалил десять шиллингов за прогнившую винную бочку? Вот уж святая простота - кто угодно обманет. Ну, да у вас в семье все такие разини.

- Что правда, то правда, - согласился Рейбин.

При этих словах миссис Дьюи невольно улыбнулась, но тут же согнала с лица улыбку и стала приглаживать волосы младшей дочке; возчик же вдруг словно забыл об окружающих и принялся сосредоточенно резать и наворачивать на кран еще один слой просмоленной бумаги.

- Да разве можно верить человеку, который хочет тебе что-то продать? осторожно ввернул Майкл Мейл, стараясь сгладить возникшую неловкость.

- Где там, - подхватил Джозеф Боумен тоном, выражающим готовность согласиться со всем и каждым.

- Н-да, - добавил Майкл, и его тон выражал, что вообще-то он отнюдь не склонен соглашаться со всеми, но на этот раз готов согласиться. - Знавал я одного аукциониста - и неплохой вроде был парень. И вот как-то летом иду я по главной улице Кэстербриджа и за трактиром "Королевский герб" прохожу мимо открытого окна. Заглянул внутрь, а он там стоит на своей подставке и ведет торги. Я ему кивнул, - дескать, добрый день, - и пошел дальше и думать про него забыл. И что же - на другой день выхожу я к сараю почистить башмаки, и вдруг приносят письмо, а в нем счет на перину, одеяла и подушки, что я купил на распродаже мистера Тэйлора. Оказывается, этот пройдоха успел стукнуть молотком, когда я ему кивнул по-приятельски, и все это добро ко мне отошло. Так и пришлось мне за него заплатить! Ну не мошенник, а, Рейбин?

- Мошенник из мошенников, - признали все.

- Само собой, мошенник, - помедлив, подтвердил Рейбин. - А уж сколько я с бочкой Сэма Лоусона, покойника, помучился, сколько обручей на нее набил не счесть. Вот это мой обруч, - и он показал на обруч локтем, - и этот мой, и этот, и этот, и все эти.

- Да, Сэм был парень не промах, - задумчиво сказал мистер Пенни.

- Ловок, что говорить, - подтвердил Боумен.

- Особливо насчет выпивки, - добавил возчик.

- Человек он был неплохой, только не богобоязненный, - высказался мистер Пенни.

Возчик кивнул. Кран был готов, оставалось только вытащить затычку.

- Ну, Сьюзи, - сказал он, - тащи кружку. С богом, ребятки.

Кран вошел в отверстие, и тут же струя сидра под прямым углом хлестнула из бочки на руки, колени и гетры Рейбина и в глаза и за шиворот Чарли, который, увлекшись происходящим, временно забыл свои горести и, сосредоточенно мигая, сидел на корточках возле отца.

- Ну вот, опять, - сказала миссис Дьюи.

- Пропади все пропадом - и затычка, и бочка, и Сэм Лоусон с ними вместе! Этакий сидр пропадает! - вне себя закричал возчик. - А ну, скорей палец, Майкл! Суй его сюда да держи крепче, а я пойду принесу кран побольше.

- А там ховодно в дыйке? - осведомился Чарли у Майкла, который стоял, нагнувшись, заткнув большим пальцем отверстие в бочке.

- И все-то этому ребенку надо знать! - умиленно воскликнула миссис Дьюи. - Будет теперь допытываться, холодно в бочке или нет, будто интересней этого ничего на свете нет.

Гости изобразили на лицах восхищение такой беспримерной любознательностью и сохраняли это выражение, пока не вернулся Рейбин. На этот раз операция была благополучно завершена. Майкл выпрямился, потянулся всем телом, расправляя затекшие спину и плечи, и в знак облегчения зажмурился так, что его лицо покрылось сплошной сетью морщин. На стол поставили кувшин с сидром, гости расселись вокруг, широко расставив ноги и задумчиво разглядывая доски стола в поисках какого-нибудь пятнышка ЕЛИ сучка, за который можно было бы зацепиться взглядом.

- Чего это отец мешкает там в сарае? - спросил возчик. - Его бы воля, так он бы всю жизнь только и делал, что старые яблони колол на дрова да играл на виолончели.

Он подошел к двери и выглянул наружу.

- Отец!

- Чего тебе? - слабо донеслось из-за угла.

- Бочку открыли - тебя ждем!

Глухие удары, доносившиеся снаружи, умолкли; мимо окна пронесли фонарь, свет которого косыми лучами скользнул по потолку комнаты, и в дверях показался глава семейства Дьюи.

III

МУЗЫКАНТЫ В СБОРЕ

Уильяму Дьюи, или деду Уильяму, было под семьдесят, но на его обветренном лице все еще цвел румянец полнокровного и здорового человека, напоминавший садовникам солнечный бочок спелого яблока; в то же время узкая полоска кожи на лбу, защищенная от солнца и ветра шляпой, сияла такой благородной белизной, что могла бы принадлежать и горожанину. Старый Уильям был глубоко религиозный человек, по характеру добродушный и покладистый, несколько склонный к меланхолии. Но в глазах соседей он был личностью совсем не примечательной. Если он проходил мимо их окон, когда они были в хорошем настроении, после того как распили бутылочку старого меда или услышали про себя, какие они умные да ловкие, они говорили: "Добрейшая душа, старик Уильям, а уж до чего прост - совсем как малое дитя". Если же им в этот день не повезло, - скажем, они потеряли шиллинг или полкроны или разбили какую-нибудь плошку, - увидев его, они говорили: "Опять этот блаженный старикашка идет. И зачем только такие люди на свете живут?"

Если же он попадался им в тот день, когда судьба их ничем не порадовала и не огорчила, они лишь замечали, что вот, мол, идет старый Уильям Дьюи.

- Все уже тут, гляжу, - и Майкл, и Джозеф, и Джой, и ты тоже, Лиф! С наступающим вас! Эти дровишки должны славно гореть, Рейб, я с ними порядком намучился. - Уильям с грохотом сбросил возле камина охапку дров и посмотрел на них с невольным уважением, как бы отдавая дань упорному противнику. Входи, дед Джеймс.

Старый Джеймс (дед с материнской стороны) просто пришел в гости. Он был по профессии каменотес и жил один в небольшом домике; поговаривали, что он страшный скаред, а некоторые добавляли, что и неряха, каких не сыскать. Выступив из-за спины деда Уильяма, он прошел к камину, пламя которого ярко осветило его сутулую фигуру. На нем была обычная одежда каменотеса длинный, почти до полу, фартук, плисовые штаны и башмаки с гетрами какого-то белесовато-рыжего цвета, выцветшие от постоянного трения об известняк и камень. Кроме того, на нем была жесткая бумазейная куртка, рукава которой топорщились на сгибах складками, напоминавшими складки кузнечных мехов; выступы складок и другие выпяченные места куртки отличались по цвету от впадин, где скопились отложения каменной и известковой пыли. Огромные боковые карманы, прикрытые широкими клапанами, оттопыривались, даже когда в них ничего не было. Поскольку дед Джеймс часто работал далеко от дома и ему приходилось завтракать и обедать, пристроившись где-нибудь у печки в чужой кухне, или в саду у забора, или присев на куче камня, а то и просто на ходу, он всегда таскал с собой в карманах маленькую жестяную коробочку с маслом, коробочку с сахаром, коробочку с чаем и завернутые в бумажку соль и перец; основную же еду - хлеб, сыр и мясо - он носил в корзинке за спиной, вместе с молотками и стамесками. Если, вытаскивая из кармана одну из своих коробочек, он встречал любопытствующий взгляд случайного прохожего, дед Джеймс говорил со смущенной улыбкой: "Моя кладовка".

- Надо, пожалуй, перед уходом еще разок повторить семьдесят восьмой, сказал Уильям, кивнув в сторону лежавшей на столике кипы старых сборников рождественских псалмов.

- Что ж, давайте, - отозвались музыканты.

- С семьдесят восьмым придется поканителиться - это уж непременно. С ним всегда бывало много мороки, еще когда я был мальчишкой-певчим.

- Стоит того - хороший псалом, - сказал Майкл.

- Так-то оно так, но все-таки он меня иной раз до того, бывало, доведет, что, кажется, схватил бы и разодрал в клочья. Но псалом хороший, ничего не скажешь.

- Первая строчка еще туда-сюда, - заметил мистер Спинкс, - а как дойдешь до "О человек", тут-то и начинается.

- А вот мы сейчас за него возьмемся и поглядим, что получится. За полчаса мы его одолеем, он у нас будет как шелковый.

- А, черт! - блеснув очками, воскликнул вдруг мистер Пенни, нащупав что-то в глубине своего бездонного кармана. - Вот голова садовая! Мне же надо было зайти по дороге в школу и отдать этот ботинок. И как это я забыл, ума не приложу!

- Ум человеческий имеет свои слабости, - значительно покачав головой, произнес мистер Спинкс. Мистер Спинкс считался человеком ученым и выражался соответственно своей репутации.

- Придется занести его завтра утром. Разрешите, я уж и колодку выну, миссис Дьюи?

Тут он извлек из кармана деревянную колодку и положил ее перед собой на стол. Трое или четверо из присутствующих проследили за ней взглядами.

- А знаете, на чью ногу делалась эта колодка? - продолжал сапожник, видя, что компания проявляет к ней интерес, превысивший его ожидания, и, взяв колодку, поднял ее для всеобщего обозрения. - Я ее сделал для отца Джеффри Дэя, того, что лесником в Иелберийском лесу. Сколько я ему по этой колодке башмаков сшил - не счесть! А когда он умер, колодка пошла для Джеффри, только пришлось чуть-чуть ее подправить. Да, занятная колодка, говорил он, бережно ее поворачивая. - Вот тут, видите (он показал на толстый кусок кожи, прибитый к мизинцу) у него с детства большущая мозоль. А тут (показывая на прокладку, прибитую сбоку) ему лошадь копытом наступила - как только нога цела осталась! Копыто вот сюда пришлось. А сейчас мне Джеффри новую пару заказал, вот я и ходил к нему узнать, не надо ли еще на мозоль прикинуть.

