XXVIII
После церемонии представления и приветствий г-н Монако уже считал себя моим будущим господином и соответственно стал выставлять себя напоказ.
— Ах, мадемуазель, как я счастлив! — воскликнул он.
— Вы в этом уверены? — обратился к нему граф де Гиш с присущей ему наследственной бесцеремонностью.
— А что?
— Дело в том, что вы не производите такого впечатления, а моя сестра, мне кажется, не убеждена ни в своем, ни в вашем грядущем счастье.
Я посмотрела на Гиша с благодарностью, надеясь, что герцог рассердится, но не тут-то было: он рассмеялся.
— Отец будет здесь через два дня, — продолжал граф, — он привезете собой множество друзей: по-моему, он собирал их по всей Испании.
Вокруг нас и так уже собралось немало друзей, и, не желая смотреть на Пюигийема, я принялась смотреть на них. Я заметила в каком-то уголке г-на де Биарица: он поклонился мне с невыразимым отчаянием, чему я весьма удивилась, и его лицо с таким выражением показалось мне еще прекраснее. Когда молодой человек понял по моему виду, что я думаю о нем, он медленно приблизился ко мне и, воспользовавшись мгновением, когда я обернулась, тем самым несколько отдалившись от других гостей, спросил, не собираюсь ли я в ближайшее время на очередную прогулку среди развалин.
Этот вопрос привел меня в изумление и заставил покраснеть. Я в свою очередь поинтересовалась, откуда он узнал, что я там была.
— Я тоже там был, мадемуазель.
— Но я вас не видела.
— Зато я прекрасно вас видел!
Я не решилась что-либо уточнять. Мне было не совсем ясно, о какой из моих прогулок шла речь. Возможно, о самой первой прогулке; возможно, наш сосед слышал мой разговор с Пюигийемом, несмотря на то что цыгане были начеку. Мне не давала покоя мысль о том, что этот красивый юноша, который был столь нелюдим и чужд придворным церемониям и в жилах которого текла кровь такая же древняя, как окружавшие нас каменные горы, каким-то образом был связан с подданными моей доброй подруги. Я почти что содрогнулась при этой мысли: я знала, что г-н де Биариц в меня влюблен (такое понимаешь всегда), но он внушал мне страх.
Придет время, когда мы отыщем ключ к этой загадке.
За весь этот бесконечный день мне не удалось обменяться с Лозеном ни единым словом. Я надеялась, что вечером он вспомнит о прежних временах, и оставила Блондо на часах. В самом деле, мы услышали, как граф пришел, и я устремилась к нему — мое сердце было переполнено болью и радостью одновременно. На мой взгляд, он держался холодно, чопорно и рассудочно. Чувствуя себя уверенно от сознания принесенной им жертвы, кузен потребовал, чтобы и я стала такой же, как он, по крайней мере внешне. Он уговорил меня прекратить наши свидания и заботу о будущем оставить за ним. Он уверял меня, что боится, как бы нашу тайну не раскрыли. Маршалу все было известно, он должен был за нами следить, и я могла стать жертвой этой слежки. Граф говорил, что он умрет от горя, оказавшись причиной моего несчастья или нужды. Он так меня любил! Он обрекал себя на сожаления, ревность и бесконечные терзания, согласившись отдать меня в объятия своего богатого и могущественного соперника, ибо младший сын семейства не мог быть мужем, достойным меня.
В довершение всего (и мне до сих пор за это стыдно) я была настолько глупой, что благодарила за все Пюигийема, восхищалась его бескорыстием и называла его самым доблестным из всех влюбленных. Вот так мы полжизни позволяем себя дурачить, а затем до гробовой доски мстим окружающим за то, что безропотно давали себя обманывать.
Отец прибыл тремя днями позже с кортежем, напоминавшим тот, что был у Жана Парижского: за ним следовали все окрестные жители. Когда маршал вышел из кареты, его встретили местные судейские и самые именитые люди Бидаша и Барнаша, позади которых стояли мои братья (Лувиньи тоже приехал), мой дядя, г-н Монако и прочие. Мы с матушкой, подобно всем дамам, сидели у окна. Отец умел при случае держаться с необычайным достоинством; он сказал то, что следовало, и вошел в замок вместе со своими приближенными, членами посольской миссии и новыми гостями.
Поклонившись матушке, каждой из именитых дам и мне, он подозвал красивого юношу, очень аккуратно и богато одетого, и сказал герцогине (матушку уже начали величать этим титулом):
— Сударыня, вот молодой человек из достаточно хорошей семьи, которого препоручила мне его старшая сестра, и я бы попросил вас отнестись к нему благосклонно. Это шевалье де Шарни.
Еще один старый знакомый! Шарни весьма искусно произнес приветствие, как человек, знающий себе цену, осознающий занимаемое им положение и не притязающий на большее. Он заговорил со мной исключительно любезно, напомнил о нашем тайном бегстве и наших детских шалостях, а также попросил считать его в будущем самым покорным и преданным из моих слуг. Таким образом, я оказалась между всей этой юношеской пылкостью и перспективой принадлежать г-ну де Валантинуа, единственного из моих поклонников, кто был молод только по возрасту и чьи внешность, ум и манеры столь разительно отличались от моих собственных и тех, что были присуши другим кавалерам. Я тяжело вздохнула и спряталась за матушкой, чтобы больше никому не отвечать.
Господин де Грамон обнаружил меня там и обратился ко мне с приветствием. Выражая свое удовлетворение, он бросил две-три грубые шутки в мой адрес.
— Я же говорил вам, дочь моя, что человек привыкает ко всему. Вы превосходно освоитесь со своим будущим положением, вы вскоре будете рады, что согласились занять его, и впоследствии еще будете меня благодарить.
Господин маршал герцог де Грамон сильно заблуждался: я ни разу не поблагодарила его за это и не собираюсь когда-либо благодарить.
В течение нескольких недель, предшествовавших свадьбе, Лозен избегал меня как бы естественным образом; мы не перемолвились и словом наедине, он даже остерегался на меня взглянуть. Каждый вечер я напрасно ждала его, часами оставаясь в неподвижности; мой взгляд был устремлен на дверь, которую он больше не открывал, и на Блондо, дремавшую на своем посту. Я так жестоко страдала, что несколько раз испытывала искушение послать за ним, раз уж он сам не приходил. Меня удержал только стыд или, скорее, страх — граф казался таким холодным, что я опасалась, как бы он не воспринял дурно мое желание его увидеть.
В отличие от Лозена, Шарни пылал ко мне страстью и не пытался это скрыть. Он следовал за мной по пятам и терзал меня своим пылким чувством; я терпела это, так как он отнюдь не был мне противен, и вдобавок мне хотелось возбудить в Пюигийеме ревность; граф же как будто ничего не замечал, что приводило меня в отчаяние. Господин Монако, с одной стороны, и Карл Великий — с другой, переживали из-за поведения Шарни. Господин Монако не стал церемониться и сказал об этом отцу, а тот ответил ему попросту:
— Знаю, знаю, нечего тут блоху взнуздывать. Шарни — ребенок, моя дочь — кокетка, все это глупости. Впрочем, не стоит обращать на это внимания, при дворе такое будет происходить постоянно. Если у тебя красавица-жена, ты не вправе мешать другим на нее смотреть и даже выражать ей свое восхищение. Единственный выход — говорить с ней о своих чувствах более убедительно, чем другие, а с вашим умом так оно непременно и будет.
Это наставление отнюдь не удовлетворило моего жениха, и он обратился за помощью к матушке; она заверила его в моей любви и прочла мне великолепное нравоучение, из которого я не запомнила ни слова. Придя в отчаяние от своих бесплодных усилий, герцог принялся злиться, решив, что от этого я стану вести себя осмотрительнее; в итоге он впал в печаль и вернулся в свое обычное тоскливое состояние.
Что касается г-на де Биарица, он не говорил ни слова и не жаловался; тем не менее в день большой охоты в горах я вполне серьезно попросила Гиша не спускать с шевалье глаз и не допускать, чтобы он удалялся от других. Глаза нашего баскского героя так сверкали, что я опасалась дуэли; на своей родной земле, среди зияющих повсюду пропастей, потомок древних богатырей одолел бы внука Генриха IV, несмотря на то что в жилах того текла беарнская кровь его предка. У г-на де Биарица хватило ума обуздать свои чувства; я знаю, чего ему это стоило.
Время шло; день свадьбы приближался. При мысли о ней кровь стыла в моих жилах. Я проводила все время в обществе портных, ювелиров и льстецов. Братья постоянно находились в моей комнате, где при моем туалете присутствовали все женщины. Молодежь была веселой и беспечной. Пиршества следовали одно за другим, причем, как водится в здешних краях, сначала для вассалов, а затем для своих. Меня изводили утомительными речами; письма, на которые надо было отвечать, сыпались на нас градом. Мои родные и родные г-на Монако поздравляли меня и выражали свою радость: этот брак был блестящей партией для обеих сторон
Накануне подписания брачного контракта прибыли трое дворян: от короля, от королевы и от кардинала; они явились с поздравлениями от лица их величеств и его высокопреосвященства. Двор находился на юге и направлялся в сторону Сен-Жан-де-Люза, где должны были заключить брак короля с инфантой. Кардинал прислал герцогине де Валантинуа корону, сделанную по итальянскому образцу, чтобы я носила ее в Монако, — то был щедрый подарок. Было решено, что я надену корону в самый торжественный день. Этот подарок лучше всего свидетельствовал о том, что отец пребывал в милости, ибо Мазарини был скрягой: он никогда ничего никому не давал, разве что в расчете на то, что ему воздадут за это сторицей, но в этом отношении отец мог превзойти кардинала.
Контракт был подписан под звуки хлопушек, ружейных выстрелов и ликующие крики всех обитателей Бидаша. Во дворах и в парке, а также в самом замке собралось множество людей. Они пели, танцевали, пили, жгли потешные огни, а героиня этого празднества оставалась печальной, и ее глаза были полны слез. Мой кузен держался очень мило. Его веселость была более искрометной, чем фейерверк, и г-н Монако был от него в восторге. Я же задыхалась в сбруе из драгоценных камней, которые на меня навесили, но приходилось терпеть. Гиш был очень любезен: он понял, что мне плохо, и не смеялся надо мной: это было великодушно с его стороны.
Утром 4 января 1660 года, в семь часов, нас разбудил грохот пушек, то есть двух маленьких фальконетов маршала, из которых в определенных случаях давали залпы. Матушка, г-жа де Баете, моя юная сестра, братья и все дамы торжественно вошли ко мне в комнату, неся наряд новобрачной — роскошное платье из серебристой парчи, расшитое сверху донизу настоящим жемчугом, с выпуклыми узорами, выполненными наполовину из атласа, наполовину из белого бархата, как и остальная отделка. Такой же была мантия с длинным шлейфом, которую пришлось нести бедняге Бассомпьеру, невзирая на его стенания.
На голове у меня был своего рода капюшон изумительной работы, усыпанный жемчугом и украшенный цветами. То были лилии, ромашки, флёрдоранж и лютики. Ткань для платья была изготовлена и расшита по заказу в Лионе. Что касается венца, то маршал заказал его во время посольской миссии в Германию у одного ювелира из Мюнхена, славившегося подобными изделиями. Принцесса Луиза Савойская, которая была замужем за курфюрстом Баварии, преподнесла этот венец в дар моему отцу. Моя необычайно роскошная фата из венецианского кружева была подарком мне от супруги дожа. Лишь цвет моего бледного, искаженного страданием лица, пугавшего тех, кто меня любил, не соответствовал этому дивному наряду.
Когда я была готова, зазвонили колокола, загрохотали пушки и раздались крики вассалов; маршал пришел за мной и повел меня к своей карете. Вернуться домой я должна была в сверкавшем золотом экипаже, который г-н Монако привез с собой по этому случаю. На пути к карете я увидела Шарни, еще более бледного, чем я, и г-на де Биарица, у которого был такой мрачный вид, что я содрогнулась. Бассомпьер ждал меня, чтобы нести мой шлейф; он едва держался на ногах от волнения, а по сторонам кареты виднелись сияющий г-н Монако, выглядевший в тысячу раз глупее, чем обычно, и улыбающийся Пюигийем; однако глаза графа, как мне показалось, были полны огня.
Мы направились в местную церковь, где нас обвенчал епископ Памье, которому помогали два или три священника. Кардинал де Гримальди, архиепископ Экса, двоюродный дед моего мужа, не смог приехать и прислал вместо себя епископа Памье. В карету г-на де Валантинуа я вернулась вместе с ним и его близкими; я рассталась со своими родными — все было кончено, мадемуазель де Грамон больше не было.
Вечером мне предстояло надеть корону, присланную кардиналом Мазарини, и белое атласное платье с серебристыми испанскими кружевами, расшитое алмазами и жемчугом, — самое роскошное платье на свете. Я сидела за столом в свадебном наряде между отцом и г-ном Монако. Улучив миг, когда мне дали перевести дух, я поднялась к себе и поплакала несколько минут; уже вечерело, и погода стояла скверная.
Войдя в темный коридор, который вел в комнаты моих горничных, я услышала позади шаги, за мной кто-то шел; я обернулась, и тут меня схватили за прекрасную фату и разорвали ее в клочья; чья-то рука обвила мой стан, и послышался хорошо знакомый голос, от которого мое сердце затрепетало:
— Если этот человек явится сегодня вечером в ваши покои, я даю слово, что убью и его, и вас вместе с ним: я не в силах этого вынести!
Нетрудно понять, до чего я обрадовалась и одновременно испугалась. Наконец-то граф пробудился! Его спокойствие было мнимым, он тоже страдал! Он жалел и любил меня, он собирался бороться за меня со своим соперником, он считал себя моим господином и не позволял мне бунтовать. К тому же эти угрозы! Я знала кузена — он был способен выполнить свое обещание и бросить вызов кому угодно, в одно мгновение сбросив маску трехмесячного притворства. Что мне было делать? Как удержать Лозена? Как помешать г-ну Монако насладиться его супружескими правами и запретить ему доступ в комнату, ставшую теперь и его комнатой? Это могло поставить в тупик даже человека с более холодной головой. Я окликнула Блондо, следовавшую за мной, и поделилась с ней своей тревогой, но не для того, чтобы спросить у нее совета — я не терплю советов нижестоящих и не опускаюсь до них, — а потому, что у меня было тяжело на сердце.
— Ах, мадемуазель! — тотчас же вскричала девушка. — Господин маршал может вас от этого избавить, надо все ему рассказать.
Эта мысль уже приходила мне в голову, но мне претило исполнить ее. Отец был таким ужасным насмешником! Я боялась его шуток больше, нежели бранных слов кого бы то ни было. За минувший день он несколько раз подвергал меня пытке. Угроза Пюигийема, которую тот произнес мимоходом (граф покинул меня сразу же, как только послышались шаги Блондо) в темном коридоре, показалась бы моему отцу несерьезной, и он лишь посмеялся бы над ней. Господин Монако, пронзенный кинжалом кузена, — это как-то не укладывалось у меня в голове, и я не считала возможным это обсуждать. Подобный шут — жертва ревности! Как можно ревновать меня к такому уроду и хвататься за нож, делая из этого трагедию? Я уже заранее слышала издевки г-на де Грамона по этому поводу.
И все-таки я решилась. Я сняла свою фату, разорванную в клочья, и спустилась вниз, преисполненная решимости бросить вызов опасности. Первым, кого я встретила, был шевалье де Шарни; обутый в дорожные сапоги, он шел с печальным и удрученным видом.
— О Боже! — воскликнула я. — Что с вами и куда вы направляетесь в таком состоянии?
— Увы, сударыня, я сейчас уезжаю.
— Вы уезжаете?!
— Да, с господином маршалом, господином де Пюигийемом и господином де Лувиньи.
— Пюигийем! Лувиньи! Отец! Куда же вас везут?
— В По; только что прибыл гонец с депешей. Господин маршал должен быть там, и он берет нас с собой.
"О, — подумала я, — отец, отец! Он все предусмотрел".
У меня свалился камень с плеч — можно было обойтись без признаний; я рассталась с Шарни, испытывая облегчение, но не избавившись от некоторых опасений. Будет ли Пюигийем сопровождать маршала? Не проявит ли он неповиновение? Я искала графа, искала г-на де Грамона. Гиш сказал мне, что они заперлись в комнате вдвоем: там решалась моя участь.
Впоследствии я узнала, о чем они говорили. Маршал увидел Лозена у подножия лестницы, еще разгоряченного после нашей неожиданной встречи. Он схватил графа и повел его за собой почти насильно. Когда они вошли в библиотеку, отец пропустил моего кузена вперед и закрыл за ним дверь на запор. Затем он посмотрел на графа в упор, но смельчак Нисколько не смутился.
— Сударь, — промолвил маршал, — ступайте к себе, немедленно наденьте сапоги и дорожный плащ, мы уезжаем через четверть часа.
— Простите, господин маршал, это невозможно.
— Как это невозможно! Почему же?
— Я не в состоянии ехать верхом.
— В самом деле?! Однако вы производите впечатление человека бодрого и живого. Не стоите ли вы, скорее, на пути к безрассудству? Я не допущу, чтобы вы шагали туда под моими знаменами.
— Я не знаю, что вы хотите сказать, сударь.
— А я знаю, вернее догадываюсь, что вы хотите сотворить: все это юношеский бред; я с самого утра наблюдаю за вами, и глаза вас выдают, мой бедный мальчик: вы пока еще не слишком искусный притворщик, хотя и подаете большие надежды.
— Господин маршал оказывает мне слишком много чести.
— Не напускайте на себя этот насмешливый вид и выслушайте меня. С вами я не стану распространяться о прекрасных чувствах, мы друг друга хорошо знаем. Король вскоре женится в Сен-Жан-де-Люзе.
— Да, сударь.
— Ваш досточтимый отец решил передать вам, как только это случится, роту королевских алебардоносцев, на которую вы можете рассчитывать лишь по праву преемственности.
— Я об этом не знал.
— А мне это известно. Так вот, эта рота — ваш ключ ко двору, это начало вашего возвышения. Король будет видеться с вами каждый день, с вами, которого он почти не знает, и я сильно заблуждаюсь или вам уже ничего не нужно, если вы откажетесь от такого места.
Глаза Лозена засверкали, но он промолчал.
— Я только что получил послание от его высокопреосвященства, которое вынуждает меня немедленно отправиться в По и, возможно, в Байонну. Мне понадобится оставить в одном из этих городов своего помощника, и я подумал о вас. Вы приятно проведете там время; через две-три недели госпожа де Валантинуа и моя супруга приедут туда ожидать их величеств, навстречу которым я должен отбыть; кроме того, вы будете сопровождать этих дам в Сен-Жан-де-Люз, выполняя при них обязанности конюшего; там же вас будет ждать ваша рота. Я хороший родственник, сударь, и хорошо улаживаю дела, вы согласны? В знак благодарности вам следует поступиться сегодня своим недомоганием, любезно последовать за мной и позволить Богу супружеской любви погасить свои факелы, чтобы вслед за этим зажечь факелы вашей славы. Это не только мой приказ, но и просьба, с которой я к вам обращаюсь.
Пюигийем любил меня; он, несомненно, был настроен против моего брака и моего мужа, но главной движущей силой этого человека всегда было и всегда будет честолюбие, питаемое гордыней. Отец превосходно умел играть на этих чувствах графа. Однако кузен по-прежнему не уступал.
— Если ваша болезнь сыграет с вами скверную шутку, и вам придется задержаться здесь вечером, — продолжал маршал, — вам не видать ни роты королевских алебардоносцев, ни командования в Байонне, ни герцогини де Валантинуа при дворе, никакой благосклонности с ее стороны по отношению к кузену и, стало быть, никакой удачи. Право, эта злополучная болезнь может оказаться куда страшнее семи казней египетских. Она способна забросить вас даже в Испанию или куда-нибудь еще, в зависимости от того, какое место изгнания вас больше устроит. Мой бедный граф, в таком случае я бы вас горько оплакивал, такая была бы жалость!
Господин де Лозен наделен чрезвычайно редкой быстротой мышления и столь же быстрой способностью принимать решения. Эти слова тотчас же явили мысленному взору графа разверстую бездну, а он отнюдь не горел желанием в нее бросаться.
— В котором часу господин маршал собирается сесть в карету?
— Немедленно, сударь. У вас хватит времени только на сборы, вы даже не успеете никуда отойти.
— Я повинуюсь, господин маршал.
Отец махнул графу рукой и, как только тот вышел, вернулся к нам. Мы собрались вокруг матушки в парадной гостиной; никто уже не смеялся: этот внезапный отъезд отражался на всех. В глубине комнаты, в темноте, я заметила бледное лицо Биарица, сидевшего неподвижно, как статуя; он бросал на меня грозные взгляды. Бассомпьер и Шарни составляли пару немых. Господин Монако запечатлел на своих устах улыбку, в которой читались все те глупости, какие он уже произнес, и те, какие ему еще предстояло произнести. Отец направился прямо ко мне, взял меня под руку и отвел к камину, рядом с которым никого не было.
— Госпожа де Валантинуа, — промолвил он, — я исполнил свой отцовский долг до конца; надеюсь, что вы этого не забудете, и мадемуазель де Грамон покажет себя достойной семьи, из которой она вышла. Вам представлены прекрасные возможности; не упустите их, а не то вам придется раскаиваться в этом всю жизнь.
Не дожидаясь ответа, маршал вернулся к матушке и находился возле нее до тех пор, пока конюшии не доложили, что все готово. Мои воздыхатели последовали за ним как приговоренные к смертной казни, за исключением Биарица, который не двинулся с места. Я полагаю, что если бы он прижал г-на Монако в каком-нибудь углу, то я скоро стала бы вдовой. Мы не видели, как мужчины уехали, но я слышала грохот карет, и каждый поворот колеса отзывался болью в моем сердце.
Ожидание ночи продолжалось недолго. Матушка чтила старинные обычаи, когда это было в ее власти. Меня торжественно отвели в мою комнату; я так просила избавить меня от церемонии с ночной сорочкой и прочих традиций, что мне это разрешили. Мы были отнюдь не при дворе, и, кроме того, этот обряд еще не соблюдали столь ревностно, как сейчас: покойный король, в отличие от нынешнего, не был ярым его приверженцем. В ту пору во всем следовали правилам, заведенным при Людовике XIII, и наш дорогой государь еще не проявил себя тем, кем ему суждено было быть во времена Мазарини.
Матушка и г-жа де Баете, заливаясь слезами, расцеловали меня после традиционных наставлений. Я не знаю, почему они плакали, ведь я, по их мнению, была счастливой. Гиш, явившийся от новобрачного, ворвался в комнату, чтобы меня обнять и посмеяться надо мной. Он нашел, что я прекрасно выгляжу в своих кружевах и шелках, несколько минут сыпал шутками, а затем убежал с криком:
— Вот и его высочество!
Нынешний этикет требует, чтобы вас укладывали в постель перед лицом всей Франции. Повторяю: слава Богу, мы были от этого избавлены. Отослав всех остальных, я наедине с Блондо ждала г-на де Валантинуа; я была очень грустной и подавленной, но все же решила подчиниться отцу. Господин Монако вошел. Домашнее платье, совершенно нелепое, делало его похожим на комедийного Толстого Гийома. Вдобавок он напялил на голову колпак, напоминавший колокол, и это рассмешило меня до слез — еще немного, и я почувствовала бы себя героиней пьесы. Блондо, которая тоже была опечалена, не смогла удержаться от смеха и спряталась у меня за занавесками. Князя сопровождали камердинер и два пажа, нагруженные множеством итальянских безделушек, без которых он не мог обойтись даже ночью. То были какие-то мощи, иконы, пилюли, какие-то непонятные механические часы с петухом, кукарекающим каждый час, а также два-три флакона с жидкостью (в одном из них была святая вода) и четки.
Чтобы все это разместить, пришлось принести стол и поставить его рядом с кроватью. Князь приветствовал меня с важным видом, словно король на троне, а затем занялся своими делами, разговаривая с лакеями на итальянском языке, которого я не понимала. Я думала, что это никогда не кончится, но все же этому пришел конец, и мы остались одни. Прежде чем уйти, Блондо поцеловала мне руку, умоляя не падать духом: бедная девушка не завидовала моей участи.
Когда она захлопнула за собой дверь, г-н Монако пошел удостовериться, что все закрыто, и вернулся ко мне. Только не думайте, что мой муж был стар; напротив, он был слишком молод, всего на несколько лет старше меня. Его дед еще был жив и правил — нам оставалось подождать всего лишь смены двух поколений. Тем не менее это вскоре произошло, как мы увидим. Князь встал на колени перед налоем и оставался в этой позе более получаса; он молился как истинный святоша — с благоговейно сложенными руками и взглядом, обращенным к Небу. Две восковые свечи пылали у моего изголовья; мне пришла в голову озорная мысль, и я задула их; нас окутал полный мрак.
— В чем дело, сударыня? — спросил мой муж.
— Не знаю, сударь, — отвечала я.