Пока мистер Пенни разглагольствовал, его левая рука, словно без ведома хозяина, подобралась к кружке с сидром; торопливо договорив последние слова, он поднес кружку ко рту, и постепенно почти вся его физиономия скрылась за донышком запрокинутого сосуда.

- Так вот я и говорю, - продолжал мистер Пенни, осушив кружку, - надо мне было зайти в школу, - он опять полез в свой бездонный карман, - отдать этот ботинок, ну да ладно, наверно, и завтра утром будет не поздно.

Он вынул из кармана и поставил на стол маленький, легкий, изящный ботиночек с починенным каблуком.

- Новой учительницы?

- Ее самой, мисс Фэнси Дэй. Ну и красотка же она, я вам скажу, загляденье. И как раз в пору замуж идти.

Взгляды всех присутствующих сошлись, как спицы у колеса, на стоящем посреди стола ботинке.

- Это какая же Фэнси - уж не дочка ли Джеффри? - спросил Боумен.

- Она и есть, - отвечал мистер Пенни, глядя на ботинок и как бы обращаясь только к нему одному. - Будет теперь у лас учительницей. Слышали небось, что Джеффри посылал дочку в город.

- А чего ж это она на рождество в школе осталась, мистер Пенни?

- Уж не знаю чего, а осталась.

- А я знаю почему, а я знаю, - пискнул кто-то из детей.

- Почему? - заинтересованно осведомился Дик.

- Преподобный Мейболд боится, что ему одному с нами завтра не справиться, вот он и говорил, что она придет раздавать тарелки и посмотреть, чтобы мы не изгваздались. Потому она и не уехала домой.

- Значит, она в этом ботинке завтра в церковь пойдет, - догадливо заключил сапожник. - Не люблю я чинить обувь, которую не сам делал, да отец ее мой старый заказчик, глядишь, и она ко мне еще раз придет.

Ботинок, предназначенный облекать ножку прелестной незнакомки, стоял на столе между кувшином с сидром и свечой, и надо признать, что был он премиленький. Все в нем - гибкий подъем, округлый носок, под которым так и виделись уютно прикорнувшие пальчики, царапины от уже забытых проказ - все по-своему, но убедительно говорило о красоте и веселом нраве той, которая его носила. Дик смотрел на ботинок с неизъяснимым чувством: ему казалось, что он не имел права этого делать, не спросив разрешения хозяйки.

- И что я вам еще скажу, соседи, - продолжал сапожник, - хоть непривычному глазу этого и не заметить, а мастер сразу скажет, что ботинок с колодкой схожи, хоть в колодке трудно уж признать образ и подобие божье, а ботинок до того аккуратно сработан, что сердце радуется, и в Кэстербридже такая пара стоит никак не меньше десяти с половиной шиллингов. Вам и невдомек, а мне ясно как божий день, что это вот - отец, а это - дочь.

- Очень может быть, что сходство и впрямь есть, мистер Пенни, - сказал Спинкс, - небольшое сходство, так сказать, весьма отдаленное сходство. Но у меня, видно, не хватает воображения, чтобы его усмотреть.

Мистер Пенни поправил очки.

- По этому случаю я расскажу вам одну историю. Ты, верно, знавал молочника Джонсона, Уильям?

- Ну а как же.

- Так вот, случилось это неподалеку от его дома, на берегу пруда, где у него выгон. Иду я себе по тропинке и вдруг вижу, народ толпится: только что из пруда утопленника вытащили. Он полез купаться, да попал на глубокое место, его и накрыло с головой. Людей набежало - видимо-невидимо, но, кто ни подходил смотреть - и мужчины, и женщины, и дети, - опознать его не могли. А когда я подошел, его уже подняли и понесли. Лица утопленника не было видно его накрыли простыней, но только попадись мне на глаза его нога. Тогда я им всем так прямо и заявил: "Не знаю, говорю, как этого человека зовут, но это брат Джона Вудворда: я Вудвордов по ноге всегда узнаю". И как раз подбегает Джон Вудворд, слезы так градом и катятся, криком кричит: "Брат мой утонул! Брат утонул!"

- Подумайте! - заметила миссис Дьюи.

- Что ж, узнать человека но ноге - это дело немалое, - сказал мистер Спинкс. - Тут, я бы даже сказал, голова нужна на плечах. Что же касается меня, я не так много чего знаю - хвастаться не стану, - но покажите мне ногу человека, и я скажу, какое у него сердце.

- Ну тогда умней тебя на свете никого нет, - заметил возчик.

- Не мне судить, - с достоинством ответил мистер Спинкс. - Для того человек и живет, чтоб ума набираться. Возможно, я кое-какие книги и прочел. Не скажу, чтоб много, но кое-что, может, и прочел.

- Да, знаем мы, - примирительно сказал Майкл, - весь приход знает, что ты страх сколько всего перечитал, да и молодежь уму-разуму научил. Ученье большое дело, и если уж есть у нас ученый человек, так это ты, мистер Спинкс.

- Хвалиться я не люблю, хоть, может, мне в жизни и довелось кое-что почитать и кое над чем поразмыслить. Я только одно знаю, - может, это книги меня умудрили, по мне хвастаться ни к чему: к тому времени, как человек всю ученость превзойдет, ему, глядишь, и в могилу укладываться пора. А мне уж сорок пять стукнуло.

И всем своим видом мистер Спинкс показал, что, дескать, если уж он не превзошел всю ученость, то кто ж тогда превзошел.

- Подумать только - узнать человека по ногам! - сказал Рейбин. - А я, ребятки, иной раз и целиком всего человека вижу, а никак не признаю.

- Ну все-таки по виду скорей всего узнаешь, - рассеянно произнес дед Уильям, нацелив глаз на ямку, черневшую среди раскаленных углей в камине, и поводя головой, чтобы поймать на этой линии кончик носа деда Джеймса. - Да, вот что, - продолжал он, оживляясь и поднимая глаза, - надо нам будет сегодня и в школу зайти - спеть учительнице. Если слух у этой девчурки под стать ее хорошенькому личику, угодить ей будет не просто.

- А какова она лицом? - спросил молодой Дьюи.

- Что ж, - отозвался мистер Спинкс, - с лица ее хулить не приходится. Приятное розовое личико, ничего не скажешь. Однако что такое, в сущности говоря, лицо?

- Чего уж там, Элиас Спинкс, скажи прямо - красотка девушка, и все тут, - вмешался возчик и встал, собираясь еще раз наведаться к бочонку с сидром.

IV

ОТ ДОМА К ДОМУ

В одиннадцатом часу подошли певчие, - дом Рейбина всегда был местом сбора, - и начались приготовления к выходу. Певчие постарше и музыканты надели толстые пальто с жесткими стоячими воротниками, а на шеи намотали цветные косынки, поверх которых виднелись лишь носы и уши, как у людей, заглядывающих через забор. Остальные участники хора - плотные краснощекие парни и мальчики - были почти все одеты в снежно-белые балахоны, расшитые по плечам и на груди золотыми сердцами, ромбами и зигзагами. Старшие осушили по девятой кружке, собрали ноты, окончательно выбрали псалмы. Мальчики тем временем почистили старинные роговые фонари и нарезали для них свечи кусочками. За вечер выпал небольшой снежок, и те, на ком не было гетр, пошли в конюшню и накрутили вокруг щиколоток сена, чтобы снег не засыпался внутрь башмаков.

Меллстокский приход был весьма обширным, и входившие в него деревушки отстояли друг от друга гораздо дальше, чем это обычно бывает. Поэтому, даже если возле каждого дома пропеть лишь один псалом, чтобы обойти весь приход, требовалось несколько часов. Главной деревней прихода был Нижний Меллсток; в полумиле от него находились церковь, дом священника и еще несколько дворов, - прежде это была самая населенная часть прихода, но теперь здесь веяло запустением. Милей дальше к северо-востоку лежал Верхний Меллсток, где жил возчик; кроме того, в разных местах прихода были разбросаны группы домов, не считая отдельных крестьянских дворов и молочных ферм.

Старый Уильям Дьюи вел басовую партию на виолончели, его внук Дик был третьей скрипкой, Рейбин вел партию тенора, а второй скрипкой был Майкл Мейл. Хор состоял из четырех мужчин и семи мальчиков. На последних была также возложена обязанность нести фонари и держать ноты перед музыкантами. Во всем, что касалось музыки, старый Дьюи как-то само собой всегда оказывался за старшего.

- Смотрите же, соседи, - придерживая дверь, говорил он выходившим гуськом музыкантам и певчим, глядя на них озабоченным взглядом, точно пастух, считающий своих овец, - вот вы двое, слушайте Майкла и не вздумайте опять, как в прошлом году, тянуться за третьей скрипкой и дискантами. Особливо в "Восстаньте и восславьте". А ты, Билли Чимлен, пой поаккуратней тебя все куда-то заносит. Да, самое главное, не устраивайте толкучки в воротах: входите тихонько, чтоб музыка вдруг словно как с неба заиграла.

- Сперва к фермеру Ледлоу?

- Сперва к нему, а потом, как обычно.

- А ты, Босс, - выходя добавил возчик, - сиди здесь, а так примерно в полтретьего подогрей на углях мед и сидр и принеси нам к церкви, ты знаешь куда.

Было около двенадцати, когда музыканты зажгли фонари и тронулись в путь. Снег перестал, и взошла луна, но ее скрывали такие густые облака, что разлитый по окрестностям слабый свет, казалось, исходил не с неба, а от белой пелены, накрывшей землю. Ветер стих, и каждый столб, каждый межевой камень или забор, даже если музыканты проходили от него в нескольких ярдах, откликался на их шаги и голоса настороженным эхом. В остальном вокруг царило безмолвие; лишь изредка из Иелберийского леса доносился лай лисы или, шурша в траве, удирал с дороги кролик.