— Может быть, мне позвать ваших горничных или своих слуг, чтобы они снова зажгли свет?
— Не стоит, сударь.
Князь промолчал, но я слышала, как он шагает по комнате, не приближаясь ко мне; я не знаю, сколько времени он расхаживал вокруг стола со своими снадобьями, передвигаясь во тьме на ощупь и ворча. Наконец, он пришел!
Зимой день не наступает долго. В эту бесконечную ночь я с нетерпением ждала рассвета. Ничто не сравнится с подобной пыткой, мужчинам никогда этого не понять. На заре, когда муж заснул, мне показалось, хотя я и не решалась на него взглянуть, что он спит крепко, и я могу потихоньку исчезнуть.
Я побежала к Блондо. Славная девушка не ложилась в постель и уснула с четками в руках, очевидно молясь за меня. Бросившись на ее кровать, я разрыдалась; между тем усталость взяла свое, и я тоже подремала час или два. Меня разбудили шаги слуг, ходивших взад и вперед по коридору. Пришлось вернуться в свою злополучную комнату; князь лежал на том же месте.
При моем появлении он открыл глаза, протер их, посмотрел на меня и произнес столь же надменным, как и выражение его лица, тоном:
— Черт побери, сударыня, вы же моя жена! И вы все еще не понимаете, какая великая честь вам оказана. Я предупреждаю вас прямо сейчас, что если вы вздумаете брать пример с ваших бабушек, тетушек и прочих ваших никудышних родственниц, которым нет числа, то вас ждет плохой конец.
Вы уже достаточно хорошо знаете Шарлотту де Грамон, чтобы понять, как она восприняла этот выпад и что она на это ответила.
XXIX
Вначале мною овладела столь бешеная ярость, что я едва не задохнулась. У меня не было сил говорить, настолько я была взволнованна. Что касается князя, то он насмешливо смотрел на меня снизу вверх, гордый своей выходкой, как человек, считающий себя хозяином положения и основательно устанавливающий свой трон. Я тотчас же подумала, что мне предстоит стать рабыней, если я немедленно не поставлю его на место. Я знала, что господин этот тупоголовый, ограниченный, недалекий и упрямый; кроме того, мне было известно, что с возрастом его недостатки должны усугубиться и что лишь твердая воля может укротить этого альпийского медведя. Более или менее овладев собой, после недолгой паузы я произнесла уверенным голосом:
— Вы, вероятно, забыли, где вы находитесь и кто я такая, сударь, а также, что, заявляя подобным образом о чести, которую вы мне оказываете, вы оскорбляете мою семью.
Господин Монако посмотрел на меня с изумлением, удивляясь тому, что я посмела ему возражать. Я же продолжала:
— Сама я бы не стала, да еще так скоро, пускаться в объяснения подобного свойства, но я пойду на них: нет ничего лучше, чем сразу выяснить, какого поведения тебе следует придерживаться в будущем. Я происхожу из достаточно хорошего рода, чтобы со мной можно было считаться. Я не люблю подобных разговоров, и таким образом вам не удастся превратить меня в покорное существо. Я никогда не действую по принуждению и не подчиняюсь приказам, даже если намерена внять просьбам. Я ваша жена, это так, но я герцогиня де Валантинуа и знаю, какие обязательства накладывают на меня это имя и этот титул во всех отношениях — вам незачем мне об этом напоминать.
Лицо князя, сидевшего на кровати в своем смятом подушками колпаке-колоколе, из-под которого выбивались волосы в папильотках (в ту пору еще не носили париков), не поддается описанию. Вид у него был крайне подавленный. И все же он попытался выразить недовольство. Тогда я стала кричать громче него, и, прежде чем покинуть комнату, он потерпел полное поражение. Однако нанесенное им оскорбление навсегда врезалось в мою память и не изгладилось доныне — с того мига отсчитывается вся наша жизнь; князь задел мое самолюбие, и мое самолюбие этого ему не простило.
С восходом солнца снова возобновились торжества, а также насмешки брата, с которым мне хотелось бы посмеяться вместе: моя обида была слишком сильна. Я совершала свой туалет почти молча; отослав горничных, я приняла матушку как герцогиню де Грамон, пришедшую к герцогине де Валантинуа. Ничто не могло вытеснить из моих мыслей услышанные слова, ничто, даже моя печаль и мои сожаления.
За роскошным завтраком я вновь встретилась с Биарицем: он был белее савана. Его вид испугал меня и в то же время тронул, поэтому я подошла к юноше во время прогулки в саду. Он попятился, решив, что я пройду мимо.
— Господин де Биариц, — сказала я, — вы очень бледны. Вам нездоровится? Вы не заболели?
— Нет, сударыня, я просто умер.
— Умер? — переспросила я, пытаясь рассмеяться. — И вы не собираетесь воскреснуть?
— Никогда.
— Серьезно?
— Сударыня, я не из тех, кто шутит.
Пюигийема не было дома, а г-на Монако там было для меня чересчур много; мне захотелось отвлечься, и я решила утешить этого прекрасного страдальца.
— Даже если вас пожалеют?
— Кто же может меня пожалеть? Впрочем, я не прошу, чтобы меня жалели.
Карл Великий был в эту минуту горд, как истинный идальго.
— Я баск, — продолжал он, — и я дворянин; ни один род по ту сторону гор не сравнится с моим родом; слава Богу, я ничего никому не должен. Я молод и силен, а боюсь лишь Всевышнего, он один внушает мне страх; если мне угодно быть несчастным, значит, я сам этого хочу; я не понимаю, с какой стати меня следует жалеть.
Я не удержалась и протянула Биарицу руку, чтобы он ее поцеловал; это движение вырвалось у меня непроизвольно, вопреки моей воле и чувствам. Молодой человек был так красив, горд и пылок! Мои глаза выдавали мои мысли; я подала кавалеру руку, хотя он об этом не просил, и, целуя эту руку, он спросил шепотом:
— Уже слишком поздно?
Живая изгородь из молодых грабов заслоняла нас от чужих взоров; впервые в жизни я была охвачена чувством, которое впоследствии стало для меня привычным. Я оставила юноше луч надежды; он не вышел из рамок приличия, но надел мне на палец необычайно причудливое кольцо, усыпанное драгоценными камнями:
— Этот перстень принадлежал самому главному и самому древнему из чародеев; один из моих предков обнаружил его после Ронсевальской битвы на пальце одного грозного сарацина, которого он собственноручно убил, как и многих других, умерщвленных им ради собственной славы. С тех пор этот перстень хранится в нашем доме; я даю его вам в пользование, сударыня; бережно храните его, он обладает большой силой и принесет вам счастье; я даю его вам в пользование, слышите? В свое время и в надлежащем месте я приду и попрошу его вернуть.
Меня уже искали; послышались шаги, Биариц исчез, стремительный как белка, и, когда ко мне подошли, я уже была одна. Я дрожала и была в высшей степени потрясена. Во мне пробуждались новые ощущения, это и удивляло, и пугало меня; я осознавала, что они могут склонить меня к пагубным действиям, но была не в силах их обуздать. Я грезила о них весь день и всю ночь, и потом это случалось со мной еще столько раз; теперь я грежу о них на смертном одре, где я оказалась еще такой молодой, будучи жертвой этой могучей силы, с которой я даже не пыталась бороться.
Из-за отъезда отца свадебные торжества получились довольно унылыми. Я не делала ничего, чтобы внести в них веселие. Мое новое положение вызывало во мне смертельное раздражение; отсутствие Пюигийема меня удручало, а присутствие Биарица повергало в трепет. Уже не принадлежа самой себе, я убегала от прошлого, настоящего и, главное, боялась будущего. Я одевалась с кокетством, наряжалась часами, любовалась собой, глядя в зеркало, и радовалась, находя себя красивой. Мне страшно хотелось ускорить миг отъезда и прибытие двора, все это великолепие и ожидавшие меня почести. Мой муж становился в моих глазах все более ничтожным, и мое превосходство устанавливалось на обломках его неудавшейся попытки взять надо мной верх. Я обращалась с князем как с младшим сыном семейства, а не с Гримальди, а он все сильнее пылал любовью к моим глазам, метавшим в него молнии. Впрочем, я это видела и старалась усилить свои чары, чтобы упрочить свою власть.
Наконец, прибыл гонец от маршала; отец извещал нас о том, что он ожидает нас в Байонне, чтобы двинуться в путь навстречу королю, к границам провинции. У нас все было готово, и наш отъезд был стремительным. Мне так не терпелось уехать! Господин Монако всячески этому способствовал, поскольку таково было мое желание. Сравнивая эту покорность мужа с его вздорными речами на следующее утро после свадьбы, я преисполнялась гордости от того, что мне удалось настолько его изменить. Есть ли еще на свете другой такой глупец? Мысль об этом до сих пор вызывает у меня стыд и гнев.
Во время последнего ночлега перед прибытием в Байонну мы встретились с Пюигийемом, а также с моим братом и Шарни. Я очень обрадовалась, увидев их, и все это заметили: Гиш поинтересовался, каждый ли раз я прихожу в такое волнение при виде родственников.
— Берегитесь, сестра, — сказал он, — семья наша многочисленная, и вы слишком много на себя берете.
Разумеется, Биариц не последовал за нами, и я сохранила его перстень. В его прощальном взгляде читались напутствие, сожаление, угроза и приказ. Эти обитатели гор не похожи на других людей.
В Байонне нас встретили с почестями, подобающими супруге губернатора. Под грохот пушек и звон колоколов отец сопровождал нас верхом от самых ворот города, держась рядом с каретой, а рядом с ним ехало множество блистающих своим видом дворян. Меня осыпали комплиментами, все находили меня красивой, за что я воздавала должное избраннику своего сердца.
На следующий день отец, братья и почти все дворяне нас покинули; к моей неописуемой радости, г-н Монако как примерный зять счел себя обязанным их сопровождать. Я вновь обрела свободу! Мы остановились в губернаторском доме, и кузен жил там вместе с нами. Перед отъездом г-н де Грамон поцеловал меня с чрезвычайно лукавым видом и сказал:
— Дочь моя, вы стали замужней дамой и во время моего отсутствия будете тут хозяйкой; не злоупотребляйте своей властью, будьте благосклонны к своим подданным, чтобы после моего возвращения мне не прожужжали уши рассказами о вашем жестокосердии.
Возможно ли дать более недвусмысленное отпущение грехов? Отец никого не любит, но среди тех, кому он больше всех желает добра, можно прежде всего выделить Лозена, а среди тех, кому он больше всех желает зла, г-н Монако занимает первое место. Маршал никогда не принимал всерьез жалобы князя по моему адресу. Я помню, как он однажды написал ему:
"Поверьте, сударь, не стоит жаловаться на княгиню; подумайте лучше, чего она стоит, что она собой представляет по сравнению с Вами. Женское сердце хрупко; даже обладая частью этого сердца, следует считать себя счастливцем: иметь кусочек — тоже неплохо. Вы не можете сомневаться в том, что части ее сердца, оставленного ею Вам, вполне достаточно".
Проводив маршала и его спутников как можно дальше, мы тотчас же возвратились в Байонну. Я сослалась на усталость и внезапное недомогание и ушла к себе, заявив, что мне хочется спать и меня не надо беспокоить. Блондо привела графа. Что это был за миг! Мое сердце все еще бьется учащенно при воспоминании о нем, а какие часы и дни последовали за этим мгновением! То было высшее счастье, один из немногих лучезарных просветов посреди мрачного небосвода жизни; даже райское блаженство, которое нам обещают, едва ли превосходит то, что я испытала.
Я объездила с кузеном окрестности Байонны, казавшиеся восхитительными даже в то время года. Южное солнце никогда не прячется за облаками, подобно нашему. Мы увидели море, берега Адура, воспетые поэтами, и повсюду любили друг друга без помех — нас никто не сопровождал, кроме лакеев. Лишь одна мысль служит мне сейчас утешением: ни одна из женщин, кроме меня, не владела этим сердцем, когда оно было еще совсем юным и неискушенным, как и мое, и в жизни графа ничья любовь не была ему дороже моей. Однако ручаюсь, что Лозен даже не вспоминает об этом.
Каждый день к нам приезжал гонец от отца, оповещавший о продвижении двора и его остановках. У нас в запасе было еще две недели; я предложила кузену совершить большую прогулку, чтобы увидеть знаменитую пещеру, где, согласно грустной народной песне, состоялось свидание двух безвестных влюбленных. Нам предстояло отправиться в путь утром, верхом, что приводило меня в восторг, в сопровождении повозки со съестными припасами и слугами, правившими лошадьми. Матушка слегка удивлялась нашему вольному поведению, но г-жа де Баете заверила ее, что молодые женщины теперь ведут свободный образ жизни и от них это требуют светские обычаи, а также заметила, что Пюигийем, мой близкий родственник и друг детства, столь почтительный, благоразумный и порядочный человек, ни в коем случае не может бросить на меня тень. Маршальша тут же сдалась. Хитрый юноша очаровал старушку Баете до такой степени, что, стоило бы ему захотеть, она пожертвовала бы тридцатью годами вдовства и своей чистейшей добродетелью.