К двум часам ночи музыканты обошли почти все фермы и деревушки, лежащие в стороне, и, минуя пустовавший дом местного помещика, направились через парк к главной деревне. Они шли напрямик, без дороги, нагнув головы, чтобы не удариться о низко нависшие и местами тесно переплетенные ветви старых лип.

- Да, времена теперь не те, - сказал Майкл Мейл, глядя себе под ноги, поскольку ему было все равно, куда смотреть, а в мыслях, должно быть, созерцая какие-то необыкновенно приятные картины прошлого. - Нет уж нам того почета. Сколько было раньше струнных оркестров, а теперь наш, почитай, один остался во всем графстве. Куда ни глянь - все шарманки да эти штуки, вроде шарманок, что надо ногой качать.

- Да, - согласился Боумен, покрутив головой; глядя на него, покрутил головой и старый Уильям.

- Хорошего мало, - отозвался еще кто-то. - В доброе старое время об этих шарманках и не слыхивали. А кто виноват - сами же оркестры виноваты. Надо было, как мы, держаться скрипок, серпенты совсем побоку, кларнеты и близко не подпускать. Я так считаю: хочешь, чтоб была настоящая духовная музыка - держись скрипок.

- Что касается возвышения души, то в этом на скрипки положиться можно, - сказал мистер Спинкс.

- А что, серпент - не так уж он был плох, - заметил мистер Пенни. Слов нет, старому приходит конец, а звук у серпента был хороший, глубокий такой, сочный.

- Зато уж о кларнетах ничего хорошего не скажешь, - заявил Майкл Мейл. - Как-то раз - давно это было, очень давно - пришлось мне под рождество ходить с оркестром из Уэзербери. Ночь выдалась морозная, и у всех кларнетов позамерзали клапаны - замерзли, да и все тут! Как нажмут на клапан, так вроде пробку из бутылки вытаскивают. Только п дела было, что бегать в сторожку отогревать кларнеты. На конце каждого висела длиннющая сосулька из слюны, а уж пальцы - хотите верьте, хотите нет, - пальцев мы совсем не чувствовали.

- У меня как-то разговор вышел с беднягой Джозефом Раймом, - сказал мистер Пенни, - а он ни мало, ни много сорок два года играл третью скрипку в церкви Чок-Ньютон. И вот надумали они тогда завести кларнеты. "Помяни мои слова, Джозеф, - сказал я ему, - коль заведете эти пищалки, все испортите. Не годятся кларнеты для церковной службы - и вид-то у них неподходящий". И что же? Не прошло двух лет с того разговора, как священник привез орган, а оркестру конец пришел.

- Ну, не знаю, какой там у скрипки особенный вид и почему она ближе к богу, чем кларнет, - сказал возчик. - По-моему, даже дальше. Вся она какая-то гнутая, в завитушках - так и кажется, что к ней сам сатана руку приложил; а на кларнетах, если верить картинкам, ангелы в раю играют, или на чем-то таком похожем.

- Правильно ты сказал, Роберт Пенни, - вмешался старый Дьюи, - надо было держаться скрипок. Труба - она кровь зажигает, верно; кларнет - он в пляс толкает, тоже верно; барабан - он все нутро перетряхивает, опять же верно. Но я от своего не отступлю - такой душевности, как в скрипке, ни у одного инструмента нет.

- Да здравствует скрипка! - воскликнул Джимми, братишка Дика.

- Были бы скрипки сами по себе, они бы устояли против всяких новых выдумок. ("Святая правда", - отозвался Боумен.) Это их кларнеты погубили. ("Они", - подтвердил мистер Пенни.) А все эти фисгармонии, - воодушевленный общей поддержкой, Уильям повысил голос, - все эти фисгармонии да органы (из груди Спинкса исторгся страдальческий стон) - просто паршивые - как бы это их назвать? - паршивые...

- Овцы? - подсказал Джимми; остальные мальчики шли сзади, немного поотстав, но он изо всех сил поспешал за взрослыми.

- Паршивые скрипелки!

- Твоя правда, Уильям, иначе и не назовешь - паршивые скрипелки, единодушно подтвердили музыканты.

Тем временем они подошли к воротам школы, которая стояла на небольшом возвышении у стыка трех дорог и сейчас возникла перед ними темным плоским силуэтом на фоне неба. Настроив инструменты, музыканты вошли на школьный двор, напутствуемые увещеваниями Уильяма ступать по траве.

- Семьдесят восьмой, - негромко провозгласил он, когда они встали полукругом и мальчики, открыв фонари, направили свет на ноты.

И тишину ночи огласили звуки старинного псалма, слова которого устно передавались от отца к сыну из поколения в поколение и так дошли до наших героев.

С большим чувством они пели:

Помни грех Адама,

О человек,

Помни грех Адама

В райском саду.

Помни грех Адама.

Все свое племя

Вверг он во пламя,

Век гореть в аду.

Помни бога благость,

О человек,

Помни бога благость,

Слово его.

Помни бога благость.

Он нам во спасенье

Отдал на мученье

Сына своего.

Рожден в Вифлееме,

О человек,

Рожден в Вифлееме

Всех ради нас.

Рожден в Вифлееме

Наш искупитель,

Всех людей спаситель

В сей светлый час.

Восхвали же бога,

О человек,

Восхвали же бога,

Ликуй стократ.

Восхвали же бога

В день сей святой,

Радуйся и пой:

"Свят, свят, свят!"

Закончив псалом, музыканты прислушались, но из школы не донеслось ни звука.

- Передохнем малость и начинаем "О, как велика твоя благодать!" - номер пятьдесят девятый, - скомандовал Уильям.

Был исполнен и этот псалом, но старания певцов опять остались незамеченными.

- Неужто в доме никого нет? Помню, такое с нами приключилось в тридцать девятом году и в сорок третьем тоще! - проговорил старый Дьюи.

- Может, она, как пожила в городе, так теперь нос воротит от нашего пения, - прошептал возчик.

- Ишь ты! - сказал мистер Пенни и бросил испепеляющий взгляд на трубу школьного здания. - Подумаешь, штучка! Простая музыка у хороших музыкантов будет получше ихней городской у плохих, вот что я скажу.

- Передохнем и начинаем последний, - скомандовал Уильям. - "Возликуйте, живущие на земле!" - номер шестьдесят четвертый.

По окончании псалма он выждал минуту и ясным, громким голосом возгласил, как возглашал в этот день и час вот уже сорок лет:

- С рождеством Христовым вас!

V

НАГРАДА ЗА ТРУДЫ

Когда музыканты почти уверились, что на возглас Уильяма ответа не будет, в одном из окон второго этажа появился свет; вначале совсем слабый, он становился все ярче, и вот уже через штору можно было отчетливо различить пламя свечи. Мгновение спустя штора взвилась кверху, и пятнадцать пар глаз увидели в окне, словно в раме картины, молоденькую девушку, которая держала перед собой в левой руке свечу, ярко освещавшую ее лицо, а правой опиралась о подоконник. Она вся была окутана чем-то белым; великолепные вьющиеся волосы рассыпались по плечам в том хаотическом беспорядке, какой можно застать только ночью, когда они скрыты от посторонних взоров. Колеблясь между робостью и решительностью, девушка вглядывалась в полумрак за окном, но едва она рассмотрела внизу полукружие темных фигур, как ее лицо стало приветливым.

Открыв окно, она дружески крикнула музыкантам:

- Спасибо вам, большое спасибо!

Окно быстро и бесшумно захлопнулось, и штора стала опускаться. Вот она уже закрыла лоб и глаза девушки; потом маленький рот; потом шею и плечи; вот уже и ничего больше не видно. Опять осталось лишь туманное пятно света, затем оно стало удаляться и исчезло.

- Какая хорошенькая! - воскликнул Дик Дьюи.

- Даже лучше тех красоток, что из воска делают, - сказал Майкл Мейл.

- Ну, прямо точно ангел явился, - с чувством проговорил возчик.

- Я таких никогда, никогда не видел, - пылко сказал Лиф.

И все остальные, откашлявшись и поправив шляпы, признали, что старались они не зря.

- Пошли теперь к фермеру Шайнеру, а потом можно будет и подкрепиться, а, отец? - спросил возчик.

- Ну что ж, можно и так, - ответил старый Уильям, взваливая на плечо виолончель.

Дом фермера Шайнера, стоявший на пересечении тропы с главной дорогой, был какой-то приземистый и неуклюжий. Низкие и несоразмерно широкие окна второго этажа и огромное окно-фонарь внизу, где обычно помещается дверь, делали его похожим на подозрительно скосившую глаза и злорадно ухмыляющуюся человеческую физиономию. Но сейчас, ночью, ничего этого не было видно, кроме темных очертаний крыши.

Музыканты встали перед домом, приготовили инструменты и ноты.

- Тридцать второй - "Узри утреннюю звезду", - объявил Уильям.

Они закончили второй стих, и скрипачи занесли уже было смычки, готовясь приступить к третьему, как вдруг без всякого предупреждения - в доме даже свет не загорелся - громовой голос взревел:

- А ну вы, заткните глотки! Какого черта вы здесь разорались? И так голова раскалывается, а они тут устроили под окном галдеж!

И окно с треском захлопнулось.

- Вот так заслужили, - негодующе сказал возчик, оборачиваясь к своим спутникам.

- Все, кому дорога музыка, пойте дальше! - скомандовал старый Уильям, и псалом был допет до конца.

- Теперь девятнадцатый! - твердо объявил Уильям. - Да погромче - пусть знает, как оскорблять хор.

В доме вспыхнул огонь, окно снова распахнулось, и в нем появился взбешенный фермер.

- Громче играйте, громче! - закричал возчик, изо всех сил налегая на смычок. - Давайте фортиссиму, чтоб его не было слышно!

- Фортиссиму! - крикнул Майкл Мейл, и псалом загремел с такой силой, что совершенно заглушил Шайнера; однако, судя по той ярости, с которой тот дергался всем телом и размахивал руками, уподобляясь то букве "х", то букве "у", он, по-видимому, изрыгал достаточно проклятий, чтобы отправить в преисподнюю весь приход.