Мы восхитительно провели день, следуя вдоль берега какой-то речушки, позолоченной лучами солнца и обрамленной густыми зарослями деревьев, которые были усыпаны красными ягодами и нависали над водой подобно своду, несмотря на позднее время года. Мы говорили друг другу те нежные слова, которые наше страстное чувство рождало в нас. Несколько раз мне почудилось, что сквозь непроницаемую живую изгородь другого берега доносятся шаги человека, старающегося идти с нами в ногу. Я уже решила, что ошиблась, но тут в зелени показался небольшой просвет, и я заметила какого-то селянина, горца, красивого и статного, как все эти люди, однако его лицо поразило меня своими правильными чертами и бледностью. Граф не обратил на этого человека никакого внимания, а я не могла отвести от него глаз; внезапно он остановился, я встретилась с ним взглядом и тотчас же его узнала. Это был Биариц. Его взгляд нельзя было спутать ни с каким другим. Он с выражением отчаяния махнул мне рукой и скрылся. Я принялась дрожать всем телом. Энергия этого человека в сочетании с его необузданной силой и волей волновала меня настолько, что я готова была потерять голову. Я невольно встала между кузеном и речушкой — эта живая изгородь, только что казавшаяся мне столь прелестной, стала наводить на меня ужас, словно она была ловушкой и в ней таилась угроза. Лозен же подумал, что незнакомец убежал, поддавшись ребяческому испугу.
— Ничего не бойтесь, — сказал он мне с улыбкой, — наши горцы не убийцы и не грабители; к тому же все они нас знают, а наши слуги недалеко.
Но мне уже было не по себе; я хотела сойти с тропинки и вернуться в пещеру, где нас ждали наши слуги; граф согласился, посмеиваясь надо мной. Господин де Лозен — один из самых больших храбрецов во всей нашей армии. Он никогда ничего не боялся, даже королевского гнева.
Мы вернулись гораздо раньше, чем нас ожидали; темнота пугала меня, и я не в состоянии передать, сколько страха я натерпелась на обратном пути. За каждой веткой мне мерещился направленный на нас мушкет; каждый камень казался мне человеком, сидящим в засаде; я вздрагивала от малейшего шороха. Пюигийем то и дело подшучивал надо мной.
К счастью, я отделалась только испугом.
Отныне Биариц собирался меня преследовать — это было совершенно ясно. Какая-то неведомая сила притягивала меня к нему, к его красоте, и эти чары не ослабевали, что удивляло меня все больше и больше. Мое сердце, всецело отданное Пюигийему, было тут ни при чем (по крайней мере в ту пору). Я желала, чтобы Биариц куда-нибудь удалился, и тем не менее каждое его появление приятно поражало меня. Впоследствии я часто испытывала это чувство, в котором таится ключ к моей необычной судьбе.
Гонец известил нас о том, что двор уже близко, и я пришла от этого в восторг. Отец опередил кортеж, чтобы подготовиться принять его. Он окинул меня сверлящим, как говорил мой дядя, граф де Грамон, взглядом, а затем устремил глаза на Лозена, и этот наглец низко поклонился маршалу вместо ответа! Отец рассмеялся; вам уже известно, что он ни к чему не относился серьезно.
Господин Монако остался с королевой — она удержала его возле себя из прихоти (их у нее было много); мои братья тоже остались с ней; королевский кортеж прибыл на следующий день, и их величества встретились с нами на расстоянии одного льё от города. Мы вышли из кареты, чтобы приветствовать их; королева меня не узнала, даже когда ей назвали мое имя; она пристально посмотрела на меня, и я услышала, как король сказал ей:
— Это же госпожа де Валантинуа! Она красавица!
Я сразу всем очень понравилась; больше всех меня осыпала милостями Мадемуазель, носившая тогда траур по своему отцу г-ну Гастону, и мы с ней очень сблизились. Она хотела, чтобы я осталась с ней; поскольку мы с матушкой присутствовали на всех городских приемах, которые давали в честь королевы, Мадемуазель не отпускала меня от себя ни на шаг, где бы мы ни находились. Прежде всего их величества посетили монастыри; здешние монахини — страшные кокетки: они носили нагрудники из плиссированного квентина, румянились и гордились тем, что у них были умиравшие от любви поклонники (я надеюсь, что они никогда не пытались их оживлять). В аббатстве урсулинок одна из монахинь попросила Комменжа представить ее Мадемуазель и передать, что на протяжении более десяти лет она была страстной поклонницей Сент-Онуа, одного из ее приближенных. Мы с Мадемуазель пришли в замешательство.
Мужчины и женщины в этих краях одеваются на испанский лад и живут так же — это очень обрадовало королеву-мать. На следующий день после прибытия двора приехали княгиня де Кариньян, г-жа фон Баден и многие другие. Последовали бесконечные приемы; они в конце концов надоели бы мне, если бы их величества не осыпали меня своими милостями и всевозможными похвалами. Пюигийем безумно меня ревновал; но, поскольку его самолюбие было удовлетворено, он не желал, чтобы я была менее красивой и обожаемой.
Я поехала в Сен-Жан-де-Люз в карете Мадемуазель, а матушка — в карете королевы. Мадемуазель почти всю дорогу расспрашивала меня о графе; тогда я была этому рада, не подозревая, во что это выльется несколькими годами позже.
Часть придворных разместили в городе, а часть — в Сибуре, маленьком селении на другом берегу реки, куда через остров Францисканцев ведет мост. Король Испании прибыл в Сан-Себастьян в то же время, когда мы приехали в Сен-Жан-де-Люз, и последовали взаимные приветствия. Встречи проходили на Фазаньем острове, в двух льё от города. Мадемуазель вздумала отправиться туда вместе с Месье и взяла меня с собой. Мы прошли через мост, который напоминал галерею, увешанную коврами; в конце находился зал, другая дверь которого выходила на такой же мост, построенный с испанской стороны. Большое окно выходило на реку, напротив Фуэнтеррабии — места, откуда испанцы приплывали сюда. Из этого зала можно было попасть в две комнаты: одну — французскую, другую — испанскую; обе они были украшены великолепными шпалерами. Вокруг размешались другие небольшие комнаты с туалетами, а на другом конце острова находился зал для собраний; он был очень просторным, с единственным окном, выходившим на реку; когда там находились короли, у дверей ставили двух часовых. В каждой комнате была только одна дверь, за исключением зала для переговоров: в нем были две очень большие двери. Шпалеры с испанской стороны были восхитительными, да и наши тоже. Испанцы расстелили на полу удивительно красивые персидские ковры с золотисто-серебристым фоном; наши ковры из малинового бархата были украшены золотым и серебряным позументом. Дверные засовы были золотыми В каждой из комнат были настольные часы и письменный прибор — все в них было одинаковым и равноценным.
После многочисленных хождений из Фуэнтеррабии в Сен-Жан-де-Люз и обратно был назначен день бракосочетания. Мадемуазель получила разрешение присутствовать на свадебной церемонии, а Месье на нее не допустили (и это чрезвычайно его обидело) под предлогом того, что поскольку наследник испанского престола не появился во Франции, то и Месье не может ступить на испанскую землю. Месье уже стал испытывать ко мне склонность и начал говорить мне об этом; поэтому он принялся упрекать меня в том, что я буду сопровождать Мадемуазель, вместо того чтобы остаться здесь и сердиться вместе с ним. Господин де Креки должен был преподнести королеве шкатулку, приготовленную накануне в самом тесном кругу у его высокопреосвященства. Тем не менее мне довелось ее увидеть. Это был довольно большой ларец из орлиного дерева, отделанный золотом; туда поместили невообразимое множество золотых и бриллиантовых украшений, а также различных безделушек: часы, книги, таблички для каждодневных записей и зеркала, коробочки для мушек, ароматических пастилок, маленьких флаконов, ножей, ножниц, футляры для зубочисток, миниатюры, кресты, четки, браслеты, кольца и всевозможные застежки. Это был подлинный клад. Туда также положили жемчуг, серьги и множество бриллиантов в маленькой коробочке. Никогда еще никто не видел более изысканного и роскошного свадебного подарка.
На следующий день я одолжила Мадемуазель свою карету, чтобы ее герб не бросался в глаза во время этой церемонии, на которой она желала остаться инкогнито. Мадемуазель взяла с собой герцогиню де Навай, которой предстояло стать придворной дамой королевы, двух других дам и меня. Мы сели на суда в Андае, напротив Фуэнтеррабии. Эти суда были замечательно расписаны и позолочены, обставлены мебелью в том же тоне и украшены занавесями из голубого камчатого полотна с золотой и серебряной бахромой.
Мы направились прямо в церковь, где сразу же почувствовали себя весьма непринужденно при виде сиденья, установленного для испанского короля, — самого диковинного сиденья из всех, какие только можно себе представить. То был полог из золотой парчи или, точнее, ложе без деревянного остова, прикрепленное к полу. Королевское покрывало для ног было спрятано под пологом; рядом располагались кресло дона Луиса де Аро и скамья для испанских грандов. Французы разместились на ступенях вокруг алтаря.
Вскоре прибыл король; впереди него шествовали его швейцарские гвардейцы, священники и епископ Памплонский. Филипп IV был в сером камзоле с серебряным шитьем; поднятые кверху поля его шляпы скреплял огромный ограненный алмаз, с которого свешивалась жемчужина. Это были два драгоценных камня из необычайно красивой короны; алмаз называется "Португальское зеркало", а жемчужина — "Странница". Король приветствовал всех с неподражаемой важностью, вызывавшей у меня сильное желание рассмеяться.
За ним в одиночестве следовала инфанта, одетая в белое атласное платье с узорами и бантиками с серебряным шитьем, чрезвычайно разряженная по испанскому обычаю. У нее были накладные волосы и довольно скверные украшения. По внешности она была намного хуже своей тетки, королевы-матери, и ее руки не были такими прекрасными, как у той.
После мессы король сел на свое сиденье, а инфанта опустилась на квадратную подушку; было зачитано разрешение римского папы на брак, затем принесли верительное письмо нашего короля, которого представлял дон Луис, после чего свершился свадебный обряд. Когда пришла пора сказать: "Да", инфанта сделала почтительный реверанс своему отцу-королю, который разрешил ей ответить, но она не подала руки дону Луису, и они не обменялись кольцами.
Затем мы пошли смотреть на королевскую трапезу; его величество в окружении врача и всех своих грандов ел гранат ложкой и пил воду с корицей. Ему прислуживали, стоя на коленях. Как бы у нас стали возмущаться, если бы наш король потребовал того же самого, а между тем кастильская гордость с этим мирится. Инфанта, к которой нас затем отвели, также обедала. Она расцеловала Мадемуазель, и мы все вместе последовали за ней в ее комнату. Проведя там с четверть часа, мы поспешили вернуться в Сен-Жан-де-Люз, где вечером, во время бала, все слушали только нас.
Король горел желанием увидеть инфанту. В то время как королева находилась на переговорах на Фазаньем острове, он сбежал и почти без всякого сопровождения примчался туда, как истинный герой романа. Пока испанский король беседовал со своей августейшей сестрой и молодая королева находилась возле них, он смотрел на нее поверх плеча дона Луиса. Они тоже его заметили и заулыбались, не показав своих чувств иначе. Король подождал, пока все сели на судно, и поскакал галопом на берег реки, словно какой-нибудь юнец. Инфанта сочла, что жених хорош собой; она сильно покраснела и не сводила с него глаз.
В следующее воскресенье был торжественно подписан мирный договор; на этой церемонии присутствовали оба двора. Никогда еще мы не видели столько позолоты и драгоценностей, столько вышитых узоров и великолепных нарядов. На королеве-матери была вдовья вуаль, двойное ожерелье, крест, усыпанный жемчугом, и серьги. Ленты на шляпах короля и Месье были украшены бриллиантами — по одной лишь этой подробности можно судить об остальном их убранстве. У мушкетеров были новые накидки, у гвардейцев и швейцарцев — тоже. Все они были в голубых плащах, с золотыми и серебряными галунами и королевским вензелем на груди. Испанцы были одеты в отвратительные желтые костюмы с красно-белым клетчатым позументом: можно было подумать, что это ливреи.