- Ай-яй-яй, как некрасиво! - сказал старый Уильям, когда они отошли от дома. - Сколько лет хожу с хором, и сроду такого не бывало. А еще церковный староста!

- Просто выпил лишнего, - сказал возчик. - Когда у него божественный настрой, ничего плохого о нем не скажешь. А сейчас у него мирской настрой. Надо будет позвать его завтра к нам на вечеринку, чтоб не серчал. Мы люди не злопамятные.

Музыканты перешли меллстокский мост и по тенистой тропинке направились вдоль берега Фрума к церкви. Босс ждал их у церковных ворот с горячим медом и прочими припасами. Решив сначала выпить и поесть, а потом уже идти дальше, они вошли в церковь и поднялись на галерею. Там они открыли фонари, расселись вдоль степ, кто на скамейках, кто на чем, и как следует закусили. Когда умолкал разговор, сверху через потолок галереи доносилось приглушенное позвякивание и скрип старых церковных часов; звуки эти рождались и умирали в башне, и людям, одаренным воображением, порой чудилось, что именно здесь совершается ход Времени.

Покончив с едой, музыканты настроили инструменты и снова вышли на морозный ночной воздух.

- А где Дик? - спросил старый Дьюи.

Все принялись оглядывать друг друга, словно подозревая, что Дик превратился в кого-нибудь из них, а затем ответили, что не знают.

- Ну уж это, я вам скажу, подложил нам свинью мастер Дик, иначе не назовешь, - сказал Майкл Мейл.

- Небось домой удрал, - предположил кто-то, сам мало веря своим словам.

- Дик! - крикнул возчик, и его голос раскатисто загремел между тисами.

Застыв, как изваяние, он некоторое время прислушивался в ожидании ответа и, не дождавшись его, повернулся к остальным.

- Главное, третья скрипка! Был бы он тенором или подголоском, мы бы уж как-нибудь без него обошлись. Но остаться без третьей скрипки - да это, ребятки, все равно, что остаться без...

Возчик запнулся, не находя достойного сравнения.

- Головы, - подсказал мистер Пенни.

Возчик шагнул вперед, как бы в укор несерьезным людям, которые занимаются подсказками, когда их ждут более важные дела.

- Ну где ж это слыхано - бросил дело на полдороге, и только его и видели?

- Нигде, - с готовностью отозвался Боумен. (Отчего же, дескать, не сказать тех слов, которых от тебя ждут.)

- Может, какое несчастье с парнем стряслось? - предположил дед Дика.

- Да нет, какое там несчастье, - без тени тревоги ответил возчик. - И куда он, интересно, свою скрипку девал? Я за эту скрипку тридцать шиллингов отвалил, да еще сколько торговался. Небось валяется где-нибудь в сырости, а испортить ее ничего не стоит, в десять минут расклеится, да какое там в десять - в две!

- И что с ним могло приключиться? - встревоженно сказал Уильям. Может, утонул?

Оставив фонари и инструменты в часовне, все двинулись обратно по берегу реки.

- Ничего с таким молодцом не сделается, - заметил Рейбин. - И причина небось какая-нибудь самая простая, только мы никак догадаться не можем. Понизив голос, он спросил таинственным шепотом: - А вы не замечали за ним, соседи, чего-нибудь такого, - может, по какой девчонке вздыхает?

- Да нет, не похоже. Он пока еще чист, как стеклышко.

- И потом, Дики говорит, что никогда не женится, - вставил Джимми, - а будет всю жизнь жить дома с мамой и с нами.

- Ну, сынок, какой парень этого не говорил!

Они дошли до дома мистера Шайнера, но там никого не было. Тогда двое музыкантов пошли к школе. В окне спальни все еще горел свет, и, хотя штора оставалась опущенной, окно было слегка приоткрыто, словно учительница прислушивалась к отдаленным звукам рождественских псалмов.

Внизу, прислонившись спиной к буку, недвижимо стоял пропавший скрипач; руки его были скрещены на груди, голова откинута назад, глаза устремлены на освещенное окно.

- Это ты, что ли, Дик? Что ты тут делаешь?

Дик вздрогнул, мгновенно принял более естественную позу и поглядел сначала направо, потом налево, словно надеясь, что ему откуда-нибудь придет вразумительный ответ на этот вопрос; наконец он пробормотал:

- Ничего, отец.

- Ну, знаешь, ничего не делать можно было бы и побыстрей, - сказал возчик, и все повернули обратно, к дому священника.

- Я думал, вы еще сидите закусываете на галерее, - сказал Дик.

- Мы тут его обыскались, бог знает сколько исходили, куда только не заглядывали, чего только не передумали, а он, оказывается, ничего не делал, так-таки ровно ничего.

- В этом-то вся нелепость - ровным счетом ничего, - проговорил мистер Спинкс.

Следующую остановку они сделали перед домом священника, и мистер Мейболд, молодой пастырь, недавно назначенный к ним в приход, получил свою долю праздничных созвучий. Музыканты надеялись, что, как лицо, причастное к наступающему празднику, мистер Мейболд сочтет своим долгом открыть окно, и ради поощрения исполнили еще один псалом. Но тот не появился.

- Нехорошо, - сказал старый Уильям, покачав головой.

Однако в это самое мгновение приятный голос раздался, по-видимому, из постели:

- Благодарю вас, соседи!

- Что он сказал? - спросил Боумен, который был туговат на ухо. Говорил он по этой причине громко, и священник услышал его слова.

- Я сказал: "Благодарю вас, соседи!" - крикнул он еще раз.

- Ну ладно, а то я в первый раз не расслышал! - крикнул в ответ Боумен.

- Ну зачем ты ему так отвечаешь - молодой человек еще рассердится, сказал возчик.

- Ни в коем случае, друзья мои! - крикнул священник.

- Ну и слух! - шепотом проговорил мистер Пенни. - Не хуже, чем у лошади или собаки. Значит, ему и ума не занимать - это уж верный признак.

- Поживем - увидим, - сказал возчик.

Старый Уильям, воодушевленный такой благожелательностью нового человека, готов был исполнить все псалмы заново, но отказался от своего намерения, когда Рейбин напомнил ему, что, перестаравшись, можно все дело испортить.

- Вот ведь как одно к одному выходит, - продолжал возчик, когда они стали подниматься на холм, направляясь к последней группе домов, - и это видение в женском обличье, что нам недавно явилось, и этот сладкогласный молодой священник. Сдается мне, что она обведет его вокруг пальчика и скрутит беднягу восьмеркой, - попомните мои слова, ребятки.

VI

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ УТРО

Музыканты наконец добрались до своих постелей и заснули, как все добрые люди. Дик, однако, провел оставшиеся ему для отдыха три-четыре часа в тревожном полусне: ему снова и снова представлялось школьное окно и все события, с ним связанные.

А утром, что бы он ни делал - поднимался ли наверх, спускался ли вниз, выходил ли на улицу, разговаривал ли о ветре и погоде, - воображение его без конца рисовало все ту же упоительную картину. Покачиваясь на пятках, он стоял у камина, глядя, как мать жарит грудинку, и думал: что толку в грудинке, если ее жарит не Видение? Обмякший ломтик грудинки висел на решетке рашпера, как котенок на руках у ребенка, - но что толку в сравнениях, если они принадлежат не Ей. Он глядел, как желтоватые блики дневного света танцевали на выбеленной стенке камина вместе с голубоватыми бликами от очага, - но что толку в бликах?

- Может, новая учит... кх... мисс Фэнси Дэй тоже будет сегодня петь в церкви? - спросил он.

Возчик долго глядел на него, потом ответил:

- Может, будет, а может, и нет.

По лицу Дика можно было понять, что он отнюдь не в восторге от такого ответа, хотя было известно, что неопределенность высказываний возчика объяснялась скорее устройством голосовых связок, чем существом обсуждаемого вопроса.

Собираясь в церковь, Дик проявил необыкновенное усердие, сам не давая себе отчета в причинах сего благочестивого рвения. Он начистил и отполировал свои выходные башмаки со взыскательностью истинного художника. Сначала он долго обрабатывал их щеткой, не пропуская ни пятнышка, ни единой оставшейся с прошлой недели пылинки; затем достал новый пакет сажи, старательно развел ее и принялся ваксить, позабыв о бережливости. Наложил один слой и начистил до блеска; потом еще один для пущей черноты и, наконец, третий - чтоб достичь зеркального сияния и достойно подготовиться к встрече с Ней.

По случаю рождества возчик приводил себя в порядок с особой основательностью. Громкое плесканье и фырканье оповещало о том, что возчик совершает свое грандиозное воскресное омовение, которое продолжалось добрых полчаса и совершенно затмевало его будничное умывание. Возчик скрывался в пристройке с большим коричневым полотенцем в руках, фыркал и плескался там минут двадцать, а когда появлялся в дверях, от него шел сырой запах летнего тумана, и, глядя на него, можно было подумать, что он едва избежал гибели в водной пучине, потеряв при этом почти всю одежду; глаза у него были красные, словно он долго плакал, с мочек ушей и с кончика носа, как бриллианты, свисали водяные капли; волосы тоже сверкали водяными блестками.

Заканчивая сборы, отец, сын и внук еще долго ходили по комнатам, хрустя башмаками по усыпанному песком каменному полу, потом достали виолончель и скрипки, осмотрели струны и подтянули их немного выше нужного тона, чтобы настройка сохранилась до начала службы и их не пришлось бы снова настраивать в галерее, уловив момент, когда кто-нибудь кашлянет или чихнет или когда священник произнесет "аминь", - а такая неприятность частенько случалась в сырую зимнюю погоду.

Затем все трое вышли из дома и направились по тропе через овечий выгон, держа под мышкой инструменты в выцветших зеленых чехлах, а в руках - старые нотные тетради в коричневых переплетах. Дик все время,, невольно обгонял остальных, а возчик шествовал неторопливым шагом, сильно выворачивая носки.

Достигнув подножья холма, они увидели церковь со стороны северных ворот, или, как их здесь называли, "церковной калитки". За оградой виднелась группа из семи подвижных фигурок, оказавшихся при ближайшем рассмотрении певчими хора; в ожидании музыкантов они сидели на могильной плите и от нечего делать болтали ногами. Завидев музыкантов, мальчишки повскакали с плиты и, топоча, как кавалерийский полк, взлетели по старой деревянной лестнице на галерею. Остальные юные прихожане остались во дворе и преследовали своим вниманием птиц, кошек и прочих тварей до тех пор, пока не пришел священник; тогда они мигом обрели благопристойность и чинно прошли на свои места.

Галерея меллстокской церкви жила особой жизнью и придерживалась особых взглядов. Появление нового лица вызывало здесь совсем иные чувства, чем у прихожан, располагавшихся внизу. Если внизу его встречали как непрошеного гостя, вторжения которого не могла оправдать никакая своеобычность, для галереи он был интересной новинкой, занимательности которой не могла умалить никакая чужеродность. Кроме того, с высоты своего положения галерея досконально изучила привычки нефа и обладала обширным запасом весьма любопытных сведений о нем, тогда как неф мог судить об обитателях галереи лишь по исторгаемым их инструментами и глотками звукам. Обитатели нефа и не подозревали, например, что причетник в течение всей службы жует табак и сплевывает его в дырку в скамье, перед тем как провозгласить "аминь"; что некоторые юные дочери почтенных родителей давно уже утратили интерес к столь невинному предмету, как изложение брачного обряда, и во время проповеди прилежно изучают по своим молитвенникам тот, который хронологически следует за ним; что молодая парочка, по примеру знаменитых влюбленных Пирама и Фисбы, сплетает пальцы через дыру в спинке скамьи; что миссис Ледлоу, жена фермера, во время службы считает деньги и прикидывает недельные расходы. На галерее же все эти наблюдения давно утратили прелесть новизны.

Старик Уильям сидел в первом ряду между двумя певчими, держа виолончель между колен. Во втором ряду слева стояли Дик с дискантами, а справа - возчик с тенорами. Позади всех помещался Майкл Мейл с альтами и остальными певчими.

Еще до начала службы, когда музыканты, собравшись кружком в глубине галереи, напоследок репетировали псалмы, Дик, бросив взгляд через плечо деда, увидел, как видение минувшей ночи преспокойно вошло в церковь, словно никогда и не было видением. С ее появлением точно свежая струя ворвалась в старую церковь, пронзив тело и душу Дика неведомыми ему ранее ощущениями. Церковный староста Шайнер направил учительницу в небольшой придел к северу от алтаря, где разместилась стайка учениц воскресной школы; Дику было ее отлично видно с галереи, стоило только нагнуться и глядеть под крайнюю арку.

Минуту назад церковь казалась ему почти пустой - сейчас она была переполнена. Вот мисс Фэнси встала с колен, огляделась, выбирая себе постоянное место, и в конце концов села в самый дальний угол. Дик вдыхал согретый ее присутствием воздух, кровь стучала у него в висках, и ему чудилось, что между ним и ею протянулись нити, заметные всем присутствующим.

Весь ход богослужения в то незабвенное рождественское утро, каждый пустяк, случившийся в церкви, пока минуты неторопливо сменяли друг друга, навсегда запомнились Дику Дьюи. Псалмы, которые они исполняли в тот день, запечатлелись в его памяти, заняв особое место среди прочих псалмов; на многие годы запомнилась ему и проповедь, и слой пыли, лежавшей на капителях контрфорсов, и ветка омелы, висевшая немного криво в арке алтаря, - короче говоря, все те впечатления, которые проскальзывают в сознание, когда ум бездействует и воспринимает одни зрительные образы.

Случайно или по воле судеб еще у одного молодого человека, находившегося в то утро в меллстокской церкви, к концу службы возникло безотчетное ощущение некоей притягательной силы, исходившей от той же очаровательной особы. Правда, его чувства не достигли столь резко выраженной формы; кроме того, в отличие от Дика, это лицо был" весьма удивлено своим состоянием и изо всех сил старалось вернуть себе спокойствие духа. Речь идет о молодом священнике мистере Мейболде.

Случалось, что на рождество оркестр играл гораздо хуже обычного. Мальчики-певчие клевали носами после ночных трудов, на взрослых тоже сказывалась усталость; вдобавок на этот раз дело усугубляла разлитая в воздухе сырость. От длительного пребывания на ночном воздухе струны сели на целых полтона и в самых неподходящих местах вдруг издавали громкий гнусавый звон; музыкантам приходилось то и дело удаляться в глубину галерея и кашлять до сипоты, чтобы заглушить звуки настройки. Священник хмурился. Вдобавок во время первого же псалма певчие вдруг обнаружили, что им вторят какие-то пронзительно-звонкие голоса, доносившиеся, как вскоре было установлено, из придела школьниц. С каждым псалмом эти голоса становились все громче и смелее. Когда исполнялся третий псалом, самочинный женский хор только что не заглушал певчих; мало того, исходившие из придела звуки настолько обособились, что обрели свой собственный темп, тональность и чуть ли не мелодию, взмывая кверху, когда голоса на галерее устремлялись вниз, и наоборот.

Такого еще никогда не случалось. Как и все остальные прихожане, школьницы всегда смиренно и почтительно подтягивали галерее, а без ее руководства пели кто в лес, кто по дрова; им и в голову не приходило идти наперекор опытным артистам, у них не было ни воли, ни единства, ни силы, ни желаний, кроме тех, что им сообщал вознесенный над ними хор.

В звуках оркестра и голосах певчих зазвенело негодование. Так продолжалось до самого конца музыкальной части службы. Не успели музыканты опустить скрипки, мистер Пенни - спрятать очки в чехол, а священник объявить тему проповеди, как на галерее началось возмущенное перешептывание.

- Нет, вы слыхали, братцы? - простонал мистер Пении.

- Нахальные девчонки! - сказал Боумен.

- Иначе и не назовешь. Подумать только, как они пели - ничуть не тише, чем весь наш хор вместе со скрипками, если не громче.

- Вместе со скрипками! - горько повторил Боумен.

- Когда женщины объединятся - им нет равных по дерзости. - произнес мистер Спинкс.

- Хотел бы я знать, - начал возчик (таким тоном, точно заранее знал ответ на свой вопрос и спрашивал лишь для проформы), - с какой стати девчонкам вздумалось драть глотку, когда они не сидят на галерее и никогда в жизни здесь не бывали. Вот в чем вопрос, ребятки.

- Все знают, что петь положено галерее, - сказал мистер Пенни. - Нет, вы скажите, братцы, - зачем тогда наши предки тратили деньги на постройку галерей, если всякие девчонки где-то там внизу будут ни с того ни с сего голосить что есть мочи?

- Видно, пришла пора нам, бесполезным, убираться из церкви восвояси вместе со своими скрипками, - произнес мистер Спинкс со смешком, который посторонний человек мог бы принять за чистую монету. Только посвященные понимали всю горечь иронии, таившейся в незаметном слове "бесполезные", и всю жуткую нарочитость смеха, казавшегося таким естественным.

- А чего тут такого - пускай себе тоже поют. Громче будет, хи-хи! отозвался Лиф.

- Томас Лиф, Томас Лиф! Откуда ты такой взялся? - сурово одернул его старый Уильям.

Моментально стушевавшийся Лиф сделал вид, будто он вообще ниоткуда не брался.

- Если на то пошло, ребятки, - продолжал Рейбин, - не велик был бы вред, если б они нам только иногда подтягивали, так, чтоб никто их не слышал.

- Само собой, - подтвердил мистер Пенни. - Да ведь как оно было? Не хочу возводить на людей напраслину, а тут и перед самим господом богом скажу, что в последнем псалме каждую их ноту было слышно - каждую ноту, будто им до нас и дела нет.

- Известно! Еще бы не известно! - проговорил тут как бы про себя мистер Спинкс, качая головой, словно в ответ на какую-то мысль, возникшую в его уме, и скривив губы в скорбной усмешке.

Никто не спросил: "О чем это ты?" - так как все по опыту знали, что со временем это само собой выяснится.

- Мне почему-то еще вчера ночью подумалось, что мы хлебнем горя с этим молодым человеком, - сказал возчик, видя, что мистер Спинкс пока не собирается продолжать, и взглянул на кафедру, где стоял ничего не подозревавший мистер Мейболд.

- А мне думается, - сурово проговорил старый Уильям, - что слишком вы много шепчетесь в неподходящее время и в неподходящем месте.

Сказав это, он поджал губы и устремил взор на священника, всем своим видом показывая, что только невежа скажет после этого хоть слово. Галерея затихла, и уничтожающая речь мистера Спинкса так и осталась непроизнесенной.

В течение всего разговора Дик помалкивал; возчик же высказывался довольно сдержанно, памятуя о том, что за завтраком миссис Дьюи выразила намерение пригласить к себе молодую руководительницу новоявленного хора на рождественскую вечеринку, - и это известие сообщило мыслям Дика самое радужное направление. К тому же возчик, отличавшийся несколько циническим складом ума, не принимал честь хора так близко к сердцу, как остальные музыканты, хотя, связанный с ними узами дружбы и общими интересами, всегда оказывал им самую горячую поддержку.

VII

ВЕЧЕРИНКА У ВОЗЧИКА

Во второй половине дня в доме возчика наблюдалось необычайное оживление. Каменные плиты пола были тщательно выметены и посыпаны тонким слоем мельчайшего желтого песка, добытого с самой глубины близлежащего песчаного карьера. Затем на свет извлекли массивные ножи и вилки, скрывавшиеся под покровом темноты и толстого слоя смазки со времени последнего подобного торжества; огромные буквы на их ручках столь убедительно возглашали "нержавеющая сталь", что отпадала необходимость в каких-либо дополнительных ручательствах, например, в марке завода, которая поэтому отсутствовала. В бочку с сидром ввернули кран, который Рейбин обычно носил в кармане. Напоследок миссис Дьюи поставила возчика посреди комнаты и принялась вертеть его туда и сюда, выискивая упущения в его туалете.