Королю принесли пять или шесть великолепных ларцов в форме сундуков; обитые золотыми лентами, они были наполнены благовониями, которые его величество раздал нам. Королева-мать сама представила нас своему брату-ко-ролю и молодой королеве, и те встретили нас весьма благосклонно. На Марии Терезе было белое атласное платье с гагатовыми узорами, опушка которого была вышита лилиями; ее собственные уложенные волосы прекрасного светло-русого цвета были украшены грушевидными изумрудами с окантовкой из бриллиантов — эти драгоценности были извлечены из ларца, который принес г-н де Креки в сопровождении шестидесяти лакеев и пажей в его ливреях, а также более двухсот дворян (сделано это было с великой пышностью). Короли присягнули на верность договору, стоя на коленях и положив руку на Евангелие, а затем они поцеловали друг друга. После этого испанский король посмотрел на г-на де Тюренна и сказал:
— Из-за этого человека мне пришлось пережить немало скверных часов.
На следующий день королева-мать одна вместе со своими придворными дамами отправилась за юной королевой. Накануне вечером инфанта сняла свой кринолин и отужинала, а затем очень рано легла спать; она много плакала, но при этом была весела. В течение двух дней до свадьбы она одевалась на испанский лад. В тот день Мадемуазель сильно повздорила с принцессой Пфальцской из-за платья со шлейфом, в котором та хотела явиться на праздничную церемонию. После того как это дело уладили, все отправились на мессу. На королеве была королевская мантия из фиолетового бархата, расшитая лилиями, белое платье с парчовой изнанкой и множеством драгоценных камней, а голова ее была увенчана короной. Боже мой! Как ей, наверное, было жарко! Король был весь усыпан золотом, это было истинное солнце, как и Месье, который вел королеву. Две роты дворян-алебардоносцев, которые показываются лишь в торжественных случаях, выстроились в два ряда. Пюигийем командовал первой ротой, а маркиз д’Юмьер — второй. Капитан отряда телохранителей короля хотел выдворить апебардоносцев, чтобы поселить на их место своих людей. Лозен воспринял это не как гасконский юнец, а как тот человек, которым ему суждено было впоследствии стать. Он бесцеремонно направился к королю, заявил о своих правах и выставил все в таком свете, что немедленно добился своего — весь день при дворе только об этом и говорили.
Вечером королева оделась и украсила себя на французский лад; она принимала всю французскую знать до восьми часов. Королевская вечерняя аудиенция прошла без всякой помпы. На другой день и во все последующие дни король проявлял страстную любовь по отношению к королеве. Он оказал Пюигийему честь, часто беседуя с ним о ней, что показалось всем весьма необычным знаком. Его величество брал с собой графа на прогулки и играл с ним в карты по вечерам; я была этому очень рада, и, как ни странно, г-н де Валантинуа тоже. Он беспрестанно повторял всем об этом. Отец слушал его, подобно другим; наконец, потеряв терпение, он заметил:
— Не трубите так о графе де Пюигийеме, сударь, он стал для вас слишком близким человеком, чтобы его славословить; от этого у вас делается хвастливый вид, а он вам не идет.
Все расхохотались! Следует заметить, что г-н Монако никогда не ревновал меня к Лозену, но только к нему одному. Удивительное чутье! Во время этих празднеств князь изводил беднягу Шарни, которого король сделал графом, а также терзал окружавших меня придворных и пытался мучить меня, что было еще неприятнее. Я уже совсем его не слушала; он грозился немедленно увезти меня в Монако, а я в ответ грозилась выхлопотать себе место старшей фрейлины королевы, от которого хотела освободиться принцесса Пфальцская, хотя у меня не было никакого желания притязать на него. Немного позже король купил его для Олимпии Манчини, графини Суасонской. Несмотря на эти взаимные угрозы, мы вернулись в Париж с их величествами, проделав вместе с ними долгий путь, на котором с нами произошли события, заслуживающие внимания; я, несомненно, расскажу вам о них лучше, чем кто-либо еще из ныне живущих людей, поскольку мне довелось узнать от отца и губернатора провинции г-над’Эпернонато, что тогда старались утаить, опасаясь последствий.
Прежде всего в тот день, когда король с королевой остановились в Капсьё, там стал обрушиваться дом, в котором находилось множество дам. Испугавшись, они выбежали на улицу в одних рубашках, что чрезвычайно позабавило часовых и придворных, разбуженных этой суматохой. Произошло землетрясение, что здесь нередко случается и на что почти не обращают внимания. Вследствие этого потревожили короля, поскольку часовой, стоявший перед его окном, не знал, из-за чего поднялся шум, и крикнул: "К оружию!" Я же спокойно спала и ничего не слышала.
Другое, более трагическое событие застало нас в Мон-де-Марсане, именно о нем я и собираюсь рассказать в первую очередь, потому что мне известна подоплека случившегося, о которой мало кто подозревает. Дело поспешили замять из-за высокого положения виновных в злодеянии, а также из-за самого преступления, совершенного ими. Обитатели юга быстро приходят в ярость; не следует говорить им то, что может побудить их к насильственным действиям, к которым они и без того расположены. Вот что тогда произошло — я не слышала ничего более чудовищного.
Накануне нашего приезда в поле нашли какую-то несчастную женщину, наполовину зарытую в земле; все ее тело было исколото кинжалом, а лицо обезображено; на ней была рубашка из очень тонкого полотна с бантами и кружевными манжетами. Это навело на мысль, что несчастная — женщина благородного происхождения; бедняжку отвезли в больницу; после того как ей перевязали раны и дали немного вина, судейские явились туда для дознания. Когда ей пришла пора отвечать, женщина не могла произнести ни слова, но стала изъясняться знаками, свидетельствовавшими о том, что она была в таком состоянии со вчерашнего дня.
Узнав об этом, король приказал произвести строжайшее расследование, прибавив при этом, что, быть может, с Божьей помощью несчастная вновь обретет память и дар речи, чтобы помочь правосудию установить истину. В надежде на это решили устроить пострадавшей встречу с его величеством: бедняжку принесли к дверям церкви, и король увидел ее, выходя с обедни. Невозможно описать лицо этой несчастной, ее ноги, а также ее руки, которые она складывала или, точнее, пыталась сложить, ибо они были страшно изувечены, — более жуткой картины нельзя и вообразить. Король терпеливо и милостиво провел возле женщины более десяти минут, все еще надеясь на чудо, которое так и не произошло. Бедная женщина лишь проронила несколько слезинок, которые на ее обезображенном лице взывали к состраданию.
Глядя на кожу и волосы несчастной, легко было понять, что она молода и, вероятно, раньше была красивой. Поэтому возмущение и ненависть к палачам, изуродовавшим ее, были всеобщими. Народ громогласно потребовал, чтобы король приказал разыскать злодеев. Герцог д’Эпернон принял случившееся близко к сердцу, как и мой отец, оказывавший герцогу большое почтение, принимая во внимание его возраст, должность губернатора Гиени и звание главнокомандующего пехотой. Оба поклялись, что отомстят за это преступление. Господин де Грамон вызвал к себе одного бальи из окрестности Байонны, образованного и сведущего в своем деле человека, и поручил ему расследование. Когда мы уезжали из Мон-де-Марсана, при дворе об этом больше не говорили, но о том, чем все закончилось, я узнала от отца: бальи установил истину со знанием дела, присущим людям этой профессии, когда они неукоснительно соблюдают свой долг.
Посреди местных пустошей, занимающих обширную территорию, в краю столь же безлюдном, как и пески Аравии, расположен старинный замок, именуемый Тоссом; он построен в некотором отдалении от селения и пруда с тем же названием. Однако их можно разглядеть с высоты его башен, и весь этот округ принадлежит одному и тому же сеньору; замок находится поблизости от Байонны. Этими землями со времен крестовых походов владел род Котре, и они переходили по наследству от отца к сыну. Котре постоянно жили в своем поместье, занимаясь охотой и рыбной ловлей, а временами даже рыбачили в море на небольших каботажных судах. То были суровые, нелюдимые люди, почти дикари, заносчивые, как король, и лишенные сострадания к чужому несчастью. Поэтому, невзирая на их богатство и их положение, никто не желал связывать с ними свою судьбу. Местные девушки на двадцать льё вокруг сторонились их; мужчины этого рода почти всегда похищали себе жен, а затем шли на соглашение; не одна хозяйка замка умерла от горя в этих древних башнях.
В то время, о котором я рассказываю, в роду Котре осталось лишь двое сирот: мадемуазель де Котре двадцати лет и ее брат двадцати четырех лет. Она была единственная женщина в замке, не считая ее кормилицы, и никакая другая никогда не переступала его порога. Носители имени Котре, действительно, были дерзкими и жестокими, но они не были ни распутниками, ни грабителями. Все боялись их, но в то же время уважали, в особенности молодого графа, который, благодаря строгости своего поведения и суровости привычек приобрел если и не друзей, то сторонников. Сестра никогда с ним не расставалась, они всюду ходили вместе; будучи столь же отважной и сильной, как брат, девушка не отступала ни перед какой опасностью. Все считали, что ни он, ни она никогда не вступят в брак, и на них древний род прервется. Следуя обычаю своих предков, они совершенно ни с кем не поддерживали знакомства; между тем местные жители замечали, что наверху, в одной из башенок замка, до поздней ночи горит свет. Последовали обычные обвинения в колдовстве и магии, и брата и сестру стали бояться еще больше.
Как-то раз они рано утром отправились на охоту вместе со слугами и после бешеной скачки по полям так ничего и не добыли, что вызвало у них досаду. Вернувшись домой, они узнали новость, которая обрадовала бы каждого, а их она огорчила. Молодым людям предстояло получить значительное наследство по материнской линии, и для этого их вызывали в Дакс, где они обязательно должны были присутствовать. Сначала Котре собирались наотрез отказаться от денег, поскольку они и без того были достаточно богаты. Однако сестру, как истинную дочь Евы, обуяли любопытство и желание впервые увидеть собственными глазами небольшой город; она уговорила брата принять это предложение. На следующий день молодые люди покинули замок.
Слух о прибытии в Дакс двух затворников быстро облетел город, и многим захотелось их увидеть. Брат и сестра остановились у вдовы одного дворянина, своей дальней родственницы, не очень состоятельной женщины, у которой была дочь редкостной красоты. Бедная девушка умоляла мать не принимать этих гостей, она трепетала от страха в их присутствии, очевидно предчувствуя свою будущую судьбу. Она притворилась больной, чтобы не видеть приехавших, но их дела оказались более запутанными, чем можно было предположить, и они задержались в доме надолго, так что бедняжке уже нельзя было по-прежнему играть свою роль. Ей пришлось показаться им, как ее это ни удручало.
Господин де Котре был такой же красавец, как и Биариц; он был наделен столь же необычной, неотразимой и бесспорной красотой, которую можно встретить только в этих краях. Его красота поражала воображение и в то же время наводила страх. Сестра молодого графа также была красива, но красива, как амазонка, — она была лишена прелести и обаяния, ее красота была то пор на, как говорил мой дядя о герцогине дю Люд. И брат, и сестра ни на кого не были похожи. Несмотря на свой нелюдимый нрав, они отнеслись к мадемуазель де Тарас благосклонно, и ей это было весьма приятно, тем более что она отнюдь этого не ожидала.
Мало-помалу девушка привыкла к поведению гостей и осмелилась на них посмотреть. Подняв глаза на брата, она нашла его статным; когда она подняла глаза на сестру, ей показалось, что она добра. Молодые люди вместе проводили вечера, гуляли по окрестностям и посещали достопримечательные места; в конце концов они стали неразлучными. Мадемуазель де Котре быстро догадалась, что граф полюбил ее подругу и что та начинает испытывать к нему сердечную склонность; она пришла от этого в восторг — по крайней мере, на сей раз женщине предстояло вступить в Тосский замок по доброй воле. Будучи не в силах сдержаться, она поделилась этой мыслью с братом, и тот признался, что он действительно любит мадемуазель де Тарас.
— То, что я скажу, должно вас удивить, сестра моя: несмотря на это, я не намерен на ней жениться. Мое отвращение к браку возросло до такой степени, что оно кажется противоестественным: очевидно, этот союз несет мне какую-то страшную беду.
— В таком случае, что вы собираетесь делать?
— Не знаю; я еще ничего не решил. Я просто жду. Кузина свободна, я тоже; посмотрим, настолько ли она меня любит, чтобы последовать за мной невзирая ни на что. Если она откажется — что ж, я поступлю подобно отцу: увезу ее силой.
— Вы так поступите, брат мой?! Вы, такой благоразумный и осторожный!