- Погоди-ка, я пойду принесу ножницы, - сказала она.

Возчик застыл, как часовой на посту.

Миссис Дьюи всего лишь подравняла два-три волоска, нарушавшие линию усов, обстригла слегка потрепавшийся сгиб на воротнике рубашки и в заключение выдернула у мужа седой волос; все эти операции возчик перенес в безропотном молчании, за исключением последней, которая вызвала слабый протест:

- Осторожней, Энн!

- И что ты за человек, Рейбин, глаза бы мои на тебя не глядели, сказала миссис Дьюи с привычной строгостью спутницы жизни и, повернув его еще раз, сняла с плеча несколько волосков мерина Веселого. Рейбин, мысли которого были, по-видимому, заняты чем-то другим, зевнул. - Один воротник на пиджаке чего стоит - весь засаленный, грязный. Срам, да и только! И где ты его так отделал?

- Это, верно, от пота. Уж очень я летом потею. Стоит мне повозиться - и я весь мокрый.

- Да, все вы, Дьюи, мужланы неотесанные. И братец твой Боб ничем не лучше: жирный, как боров, а заговорит - уши вянут! Слышать не могу это его: "Здорово, Энн!" - просто с души воротит. А уж таких потливых, как ты, свет не видывал: только солнце проглянет, тебя хоть выжимай.

- Раз я в будни потею, само собой, я и в воскресенье потею.

- Если какая из девчонок в отца выйдет, трудно ей будет, бедняжке, найти мужа. У нас в семье никто так безобразно не потел, избави бог! А уж эти Дьюи! И как это меня угораздило попасть в такую семейку - ума не приложу!

- По слабости женской не смогла отказать, когда я тебя позвал замуж. Вот так, видно, и угораздило.

Подобные разговоры были возчику, очевидно, не в новинку, оттого он и отвечал жене без той горячности, какую можно было бы ожидать, имей ее вопрос прелесть новизны.

- А брюки вышли на славу, - невозмутимо продолжала миссис Дьюи, по-видимому, бранившая семейство Дьюи скорее по привычке, чем по внутренней потребности. - И как дешево обошлись! Смотри, какие просторные, и все сделано честь честью - подкладка подложена, а внизу даже двойная, а сзади еще и холстина, и пояс высокий, чуть не до подмышек, и в швах заложено столько, что еще на полпары хватило бы, да к тому же остался кусок на жилетку. А все потому, что сама позаботилась - купила материю по случаю и шили их у меня на глазах. Вот что значит пораскинуть мозгами, а не надеяться на этих жуликов-портных.

Ее рассуждениям положило конец внезапное появление Чарли, лицо и руки которого были черны, как у трубочиста, а нос походил на оплывшую свечу. Почему именно в этот день, когда все отмывалось и отчищалось до блеска, ему вдруг вздумалось играть с крюком и цепью, на которые в очаге подвешивают окорока, что он в них нашел интересного по сравнению с прочими предметами, находившимися в доме, - на этот вопрос могут ответить лишь матери малолетних детей. Самое заманчивое заключалось, по-видимому, в том, что, играя с крюком и цепью, в конечном итоге оказываешься с ног до головы перемазанным сажей. Минуту спустя Чарли настигло возмездие за это хитроумное открытие, и он исчез за углом дома, напоследок оглянувшись на отца с выражением лица осужденного Каина на иллюстрациях к Библии.

К десяти часам вечера гости начали испытывать обычный для деревенских праздников зуд в ногах. Тут из чулана послышались звуки настраиваемой скрипки.

- Это Дик, - сказал возчик. - Парню не терпится сплясать джигу.

- Дик! Никаких танцев - я не допущу никаких танцев на первый день рождества, - решительно заявил старый Уильям. - Как пробьет двенадцать тогда танцуйте сколько влезет.

- Правильно говоришь, Уильям, - отозвалась миссис Пенни. - Если уж устраивать вечеринку на первый день рождества, так хоть без танцев как-никак святой день. Джига - вещь хорошая во всякий другой праздник, но в такой день плясать джигу как-то не годится. Так что придется вам, молодые люди, подождать до двенадцати часов.

Тут вмешался мистер Спинкс, которому как раз в эту минуту ударил в голову выпитый мед.

- Танцы, - заявил он, - весьма укрепляющее, оживляющее и изящное занятие, особенно если при этом опрокинуть стаканчик-другой. Танцы - хорошее дело. Но зачем нарушать божье установление? Зачем, я вас спрашиваю, Ричард, и Рейбин, и вся компания?

- Решено - до двенадцати никаких танцев, - сказал Уильям.

Хотя Рейбин и его жена вершили дела в доме по своему усмотрению, однако во всем, что касалось религии, решающее слово принадлежало старому Уильяму, твердость которого в этом отношении вполне возмещала его равнодушие к вопросам хозяйственным. Таким образом, молодым гостям предстояло томиться еще час сорок пять минут, отчего у них заметно вытянулись лица и погрустнели глаза. А пока им разрешили петь песни.

Без пяти двенадцать из-за стены снова послышались тихие звуки настройки, а когда наконец часы, хрипя и кашляя, пробили последний удар, Дик внес настроенные скрипки, и музыканты решительно взялись за инструменты; старый Уильям с полной готовностью снял с гвоздя виолончель и с самым залихватским видом провел рукой по струнам.

Открыли танцы контрдансом под названием "Триумф, или Следуй за милой". Возчик пригласил миссис Пенни, а миссис Дьюи оказалась дамой мистера Пенни, который так гордо нес голову, так прямо держался и так важно поблескивал очками, что казался разве что немногим ниже возчика. На вечеринке присутствовал и церковный староста фермер Шайнер, мужчина лет тридцати пяти, весьма охотно принявший приглашение и каким-то непостижимым образом совершенно забывший, что он вытворял прошлой ночью. Его отличали налитый кровью взгляд, сиплое дыхание, массивная цепочка от часов и мрачная усмешка, постоянно, хотя едва заметно, кривившая его губы. Несмотря на происки фермера, хорошенькая, тоненькая, нарядная мисс Фэнси Дэй досталась Дику, поскольку мистер Шайнер, как человек более богатый, держал себя слишком самоуверенно, а Дик проявил подобающую учтивость.

Пока наша героиня проходит на свое место в ряду дам, рассмотрим ее как следует. Она несколько выше среднего роста. Ее отличительное качество гибкость, создающая впечатление необыкновенной легкости и свободы движений. Темные глаза, над которыми брови изгибаются, словно две дужки в нотном письме - так тонко, четко и мягко они очерчены, - оживленно блестят. Этот блеск время от времени, однако, не слишком часто, смягчается дымкой задумчивости, лишь на мгновение затеняющей кокетливую искорку, которая, в свою очередь, никогда не разгорается настолько, чтобы выйти за рамки скромности. Ее губы отличаются той же четкостью и мягкостью рисунка, как и брови, и у нее правильной формы нос, что само по себе немало, если учесть, что на сотню хорошеньких ртов и глазок приходится всего один правильный носик. Добавьте к этому пышные каштановые кудри, платье из белого газа с голубой отделкой - и перед вами весьма несовершенный портрет молодой особы, которая выделялась среди остальных дам, как роза среди кочанов капусты. Танец был в самом разгаре. Мистер Шайнер, бросив собственную даму, что разрешалось своеобразными правилами танца, завладел прелестной партнершей Дика, и они резво понеслись посередине комнаты, словно жених с невестой, спешащие к алтарю. Дик трусил сзади с довольно глупым видом, который, как ему казалось, должен был выражать невозмутимое спокойствие, а на самом деле выражал беспомощное негодование. У Дика уже стали заметно дрожать губы, но тут Фэнси и мистер Шайнер повернули назад, и он, радостно вспыхнув, взялся за руки со своим соперником, образовав арку над головой дамы (отсюда, видно, и пошло название танца). В следующей фигуре ему снова пришлось уступить Фэнси Шайнеру, который отплясывал с таким жаром, что его цепочка тоже плясала всеми своими звеньями. Возчик не жалел ног, так что его обширные телеса тряслись, как студень. Миссис Пенни, которая, танцуя с возчиком, всегда опасалась увечья, в течение всей фигуры сохраняла на лице робкую улыбку, отчего оно покрылось сетью морщинок, а глаза превратились в крошечные узенькие щелочки; подпрыгивая напротив своего партнера, она с какой-то рабской покорностью повторяла каждое его движение - включая и те коленца, которыми возчик, благодаря своему богатому воображению, время от времени уснащал танец.

Сережки в ушах дам то взлетали, подскакивали, переворачивались, то, утихомирившись, легонько покачивались из стороны в сторону. Миссис Крамплер - дородная особа, по каким-то соображениям, о которых никто не счел нужным допытываться, танцевавшая в чистом переднике, скользила по полу так плавно, что ее туфель вовсе не было видно, и могло показаться, будто она катится на колесиках.

Минуты незаметно проходили одна за другой, и вот уже наступило то время, когда прически у дам приходят в легкомысленный беспорядок; когда даже на лицах изящных девиц явственно проступает влага - не говоря уж об их партнерах, по чьим физиономиям давно уже катятся полноводные ручьи; когда юбки начинают выбиваться из-под поясов; когда гости постарше, которые пошли танцевать, чтобы не отстать от молодежи, уже чувствуют дрожь в коленях и про себя проклинают этот нескончаемый танец;, когда (на деревенских вечеринках, где не останавливаются на полпути) начинают расстегивать жилеты, а стулья скрипачей, сдвинутые яростными телодвижениями сидящих на них музыкантов, оказываются в добрых двух футах от того места, куда их первоначально поставили.