— Я люблю ее.
Мадемуазель де Котре задумалась и не стала продолжать разговор. Она без труда замечала, как любовь все сильнее овладевает сердцем девушки; она видела, что ее подруга с каждым днем все больше ищет встречи с графом и кажется опечаленной при расставании с ним. Девушке стало жаль мадемуазель де Тарас. То были времена Фронды, когда все было дозволено. Мадемуазель де Котре поняла, что ее брат не намерен церемониться, а малышка не будет противиться; она попыталась было вернуться в Тосский замок, но ей было недвусмысленно заявлено, что этого не стоит делать, так как дела еще не закончены. Тогда девушка вознамерилась предупредить г-жу де Тарас. Мать же, будучи ограниченной и недалекой женщиной, поручилась за дочь и поклялась всеми святыми и их мощами, что она знает свое дитя и что та неспособна потерять голову.
Неделю спустя, проснувшись утром, мадемуазель де Котре узнала об отъезде графа и своей кузины, а также нашла письмо, в котором брат обещал ей жениться на мадемуазель де Тарас, как только у него появится уверенность, что она любит только его.
"Что касается Вас, — приписал он, — возвращайтесь в Тосс, это самое лучшее, что вы можете сделать; дожидайтесь нас там и готовьте люльки для своих племянников".
Безутешная мать разразилась громкими криками и хотела выслать за беглецами погоню; ее успокоили, повторяя, что таким образом она может лишиться дочери и что теперь все зависит только от великодушия похитителя, которого опасно сердить: если возбудить в нем ярость, он ни за что не женится на девушке. К тому же жених был достаточно выгодным, чтобы чем-нибудь рисковать; в конце концов, ничего бы от этого не изменилось. А главное, никому не хотелось вмешиваться в это дело и связываться с таким человеком, как граф.
Мадемуазель де Котре вернулась в Тосский замок и прожила там три года в одиночестве, часто обозревая с высоты его башен окружавшую ее унылую местность, пруд с илистыми берегами и бескрайнюю песчаную равнину с неизменно безлюдным горизонтом. В девушке произошли разительные перемены: ее нельзя было узнать. Забросив свои излюбленные развлечения, она выходила из замка лишь изредка, чтобы отправиться на прогулку по самым пустынным и отдаленным местам; она совсем перестала разговаривать со слугами, и ее видели только на воскресных мессах: сидя на господской скамье, она страстно молилась с опущенной головой и чаще всего красными от слез глазами.
Однажды ночью в дверь дома громко постучали; затем послышался конский топот и голоса, звавшие слуг. Девушка узнала голос графа и устремилась ему навстречу. Как только дверь открыли, она бросилась в его объятия, не помня себя от волнения.
— Сестра моя, — сказал граф, обнимая ее, — я привез вам свою жену.
Девушка посмотрела и увидела рядом с ним мадемуазель де Тарас, которая улыбалась и выглядела счастливой. Мадемуазель де Котре расцеловала невестку и повела ее в покои брата, где все всегда было готово и царил такой безукоризненный порядок, словно граф ночевал там накануне. Затем она вернулась к себе, бледная и печальная, в то время как ей полагалось радоваться. Вместо того чтобы лечь в постель, девушка стала писать, после чего она принялась молиться, заливаясь при этом слезами.
— Боже мой! — повторяла она. — Поддержи меня и дай мне силы для того, что я должна сделать.
С восходом солнца мадемуазель де Котре уже была на ногах и поспешно шагала в сторону селения. Проснувшись, граф с графиней позвали девушку к себе; она только что вернулась и, поскольку брат выразил удивление по поводу ее ранней прогулки, сослалась на то, что почувствовала потребность сходить в церковь, чтобы воздать хвалу Богу за их благополучное возвращение.
— Вам следовало, по крайней мере, взять с собой слугу, — отвечал граф, — по-моему, за время моего отсутствия вы стали сильно пренебрегать своим достоинством.
Мадемуазель де Котре продолжала вести привычный образ жизни, пребывая в унынии и одиночестве; она совсем перестала выходить из комнаты и отказывалась сопровождать брата куда бы то ни было под предлогом недомогания. Супружеская чета казалась очень счастливой. Граф и его жена любили друг друга, как в романах, однако г-н де Кот-8-2560 ре был страшным ревнивцем, и стоило графине заглядеться на пролетающую птицу, как он уже спрашивал ее, зачем она это делает. Как и раньше, их никто не навещал; муж и жена запирались вдвоем в своей комнате и оставляли сестру одну в ее покоях, где бедная девушка чахла, как соловей в клетке. Вечерами они прогуливались по верхней площадке башен, изредка перебрасываясь словами. Графиня любила свою золовку и, замечая, что та грустит, пыталась выяснить причину этой грусти. Однажды в воскресенье, когда в замок неожиданно заглянул кюре, граф оставил женщин одних.
— Что с вами, сестра? — живо спросила молодая женщина. — Я вижу, что вы в смертельной тоске, но не могу понять ее причины.
— Ах! — вскричала мадемуазель де Котре. — Никогда не говорите это в присутствии брата, а не то вы станете виновницей ужаснейших бедствий.
Графиня посмотрела на нее с удивлением.
— Боже мой! — воскликнула она. — Вы меня пугаете. В чем дело? Бедствия! Какие же бедствия могут случиться с нами здесь, в замке, где мы полновластные хозяева и куда никто не заходит? Разве нам следует опасаться всех прочих людей, которым нет до нас дела, как нам нет дела до них?
— Сестра! Сестра! Ради Бога, не спрашивайте меня ни о чем. Неужели вы не видите, что разбиваете мне сердце?!
— Напротив, я буду вас спрашивать, буду вас умолять, ибо я желаю знать все.
Таким образом они провели время вдвоем: одна умоляла, а другая отказывалась отвечать. Вскоре вернулся граф, и прошло несколько недель, прежде чем им снова представился случай остаться наедине. Госпожа де Котре все время думала о молчании золовки и тоже начала грустить. Ее муж, не замечавший печали сестры, увидел уныние супруги и принялся терзать ее расспросами, чтобы выяснить истину. Тысячу раз графиня была готова все ему рассказать, но ей становилось страшно, и она умолкала.
В марте, во время праздника Богоматери, граф снова пригласил в замок священника, и родственницы смогли отправиться на прогулку вдвоем, в своей тюрьме под открытым небом. Госпожа де Котре не стала тратить время на молитвы; она сказала золовке, что им необходимо объясниться, поклявшись, что если та откажется во всем признаться, то она обратится к брату и он сам от нее этого потребует. Мадемуазель де Котре колебалась еще некоторое время; она пролила немало слез и, наконец, решилась рассказать графине о причине своей тоски.
Как-то раз, еще до их приезда, девушка встретила на охоте очень красивого молодого человека, читавшего у подножия дерева. Ее лошадь испугалась и неожиданно отскочила в сторону, отчего наездница при всей своей ловкости выскочила из седла и упала на песок. Она была одна, ее сопровождал только старый доезжачий. Молодой человек поспешно поднял девушку, побрызгал ей в лицо водой и попытался привести ее в чувство. Поскольку пострадавшая никак не приходила в себя, незнакомец достал из кармана ланцет и пустил ей кровь (он был врачом). Мадемуазель де Котре долго не могла оправиться от этого падения. Доктор навещал ее каждый день. Когда она выздоровела, он снова пришел, ибо обосновался в соседнем селении. В конце концов молодые люди полюбили друг друга и признались в этом, несмотря на препятствия и неравное положение; девица пренебрегла своим достоинством и снизошла до человека, ставшего ее любовником; с этого дня, соблюдая осторожность из-за страха, влюбленные стали встречаться в замке только ночью при содействии кормилицы, и порой по утрам, во время долгих прогулок. Таково было положение вещей. С тех пор как вернулся граф, они перестали видеться; девушка не решалась выходить, а врач не отваживался появляться в замке без приглашения; они писали друг другу письма, но оба смертельно страдали от этой разлуки, неизбежность которой мадемуазель де Котре понимала, в отличие от своего возлюбленного, готового взбунтоваться. Он без конца бродил вокруг замка, и влюбленных могла погубить малейшая случайность; граф мог увидеть юношу, и тогда для бедной девушки все было бы кончено: брат никогда не допустил бы неравного брака — Котре были беспощадны во всем, а в этом отношении особенно. Поэтому несчастная была в отчаянии; она не жила, а мучилась, вздрагивала от малейшего шороха, страдала от того, что не видит своего избранника, и в то же время боялась с ним встретиться; она не знала, что предпринять и кому довериться; ее невестка, столь же беспомощная, как и она, все же была для нее единственной заступницей, и теперь, пойдя на откровенность, она была рада, что на это решилась.
Затем обе женщины принялись совещаться; это продолжалось так долго, как это только было возможно. Граф вернулся слишком рано, и они не успели прийти к какому-либо решению; однако графиня продолжала размышлять об этом всю ночь и на следующий день дерзнула пойти одна в комнату золовки. Она заявила, что совершенно необходимо покончить с этим романом, а также ободрила девушку, сведя на нет все ее возражения, и в заключение сказала:
— Надо предупредить этого человека, чтобы он ушел и оставил вас в покое. Я знаю, что вам нельзя больше с ним встречаться, поэтому вы его больше не увидите. Мужу придется отправиться в Байонну, куда созывают всех дворян, и он не возьмет нас с собой. Во время его отсутствия я скажусь больной и, когда пригласят врача, поговорю с ним, а кормилица нам поможет.
— Как! Вы это сделаете, сестра?! Но если брат об этом узнает, он никогда вас не простит! Мишле — не обычный врач; его красота вызовет у ревнивца подозрения.
— Божьей милостью он ни о чем не узнает; кроме того, я уверена в том, что исполняю свой долг, ведь я очень вас люблю и ни в чем неповинна; будьте покойны, со мной ничего не случится. Я буду считать себя более чем счастливой, когда смогу избавить вас от подобных страданий и подобной угрозы.
Не успела графиня пробыть у золовки и четверти часа, как явился граф, уже обеспокоенный отсутствием жены. У него был угрюмый вид, и он резко спросил, почему они умолкли при его появлении. Ни та ни другая не умели лгать, и обе пришли в замешательство, не зная, что ответить. Он тотчас же направился к окну, и, проследив за взглядом графа, женщины заметили Мишле, стоявшего с рассеянным видом, со взглядом, обращенным на замок; весь его облик выражал глубокую печаль и уныние.
— Вы знаете этого человека? — осведомился граф.
— Нет, — отвечала его жена, — мы не знаем, что все это значит.
— Ну-ну!
Он подал графине руку, чтобы увести ее, и больше ничего не сказал, но с этого дня до самого отъезда в Байонну ни на минуту не оставлял ее одну, и женщины не могли обменяться даже словом. Граф стал еще более строгим, чем обычно, и, казалось, наблюдал за ними; он больше не упоминал о Мишле, продолжавшем бродить вокруг замка; словом, дом стал еще более мрачным, чем прежде, и слуги ходили на цыпочках; дурное настроение хозяина отражалось на всем, и замок был похож на склеп.
Накануне отъезда, во время ужина, граф немного оживился. Он подшучивал над сестрой, а жене сказал несколько очень нежных и приветливых слов. Графиня, которая очень любила мужа и была удручена его холодностью, обрадовалась и тоже от всей души сказала ему ласковые слова. Он позволил, чтобы она спела несколько песен, аккомпанируя себе на лютне, и ободрил ее своими похвалами.
— Что ж! — промолвил граф. — Я вижу, что вы неплохо проведете время в мое отсутствие и отнюдь не будете скучать вдвоем. Это весьма отрадно, ведь вы будете совсем одни, а дни сейчас тянутся долго.
Это происходило именно тогда, когда мы находились в Байонне в ожидании короля и мой отец созвал местную знать, чтобы она воздала ему почести. Сюда съехались все здешние дворяне, множество кавалеров и очень красивых дам, ибо в этой провинции их больше, чем в какой-либо другой области Франции; при этом вид у них такой задорный и лукавый, что мужчины теряют от этого голову. Господин де Котре с явным сожалением распрощался с женой и сестрой, велел слугам повиноваться им и делать все, чтобы они ни в чем не нуждались, а затем сел в седло и уехал.
Женщины стояли на вершине башни, смотрели графу вслед и махали ему на прощание платками, до тех пор пока он не скрылся вдали на горизонте. Стоило им остаться одним, как они заговорили о том, что не давало обеим покоя. Графиня хотела непременно послать за Мишле, чтобы объявить ему, что он должен перестать мечтать о ее золовке и что между ними все кончено; мадемуазель де Котре никак не могла на это решиться. Таким образом, родственницы провели два дня в спорах. Наконец, на третий день, после моря слез и бесконечных вздохов, они послали кормилицу к врачу с наказом явиться вечером к заболевшей госпоже графине. При этом мадемуазель де Котре заливалась слезами. Когда настала ночь, она сказала невестке:
— Я запру дверь своей комнаты, иначе я не смогу удержаться и выйду к Мишле, а тогда все пропало. Не зовите меня, когда он уйдет, я выйду из комнаты только завтра утром; я буду молиться и поститься в надежде, что это даст мне силу выслушать то, что вам предстоит мне сообщить. Я хочу, чтобы он внял вашим доводам, во имя сохранения моего рассудка и моего покоя, но мое сердце трепещет при одной лишь мысли об этом. Поэтому я ничего не желаю знать сегодня, я еще недостаточно готова и чувствую, что могу от этого умереть, независимо от того, что вам придется мне сказать.
Бедная девушка не предвидела, к каким последствиям приведет ее затворничество; если что-то угодно Богу, то достаточно малейшей случайности, чтобы это произошло.
Женщины не стали ужинать; графиня для вида легла в постель; сказавшись больной, она послала за сельским врачом — заветный миг настал. Мишле поспешил явиться в замок, не подозревая о том, зачем его туда пригласили. Графиня начала говорить с ним о своей золовке и мало-помалу готовить его к удару. Этот человек страстно любил мадемуазель де Котре; услышав, что ему никогда ее больше не увидеть и что все кончено, он разрыдался с видом мученика, распятого на кресте, и принялся умолять графиню не разлучать его с возлюбленной; врач пришел в такое состояние, что г-же де Котре стало его жаль и совестно оттого, что она привела его в такое отчаяние.
Все эти подробности стали известны от кормилицы, которая пряталась в соседней комнате, боясь показываться.
Мишле встал на колени возле кровати графини, взял ее руку и стал целовать, продолжая молить о пощаде; дама была очень растрогана, ибо нельзя представить себе более нежного и отзывчивого существа, чем эта несчастная женщина. И тут в комнату вошел граф; прежде чем они успели его заметить, он набросился с кинжалом в руке на Мишле и пронзил его в самое сердце. Врач упал замертво. Графиня смотрела на мужа, потеряв дар речи; она была потрясена, поражена и помертвела, как и Мишле.
— Друг мой! Друг мой!..
Вот и все, что она успела сказать, прежде чем потерять сознание.
Когда графиня пришла в себя, она находилась в карете, которая была надежно заперта на висячие замки и в которой ничего не было видно, а полог и двери не открывались, — это был движущийся склеп. Женщина стала кричать и звать на помощь, но никто не откликнулся; тем не менее ей показалось, что рядом с каретой скакало несколько лошадей. Она не понимала, кто ее похитил, и решила, что муж отправил ее куда-то одну, чтобы тем временем расправиться с сестрой; страшная тревога овладела несчастной.
"Он убьет ее, — думала она, — он ее убьет!"
Графине, несомненно, даже не пришло в голову, что все дело в ней и что в измене можно было обвинить ее. Она не сомневалась в том, что едет на почтовых, так как лошадей меняли; при каждой остановке женщина звала мужа жалобным голосом. Никто не отзывался.
Ей не давали есть, она не видела ни одной живой души, была голодна, изнурена и задыхалась, хотя на ней были только сорочка и длинная накидка; наконец усталость взяла свое, и женщина уснула на подушках экипажа. Было уже совсем темно, когда ее извлекли из кареты полумертвой. Она не узнала никого из окружавших ее людей и спросила, куда ее везут.
— По приказу господина графа, сударыня.
Графиня оказалась в очень темной и ветхой лачуге, где находились только какие-то старик со старухой; форейтор распрягал лошадей, и не было видно ни ее мужа, ни слуг. Женщина закуталась в накидку и последовала за двумя стариками, испытывая сильный страх. Они привели ее в сырую и грязную комнату, где не было никакой мебели, кроме скверной кровати и двух скамеек. Бедняжка стала умолять, чтобы позвали графа или кого-либо из слуг, но старики ничего не ответили и оставили ее одну.
Несколько минут спустя потайная дверь, скрытая в глубине комнаты, отворилась, и вошел граф; женщина устремилась к нему и бросилась ему на шею с криком:
— Смилуйтесь! Смилуйтесь!
При этом она, очевидно, имела в виду свою золовку.
Граф подхватил жену и побежал с ней по невозделанному саду, обнесенному со всех сторон полуразрушенной изгородью, перепрыгнул через нее, и та упала; затем он оказался в поле и положил графиню на край глубокой свежевырытой ямы. Более глухого места нельзя было сыскать; на мертвенно-бледное лицо графа было страшно смотреть.
— Послушай, — сказал он жене, — ты меня обманула, ты меня предала и потому заслуживаешь всяческих мук. Ты напрасно просишь пощады. Ты видела, как я наказал твоего воздыхателя; я слишком поспешил, потом у меня было время подумать; ты будешь умирать медленно, и все же твоих страданий не будет достаточно, чтобы окупить мои.
Несчастная снова принялась кричать, клясться и умолять, не обвиняя при этом золовку; она не выдала бы ее тайны даже чтобы спасти свою жизнь; граф, не обращая ни на что внимания, связал жену и начал страшную бойню, о которой я уже говорила. Он исколол кинжалом все ее тело, отрезал ей пальцы, рассек язык и нанес добрую сотню ударов; женщина душераздирающе кричала, но, поскольку кровь струилась из всех ее ран, она обессилела и потеряла сознание. Тогда муж закопал графиню в землю по самые плечи и, осыпая ее проклятиями, пожелал ей смерти без покаяния, а затем вечных мук в аду, хотя она уже не подавала признаков жизни; он оставил ее на этом месте в плачевном состоянии, и на следующий день старики — арендаторы из ветхого дома, принадлежавшего семейству Котре, — обнаружили несчастную и помогли доставить ее в Мон-де-Марсан.
Что касается этого подлеца, этого палача, он сел на лошадь и всю ночь скакал куда глаза глядят, а затем без остановок вернулся в Тосский замок; по прибытии туда конь пал замертво. В доме все было перевернуто вверх дном. Мадемуазель де Котре при виде своего убитого любовника полностью потеряла рассудок и не разрешала унести тело. Слуги не знали, что говорить и делать; исчезновение одной из хозяек (ибо все в доме спали, за исключением кормилицы и конюшего, состоявшего с графом в сговоре, — именно он провел своего господина в дом, когда тот вернулся ночью), безумие другой, окровавленный труп — все это повергло их в растерянность; они ходили взад и вперед по дому в полном замешательстве. Появление хозяина вначале их успокоило, но, приглядевшись к нему, они еще больше испугались. Кормилица рвала на себе волосы, крича на все лады о том, о чем ее вовсе не просили говорить. Слова служанки и состояние сестры вызвали у графа сомнения; он принялся расспрашивать кормилицу и припомнил последние слова своей несчастной жены:
— Это не я, но я не могу ничего рассказать!
Сопоставив все обстоятельства, он понял, какое преступление им совершено; испустив страшный крик, он побежал в конюшню, взял первую попавшуюся лошадь, вскочил на нее без седла и как безумный помчался обратно на ферму. По дороге негодяя настигла Божья кара: он провалился в овраг и пролежал там два дня со сломанными ногами, почти без признаков жизни. Крестьяне услышали его стоны и с большим трудом извлекли его оттуда.
Бедная жена графа умерла, разумеется так ничего и не сказав. Но бальи моего отца все же сумел дознаться до истины. В округе потихоньку сплетничали о случившемся; вассалы графа боялись его, хотя он и лежал при смерти; тем не менее слухи не смолкали, и вскоре все стало известно. Бальи обратился к отцу, спрашивая, следует ли передать дело в суд. Маршал счел это излишним. Мадемуазель де Котре лишилась рассудка, а граф, о котором заботился кюре, испытывал неслыханные муки, неся заслуженное наказание; он поклялся уйти, как только сможет, в монастырь с самым строгим уставом, чтобы посвятить остаток жизни искуплению своей вины.
Дело постарались замять, чтобы на нас не роптали, и это было мудрое решение. Людей, облеченных большой властью, должны уважать; в их лице уважают саму власть, которая без этого становится не более чем игрушкой.
XXX
Будучи в Бордо, моя тетка графиня де Лозен привела свою дочь мадемуазель де Лозен к молодой королеве. Его величество желал, чтобы в числе ее фрейлин были самые знатные особы королевства. Я взяла в оборот эту милую кузину, чтобы угодить ее брату, который ее очень любил и настоятельно мне ее рекомендовал. Годом позже она вышла замуж за графа де Ножана.
Эта поездка отнюдь не была для нас с графом благоприятной, мы с ним почти не виделись и никогда не оставались наедине, поскольку г-н де Валантинуа не спускал с меня глаз и ходил вокруг меня, распустив веером хвост, даже на скачках в Венсене и Фонтенбло, где проходили грандиозные пиршества. Мои поклонники, мои воздыхатели, как тогда говорили, были от этого вне себя, а я ничего не могла тут поделать. Тем временем повсюду старались оказать почести королеве, и мы все присутствовали на церемонии ее въезда в Париж, продолжавшейся с шести часов утра до восьми часов вечера. Это было великолепнейшее зрелище, но невозможно вообразить ничего более утомительного.
Старый герцог Лотарингский надоедал всем. Он хотел женить своего досточтимого племянника, принца Карла, либо на Мадемуазель, либо на одной из ее сестер, либо на мадемуазель де Манчини, а они не желали его знать; между тем сам герцог Лотарингский был влюблен в Марианну Пажо, дочь аптекаря, состоявшего на службе у Мадемуазель, и собирался на ней жениться. Мадам была из-за этого в бешенстве, весь двор проявлял к этому интерес, и молодые вельможи увивались вокруг Марианны, чтобы выбить из седла старого волокиту. Даже Гиш хотел принять в этом участие, несмотря на то что у него на примете была более породистая дичь, за которой уже начали гоняться охотники. Что касается Пюигийема, он тогда думал только обо мне: с тех пор граф сильно изменился.
Господин кардинал собирался устроить бал в честь королевы, но в зале, где велись приготовления, вспыхнул пожар. Его высокопреосвященство так перепугался, что приказал отвезти его в Венсен, где он и скончался двумя месяцами позже. Согласно его завещанию, он оставил сто тысяч ливров моему отцу, чему тот чрезвычайно обрадовался; благодаря этому наследству маршал быстро примирился с утратой своего великого друга; он отзывался о покойном с глубоким почтением, как и подобает наследнику, над чем король беспрестанно подшучивал.
Между тем г-н Монако начал меня терзать, вынуждая ехать в Италию; я же не была намерена куда-либо уезжать и отказывалась, обращаясь с ним столь сурово, что он пожаловался маршалу. Тот, как обычно, лишь посмеялся и одобрил мое решение остаться при дворе:
— Вы успеете побывать в тех краях, когда будете там править, а поскольку ваш дед еще сидит на своем месте, позвольте ему пребывать на нем и не тревожьтесь по этому поводу.
Однако у моего мужа были совсем другие соображения. Я боялась, как бы он однажды не увез меня, не говоря ни слова, и мы могли весь день обсуждать это с Пюигийемом, как только нам удавалось остаться наедине. В то время поговаривали о возможном браке Месье с г-жой Генриеттой Английской, которая относилась ко мне столь же благосклонно и приветливо, как это было в нашем детстве.
Как-то раз кузен сказал мне:
— Есть один способ остаться здесь: станьте старшей фрейлиной новой Мадам.
Это было как озарение. Я приказала заложить карету и отправилась к английской королеве; напомнив ей о прежнем ее добром отношении ко мне, я заявила, что страстно желаю получить место, благодаря которому смогу оставаться возле принцессы. Королева обещала всячески способствовать этому и прибавила:
— Я думаю, что мне это удастся без особого труда. Королева-мать, не знаю почему — ведь она мало вас знает, — чрезвычайно вас уважает; Месье превозносит вас как ни одну другую женщину; король считает вас весьма достойной вашего положения; моя дочь вас любит, и нам всем лестно, что вы просите у нее места: вы же герцогиня, а это много значит! В мое время при дворе это не было принято; до кардинала де Ришелье все знатные дамы были такими гордыми! По крайней мере, многие вас будут порицать. Вы все хорошо обдумали?
Какое мне было дело до чьих-то порицаний! Я хотела одного — остаться при дворе.