Фэнси танцевала с мистером Шайнером. Дик понимал, что по правилам хорошего тона она обязана быть одинаково любезной со всеми кавалерами, но тем не менее ему невольно приходило в голову, что ей вовсе не нужно танцевать с _таким_ уж увлечением и _так_ уж часто улыбаться, находясь в объятиях фермера.

- По-моему, вы забыли поменяться дамами, - кротко сказал он мистеру Шайнеру, часовая цепочка которого все еще содрогалась после резкого поворота.

Признавая справедливость замечания, Фэнси шагнула было к Дику, но ее партнер оставил его слова без внимания и, нежно склонившись к своей даме, начал следующую фигуру.

"Слишком уж этот Шайнер около нее увивается", - подумал Дик, наблюдая за ними. Они опять неслись через комнату, и Фэнси лучезарно улыбалась своему кавалеру. Затем они заняли места в ряду танцующих.

- Мистер Шайнер, вы не поменялись дамами, - сказал Дик, не придумав ничего более уничтожающего; сам он поменял даму и был возмущен тем, что фермер нарушает заведенный порядок.

- Я, может, вообще не буду меняться дамами, - сказал мистер Шайнер.

- Так нельзя, сэр.

Партнерша Дика, молоденькая девица по имени Лизки, для краткости называемая Лиз, попыталась его успокоить:

- По правде говоря, я тоже не очень-то люблю меняться.

- И я не люблю, - вставила миссис Пенни, - а тем более, если кто-то не хочет. Неужели соседям ссориться из-за этого?

- Да я ничего, - сказал Дик, уже пожалевший, что невежливо обошелся с гостем, - просто в этом танце так положено. Нельзя же танцевать как кому вздумается, - тот, кто придумывал танцы, наверно, знал, что к чему, раз он зарабатывал этим на жизнь.

- А я не хочу менять даму и не буду; а кто там этот танец придумал, мне дела нет.

Дик молчал с таким видом, словно перемножал в уме трехзначные числа; на самом дзле он пытался сообразить, как далеко можно завести спор с опасным соперником, когда этот соперник - гость в родительском доме. Его выручил возчик, который с топотом подлетел к ним со своей дамой и, принципиально пренебрегая парламентской процедурой, повел речь о своем:

- До чего же мне жарко, соседи, просто и сказать нельзя!

И чтобы дать окружающим какое-то представление о своих страданиях, он обвел их взглядом, полным невыразимой жалости к самому себе.

Миссис Дьюи шла в следующей паре.

- Да, - подтвердила она. - Рейбину всегда ужас как жарко.

Подыскивая форму сочувствия, приличествующую недугу такого рода, миссис Пенни попыталась одновременно улыбнуться и принять огорченный вид.

- Стоит ему в воскресенье пройтись утром по саду, и воротник уже размок, словно его и не думали крахмалить, - продолжала миссис Дьюи, и при этом воспоминании на ее лицо набежала тень озабоченности.

- Ну что же вы остановились, женщины? Следующая фигура руки накрест. Пошли, пошли! - воскликнул возчик, и на этом разговор прервался.

VIII

ТАНЦОРЫ ВХОДЯТ В РАЖ

Дику удалось наконец заполучить Фэнси - на тот восхитительнейший из контрдансов, который начинается с тройных групп.

- Пока мы не начали, давайте все снимем пиджаки, - предложил возчик. А то жарко, мочи нет.

- Ну и манеры у тебя, Рейбин! Как пойдет танцевать, так тут же ему надо раздеваться. И всегда-то ему жарко!

- Ну уж это вы напрасно, ребятки, - воззвал возчик к жене (он часто обращался к ней во множественном числе мужского рода ради экономии эпитетов), - что тут такого? Танцуешь, танцуешь, весь взмокнешь, почему бы не снять пиджак? По-моему, самый резон. Если бы я один разделся, да еще нужды в этом не было бы, оно, правда, вышло бы не совсем хорошо, ну а если мы все разденемся, кто потолще, так мы же народ деревенский, нравы у нас простые, ничего в этом нет плохого. Ну как, что скажете, ребятки?

- Конечно, разденемся! - провозгласили еще трое дородных мужчин, и четверо страдальцев тут же сняли пиджаки и повесили их в прихожей, откуда вернулись гуськом, белея рубахами и выражая полную готовность померяться с самым удалым танцором хоть в Англии, хоть в Ирландии. Опасаясь уронить себя в глазах Фэнси, Дик остался в пиджаке; так же поступили и остальные мужчины потоньше; мистер Шайнер не снял пиджака из каких-то высших соображений.

Менаду тем празднество уже вступило в новую фазу, когда на столах и стульях собирается столько пыли, что можно вывести пальцем свое имя; когда воздух заволакивается голубой дымкой, а вокруг свечей появляется отчетливый ореол, когда ноздри, морщины и все поры на лице постепенно забиваются пылью; когда даже у скрипачей лица начинают полыхать жаром, а лица танцоров доходят до стадии белого каления и покрываются мертвенной бледностью; когда скрипачи вскакивают со стульев, отшвыривают их ногой и бешено пилят по струнам, широко расставив ноги, закрыв глаза и отрешившись от видимого мира. Иногда Дику приходилось делить свою королеву с другими партнерами, и они кружились втроем, держась за руки, потом он, уже один, с упоением вел ее по кругу, с каждым разом все крепче сжимая ее талию и продвигая локоть все дальше ей за спину (в конце концов отвоевав весьма значительное пространство); и, наконец, - вершина блаженства, - держа ее в объятиях, устремлялся по проходу между парами, и ее дыхание, словно летний зефир, перепутавший времена года, нежно касалось его шеи. Оказавшись в конце ряда, Дик испугался, что музыка кончится раньше, чем они успеют снова добраться до начала и он еще раз испытает это наслаждение. Когда же, несмотря на опасения Дика, они все же достигли начала ряда, к его ликованию приметался смертельный страх, как бы скрипки вдруг не умолкли в эту несравненную минуту, и он украдкой шепнул музыкантам, чтобы они не переставали играть, пока он со своей дамой не пройдет весь ряд, в ответ на что ближайший из них, не переставая судорожно дергаться, заговорщицки кивнул ему между двумя взмахами смычка и, не открывая глаз, проговорил: "Ладно, ладно!" Дик так крепко прижал к себе Фэнси, что они буквально слились воедино. Все вокруг казалось Дику сном; на другой день у него остались в памяти только скрипачи, казавшиеся застывшими, как кажется за~ стывшим крутящийся музыкальный волчок; да помнилось ему еще, что дед Джеймс и старый Симон Крамплер, сидя в углу возле камина, беззвучно открывали рот, кивали головами и энергично рубили воздух руками, как делают люди, разговаривающие рядом с молотилкой. Танец окончился.

- Фьюю! - перевел дух возчик Дьюи, сложив губы тоненькой трубочкой. Вот это дали жару, ребятки!

Он вытер лоб и пошел к столу, на котором стояли кувшины с сидром и злем.

- Ох! - простонала миссис Пенни, падая на стул. - Давно у меня так сердце не колотилось - с тех самых пор, как я девушкой гадала под Иванов день про своего суженого.

- Ас той поры немало воды утекло, - заметил возчик, не поднимая глаз от наполняемой им кружки. Приняв на себя обязанности виночерпия, он мог оставаться без пиджака, хотя остальные мужчины, танцевавшие без пиджаков, опять их надели.

- И такое со мной в ту ночь приключилось, что и не думала я, не гадала, - продолжала миссис Пенни. - Мне явилось до того чудн_о_е видение, что я ума не могла приложить, к чему бы это, - просто никак не могла.

- Ничего нет удивительного, - вставил Элиас Спинкс.

- Да, - задумчиво говорила миссис Пенни, унесясь мыслями в прошлое, и, видимо, не нуждаясь в слушателях, - и натерпелась же я в ту ночь страху. Мне хотелось узнать, женится на мне Джон Уайлдвей или нет. Сделала все так, как велит гадательная книга, - приготовила хлеб с сыром и пиво, открыла дверь и стала ждать, когда пробьет двенадцать, а сама сижу ни жива ни мертва. И что же? Только пробило двенадцать, гляжу - идет по улице какой-то коротышка в сапожницком фартуке.

Тут мистер Пенни незаметно выпрямился, став выше на целых полдюйма.

- А Джон Уайлдвей, - продолжала миссис Пенни, - что за мной тогда ухаживал, тоже был сапожник, но довольно рослый парень, и мне просто невдомек было, при чем тут этот коротышка. А ой себе подходит к двери, переступает порог - и тут уж я ясно вижу, что это вовсе не Джон, а какой-то коротышка в фартуке сапожника.

- И чего ты заладила - коротышка, коротышка! - сказал ее муж.

- Заходит он в дом и садится на стул, а я как вскочу да как припущусь к себе наверх, вся душа у меня в пятки ушла! А вскорости получилось так, что мы с Джоном Уайлдвеем поссорились, и все у нас с ним врозь пошло. Тут-то и объявился Пенни: выходи, говорит, за меня замуж. Не успела я сообразить, что к чему, как дело было сделано.

- А по-моему, ты очень даже хорошо сообразила, что к чему, но, может, это мне показалось, - негромко проговорил ее муж.

Миссис Пенни закончила свой рассказ и, не находя, на чем бы остановить взор, продолжала вглядываться в только что описанные картины прошлого, которые, казалось, виделись ей посередине комнаты. Замечание мистера Пенни осталось без ответа.

Тем временем возчик и миссис Дьюи, отойдя в сторонку, заговорщицки перешептывались о чем-то своем, по-видимому, весьма далеком от разговора гостей, но зато весьма близко касавшемся их желудков. Придя наконец к какому-то решению, муж с женой закончили свои таинственные переговоры, и возчик отправился в кладовку, сначала засвистав почти забытый им мотив, а затем замурлыкав песню, из которой помнил строчки полторы. Миссис Дьюи объявила гостям, что сейчас будет подан небольшой ужин.

Гости постарше, любители покушать и выпить, сделали вид, будто совсем забыли про полагавшийся в таких случаях ужин; в своей благовоспитанности они пошли даже дальше и стали беседовать на разные, не относящиеся к ужину, темы, однако вялость и принужденность тона выдавали их с головой. А молодежь радостно заявила, что есть очень хочется и что, несмотря на поздний час, ужин будет весьма кстати.

Счастливая звезда сопутствовала влюбленному Дику за столом. Он сидел рядом с Фэнси и с восторгом пользовался возможностью пить из рюмки, из которой по ошибке отпила она, касаться башмаком края ее юбки и - о, блаженство! - гладить кошку, которая несколько минут просидела на коленях у Фэнси, а потом перебралась к нему, и чьей шерсти за секунду до этого касалась ее рука.

Кроме того, на его долю выпадали неожиданные маленькие радости; например, он стал было накладывать ей салату, когда же она отказалась, переложил себе этот салат, почти побывавший у нее на тарелке, заметив, что незачем-де пропадать добру. Вдобавок он то и дело исподтишка поглядывал на ее профиль, любуясь посадкой головы, изгибом шеи и прочими очаровательными подробностями облика резвой богини, которая тем временем вела довольно непринужденный, если не слишком непринужденный, разговор с мистером Шайнером, сидевшим напротив; не одобряя в душе такой вольности, Дик все же, после долгих колебаний, решил не придавать этому особого значения.

- А теперь у нас звучит иная музыка, - заметила мисс Фэнси, проявляя остроту ума, которой требовало ее положение, и имея в виду звон вилок и ножей, сменивший пение скрипок.

- Верно, - отозвался возчик, - а когда тебе перевалило за сорок, слушать ее, пожалуй, даже приятнее. Разве что отец не согласится - другого такого любителя скрипок не сыщешь. Они его прямо за сердце берут, верно, отец?

Старший Дьюи, сидевший на другом конце стола, улыбнулся в знак согласия.

- А как меня один раз музыка за сердце взяла, - сказал мистер Пенни, ни в жизнь не забуду. Дело было в Кэстербридже на похоронах бедняги капрала Найнмена, и я тогда в первый раз услышал "Похоронный марш". У меня прямо мороз подрал по коже и волосы на голове зашевелились - ей-богу! А когда все кончилось, и трубы прогремели в последний раз, и над могилой героя дали залп, у меня со лба скатилась капля ледяного пота и еще одна со щеки. Да, такая музыка всю душу переворачивает.

- А отец и сейчас такой же, как был в пятнадцать лет, - продолжал возчик, указывая на старого Уильяма, который в этот момент подносил ко рту ложку, - ради музыки готов хоть с голоду помереть.

- А по-моему, - проговорил Майкл Мейл и легонько откашлялся для придания вящей убедительности своим словам, - музыка с едой - родные сестры.

Он поднял кружку и стал пить, с каждым глотком все дальше запрокидываясь назад. Постепенно его тело из перпендикулярного положения приняло наклонное, а взгляд прочертил линию с противоположной стены на потолок. Затем он еще раз откашлялся.

- Сижу я как-то обедаю в трактирчике "Три моряка" в Кэстербридже, и вдруг на улице возьми да и заиграй духовой оркестр. И так, я вам скажу, они хорошо играли! А ел я - как сейчас помню! - жареную печенку и легкие. И что бы вы думали? Челюсти у меня сами заходили в такт музыке. Оркестр играет на шесть восьмых - и я волей-неволей жую на шесть восьмых. Оркестр заиграл на четыре четверти - и у меня челюсти заработали на четыре четверти. Красота, да и только! Никогда не забуду этот оркестр.

- Вот уж впрямь музыкальная история, - заметил дед Джеймс с отсутствующим видом, которым сопровождаются высказывания сугубо неодобрительного характера.

- Не люблю я эти Майкловы музыкальные истории, - сказала миссис Дьюи. Человеку воспитанному такая грубость не по вкусу.

Майкл как-то неопределенно пошевелил губами, словно хотел улыбнуться, но не знал, уместно ли это, и, наконец, придал своему лицу выражение, говорившее, что от такой приятной женщины, как жена возчика, и замечание выслушать не в тягость.

- Вот Энн не нравится, - убежденно заговорил Рейбин, - а по мне, если история чуточку грубовата, так это даже лучше, - значит, в ней все правда. И еще я люблю, чтоб у истории не было морали. Все правдивые истории, ребятки, или грубоваты, или у них нет морали, это уж непременно. Если бы в правдивых историях все было прилично, да в них была бы мораль, кому бы тогда понадобилось выдумывать притчи?

С этими словами возчик встал из-за стола и пошел принести еще сидра, меду, эля и настойки.

Миссис Дьюи вздохнула и заметила (будто бы за спиной мужа, но достаточно громко, чтобы он услышал):

- Ну что с ним поделаешь! Если бы кто знал, чего мне стоит не давать ему совсем уж распускаться. Да вот он только что за ужином сказал "морква" ну прямо как мужик. Нет, меня совсем по-другому учили. У нас в семье всегда говорили "морковь"; мать воспитывала нас, девочек, по-благородному. Во всем приходе не было другой семьи, где бы так заботились о манерах.

Пришел час расставания. Фэнси не могла остаться ночевать, потому что ее ждала дома нанятая на этот вечер женщина. Покинув редеющие ряды танцоров, она ненадолго исчезла, а когда, тепло одетая, сошла вниз, то показалась Дику изменившейся до неузнаваемости: держалась она (к его глубочайшему огорчению) весьма сдержанно и безразлично и ничем не напоминала ту резвушку, какой была всего четверть часа назад и которая разрешала Дику обнимать себя за талию и не старалась держаться подальше от куста омелы.

"Какая перемена, - размышлял юноша с горечью закоренелого циника. - Как обманчиво поведение девушки во время танцев! Взять хоть Фэнси! Весь вечер можно было держать ее за руку, обнимать - даже целовать! По полчаса кряду я танцевал с ней, прижимая к себе так крепко, что между нами не прошел бы и листок бумаги; я слышал, как ее сердце бьется рядом с моим, я чувствовал каждое ее дыхание. Но вот она сбегала наверх, надела шляпку и накидку - и я уже не смею дотронуться до нее, словно..."

Не найдя достойного сравнения, Дик вернулся к действительности.

Однако оказалось, что он еще не испил до дна всей чаши страданий. Владелец золотой цепочки, по примеру всех пылких холостяков, беззастенчиво использующих то обстоятельство, что им по дороге с хорошенькой девушкой, заверил Фэнси, с полным пренебрежением к чувствам Дика и отнюдь не в холодных выражениях, что он (Шайнер) не такой человек, чтобы лечь спать, не доставив свою повелительницу к двери ее дома, нет уж, он не такой, никто не скажет, что он такой, и что, пока он ее не проводит, он не отойдет от нее ни на шаг, - провалиться ему, если отойдет. Мисс Дэй приняла его предложение, по мнению обуреваемого дурными предчувствиями Дика, слишком охотно, - во всяком случае, гораздо охотнее, нежели того требовало естественное желание обрести защиту от опасностей ночи.

Она ушла. Дик смотрел на стул, где она только что сидела, и он казался ему оправой, из которой вырвали драгоценный камень. На столе стояла ее рюмка, а на дне ее - остатки наливки, которую она так и не смогла допить, сколько ни уговаривал ее возчик (похлопывая при этом по плечу своей тяжелой, как паровой молот, ручищей), но той, чьи губы касались этой рюмки, уже не было. На ее тарелке осталось несколько прелестных крошек, но той, что ела с этой тарелки, больше не было.

Оставшись с родными, Дик почувствовал, что его раздражают их благодушные физиономии. Он прямо-таки негодовал на отца, который после ухода гостей продолжал пребывать в прекрасном настроении, и от души возмущался, слушая, как дед Джеймс (который немного задержался) радуется, что все наконец разошлись.

- Ну вот, теперь можно спокойно закусить, - умиротворенно сказал возчик, - а то я за весь вечер так и не успел как следует поесть. Вот хорошенький кусочек ветчинки, не очень жирный и не очень постный, да к нему немного маринаду - куда как будет славно! И по правде сказать, ребятки, нутро у меня до того пересохло, так и горит.

- Повеселиться иногда не плохо, - сказала миссис Дьюи обычным домашним голосом, уже без той изысканной манерности, которую ей приходилось соблюдать весь вечер, - но, господи боже мой, сколько на другой день приходится вывозить грязи! И посуду надо мыть, и вилкиножи чистить, и пыль вытирать, и комнаты проветривать, да, глядишь, вдобавок стул сломали или еще чего, пожалуй, и не захочешь никакого рождества... Ох-охох! - последовал затяжной зевок, во время которого часы в углу успели протикать много раз. Затем хозяйка дома окинула взором сдвинутую с места, покрытую пылью мебель и, потрясенная этим зрелищем, опустилась на стул.

- Слава тебе, господи, помаленьку становится легче! - с набитым ртом весело проговорил возчик, не поднимая глаз от тарелки и врубаясь ножом в ветчину, точно топором в лесную чащу. - А ты иди-ка спать, Энн, что толку сидеть да зевать? У тебя и так вид, как у заигранной скрипки. Устала небось? Двери я запру, часы заведу, а ты иди спать, а то завтра на себя не будешь похожа.

- Да уж вправду, пойти, что ли?

Миссис Дьюи провела рукой по глазам, сгоняя дремоту и набираясь сил встать и пойти наверх.

Странное дело, думал Дик, почему это отношения мужей с женами лишены всякого Чувства? Нет, если он когда-нибудь женится на этой ч_у_дной, недоступной Фэнси, они с ней никогда не забудут о Любви и не станут разговаривать такими невыносимо скучными голосами, как его отец и мать. Самое удивительное, что все отцы и матери, каких он знал, вели себя точно так же, как его родители.

IX

ДИК НАНОСИТ ВИЗИТ В ШКОЛУ

Прошла первая неделя нового года, и по окончании каникул, которые она провела дома, Фэнси снова вернулась в Меллсток.