Уже отправляясь домой, я увидела у дверей Лувра, где жила английская королева, карету г-жи де Боесс, которая немедленно вышла из экипажа и подошла к дверце моей кареты, чтобы поговорить со мной. Ее муж происходил из рода де Ла Форс и был близким родственником г-на де Лозена, поэтому мы иногда встречались, хотя эта дама мне не нравилась, так же как и ее похождения. В эпоху Регентства, когда ее еще звали г-жой де Ланже, она наделала много шуму; в девичестве же она была мадемуазель де Куртомер де Сен-Симон из Нормандии. Герцог де Сен-Симон относится к младшей линии Куртомеров: что бы там ни говорили, это семейство, вследствие брачных союзов, знатнее, чем его.
О том, что с ней случилось, крайне затруднительно рассказывать; между тем в ту пору подобное были принято, и никого это не смущало, даже самых ревностных поборников добродетели. Теперь люди стали серьезнее, они не хотят называть вещи своими именами, и если то, в чем меня уверяли вчера, правда, если король увлекся г-жой де Ментенон, то, стало быть, приближается время ханжей: к счастью, мне не доведется его увидеть.
Тем не менее я расскажу вам историю г-жи де Боесс;
"Позор тому, кто дурно об этом подумает"; Парламенту пришлось издать по этому поводу постановление.
Господин де Ланже терпеть не мог дядю и опекуна своей жены г-на де Куртомера, ее матушку маркизу де Ла Каз, снова вышедшую замуж, а также ее деда, старого председателя Мадлена; он разрешал г-же де Ланже общаться со своим родственниками только посредством судебных тяжб (она была весьма богатой наследницей). Господин де Ланже был страшным ревнивцем: он не отпускал жену одну даже в церковь и свирепо смотрел на церковных сторожей, когда они задевали ее сиденье, проходя мимо. Супруги были гугеноты; муж давал жене читать Священное писание с собственными комментариями; он даже предложил ей уединиться вдвоем в их доме в Куртомере и хотел заказать поворотный стол, с помощью которого им должны были подавать все необходимое, чтобы они не расставались ни на минуту.
Эта ужасная ревность возбудила в родственниках подозрение; несколько слов, вырвавшихся у молодой женщины, навели их на мысль, что этот брак не похож на другие; они хитростью заманили г-жу де Ланже к ее тетке г-же Лекок, чтобы как следует ее расспросить. В итоге женщина во всем призналась: г-н де Ланже не мог исполнять свой супружеский долг. Какой тут поднялся шум! Тотчас же добряк Мадлен взбудоражил своих коллег тем, что было им названо дурным обращением графа с женой, и постановление о расторжении брака было вынесено в ту минуту, когда этого никто не ожидал.
Стороны стали обмениваться взаимными обличениями. Семейство де Ланже возмутилось и потребовало проведения в присутствии назначенных судом свидетелей истытательного соития супругов; им в этом отказали, и они отправились к гражданскому судье в связи с тем, что обе стороны принадлежали к протестантскому вероисповеданию. Сколько церемоний! Теперь нам уже не приходится этого опасаться. Каков бы ни был твой жребий, его придерживаются, изменяя лишь его последствия.
Ланже был статный и привлекательный мужчина. Мне известны эти и многие другие подробности, о которых я умолчу, от отца, наблюдавшего всю эту историю собственными глазами. Госпожа де Франкто-Каркабю, увидев Ланже в суде, сказала маршалу:
— Увы! На кого теперь можно положиться?
Рыночные торговки поджидали ревнивца у дверей гражданского судьи и говорили друг другу:
— Ах, кумушка, дай-то Бог, чтобы у меня был такой пригожий муженек!
Женщины были на стороне Ланже; они возмущались поведением его жены и тем, на какие унижения она себя обрекла, чтобы достичь своей цели. Гражданский судья отнесся к г-ну Ланже благосклонно, и тот не лишился бы жены, если бы у него хватило ума не требовать испытательного соития. Тяжба тянулась два года; в Париже только об этом и говорили. Женщины, даже самые отъявленные ханжи, привыкли обсуждать это дело; дошло до того, что моя матушка, отличавшаяся необычайной строгостью нравов, незадолго до этого отправившая Нинон к мадлонеткам, и та надрывалась, защищая г-на де Ланже. Маршал же насмехался над этим в гостиных.
По данному поводу сочинили поистине злые стихи, и все уличные песенки были посвящены этой дурацкой истории. Ланже называли "Испытанный маркиз"; лакеи повторяли друг другу это прозвище, и многие знали беднягу лишь под таким именем. Госпожа де Севинье довольно дерзко сказала ему:
— Сударь, причина вашей тяжбы таится в ваших штанах.
А г-жа де Рамбуйе говорила:
— Этот человек то и дело петушится.
Госпожа де Севинье! Госпожа де Рамбуйе! Первые из блюстительниц нравственности — от одной их сомнительной остроты люди падали в обморок!
Даже певчий хора Берто кричал по этому поводу. То был один из итальянцев из числа приглашенных кардиналом Мазарини на женские роли в музыкальных комедиях, ставившихся по его указанию. Спрашивается, не тот ли это совок, что смеется над кочергой! Ланже отвечал, когда ему такое говорили, с не свойственным ему остроумием:
— Я вовсе не кочерга, а вот он и в самом деле совок.
Этих певцов, с легкой руки г-жи де Лонгвиль, называли недужными: слушая одну из их ариетт, она наклонилась к мадемуазель де Сеннтерр и прошептала ей на ухо:
— Боже мой, мадемуазель, как этот недужный хорошо поет!
В результате получилось довольно забавное прозвище. У г-жи де Мотвиль был чрезвычайно скучный брат, которого тоже звали Берто; он надоедал всем, заставляя слушать свои стихи. Этого Берто прозвали ненужным, а другого Берто — недужным.
Госпожа де Ланже не выражала особых сожалений по поводу случившегося, ее нисколько не трогали оскорбления, которым она подвергалась, и она спокойно играла в булавки со своей кузиной. Ни муж, ни жена не захотели мириться, и испытание было проведено; несостоятельность г-на де Ланже подтвердилась, и он лишился жены.
Гугеноты были настолько этим обижены, словно вся их религия потерпела урон; что касается г-жи Лекок с племянницей, то они принимали поздравления, как будто речь шла о рождении мальчика. Ланже продолжал бывать повсюду, что приводило всех в недоумение; он отважился даже явиться на бал, где его встретили удивленным шиканьем. Бедняга заказывал музыку для Ла Мот-Аржанкур, ухаживал за мадемуазель де Мариво и в конце концов женился на сестре герцога де Навая — мадемуазель де Сен-Жанье, у которой от него родилось двое детей.
Такому мужчине нужна была именно такая женщина. Вот одно из ее деяний: у нее была престарелая тетушка, не желавшая оставлять племяннице наследство. Однако та заставила тетушку это сделать: она совершила в своем замке насилие над старушкой, заперев ее в одной из комнат, где не было ничего, кроме четырех стен, и держала ее там без еды и воды; позднее она посадила в шкаф, где в этих краях обычно хранили солонину, двух дворян. Они пробыли там трое суток без воды и еды. Говорят, что впоследствии она таким же образом солила Ланже.
Что касается мадемуазель де Куртомер, то она, как вам известно, стала г-жой де Боесс и умерла молодой, родив немалое количество детей: три ее дочери живы, и неизвестно сколько отошло в мир иной. Она так и не оправилась от своего позора и насмешек. Поскольку человек никогда не судит о себе верно, г-же де Боесс взбрело в голову стать придворной дамой, ведающей гардеробом Мадам. Вот почему она приехала к английской королеве и вот почему задержала меня на ходу, чтобы посоветоваться со мной.
— Вы вольны решать сами, — ответила я, — однако ваш досточтимый муж рассчитывает получить герцогство, а для герцогини подобное место ничего не значит. Позвольте откланяться.
Разумеется, г-жа де Боесс, предстояло ли ей стать герцогиней или нет, получила отказ; перед смертью она сделалась богомолкой и отправила всех своих слуг в церковь на исповедь. Один из кучеров заупрямился, но ему пришлось подчиниться. Исповедник велел ему поститься.
— Я не смогу это делать, святой отец, — ответил кучер.
— Почему?
— Я боюсь разориться; я бедный человек, у меня жена и дети. Я видел, как хозяин с госпожой постились во время Великого поста: они ели айвовое варенье, превосходные груши, рис, шпинат, виноград и фиги… Это слишком дорого.
Над этим много смеялись, как и над шуткой отца по поводу супруга г-жи Боесс и г-на де Гиша. Как-то раз, на королевской охоте, оба заметили оленя прежде других и как безумные помчались в его сторону. Следует заметить, что у Боесса подбородок длиной с локоть, а у Гиша совсем нет подбородка.
— Куда это они так спешат? — спросил король.
— Ваше величество, — отвечал маршал, — господин де Боесс утащил подбородок господина де Гиша, и Гиш гонится за ним.
До чего же любезен мой отец; мне запомнилась еще одна его реплика — в адрес Мишлетты Эро, воспитательницы мартышки, собачек и попугаев, живших во времена Регентства в королевских покоях. Дама эта только что потеряла мужа; маршал, царедворец всегда и везде, напустил на себя горестный вид и поклонился ей с выражением скорби.
— Увы! Бедняга… Он хорошо сделал, что умер, — сказала она.
— Вы так к этому относитесь, госпожа Эро?
— Ей-Богу, меня это заботит не больше, чем вас.
Эти слова вошли в поговорку, и их повторяют по сей день.
XXXI
Теперь пришла пора рассказать о г-же Генриетте, которая удостоила всех нас своими милостями и которую я знала лучше, чем кто-либо еще. За Мадам утвердилось особое общее мнение, совершенно непохожее на то, которое о ней было вначале; я могу сказать о г-же Генриетте то же самое, что я писала о графе де Гише: она не заслуживает ни того ни другого мнения.
В детстве и ранней юности, когда дочь английской королевы лишь терпел и при дворе, это сказывалось на ее самочувствии и настроении. Лишения и унижения, которые ей пришлось выносить, уязвляли, вполне понятно, ее самолюбие. Она ни с кем не разговаривала, не отвечала на вопросы и, казалось, была готова скорее ужалить, нежели улыбнуться. Король ее ненавидел, королева-мать обращалась с ней высокомерно, Месье над ней издевался, а Мадемуазель оспаривала ее высокое положение при дворе; вследствие этого г-жа Генриетта стала сварливой и, по общим отзывам, злобной. Ее так называемой красоты, о которой шла столь громкая слава, не было вовсе. Чрезмерно худая и бледная, принцесса была лишена грации, правильной осанки и малейшей прелести; правда, у нее были удивительно красивые глаза и волосы, но и с этим не все соглашались. Госпожа Генриетта слыла этаким чудовищем, ей даже не давали танцевать: все разбегались при ее появлении, чтобы она не просила пригласить ее, начиная с короля, которому королева-мать была обязана для вида это приказывать.
Его величество говорил Месье, когда тот настаивал на своем браке с принцессой:
— Вам так не терпится жениться на скелете?
Между тем, к тому времени, когда король такое говорил, облик принцессы совершенно изменился. После реставрации и вступления на престол Карла II английская королева решила воспользоваться плодами этого счастливого возвращения и увезла с собой г-жу Генриетту; оказавшись посреди боготворившего ее двора, та полностью преобразилась. Полгода спустя принцесса стала на редкость очаровательной. Эта нескладная, угловатая, неуклюжая девочка показалась всем грациозной от природы; ее сутулая спина, разумеется не распрямилась, но этот недостаток стал в глазах окружающих еще одним достоинством. Ее длинные тощие руки округлились, желтое и угрюмое лицо стало веселым, свежим и открытым. Ее глаза засверкали, и эта дурнушка, на которую никто не смотрел, которая до этого отпугивала людей, затмила общепризнанных красавиц, и они померкли рядом с ней.
Английские вельможи воспылали любовью к г-же Генриетте, в том числе и герцог Бекингем, сын того, кто был так влюблен в королеву-мать в пору ее молодости. Он открыто ухаживал за принцессой, старшей сестрой Карла II, которая была замужем за Вильгельмом Нассау, принцем Оранским. Принцесса не отталкивала герцога, но, стоило ему увидеть г-жу Генриетту, как он не смог устоять и потерял голову.
Дочь английской королевы была кокеткой, одной из тех, которым доставляет удовольствие подбадривать мужчин, чтобы затем повергать их в отчаяние. Она позволяла герцогу всякого рода ухаживания, она допускала их, ничего ему не запрещая. Это стало предметом обсуждения между Англией и Европой, но Месье, чей характер ни на кого не похож, не только не встревожился, но даже стал кичиться этими ухаживаниями.
— Что ж, — говорил он королю, — мне кажется, что мой скелет уже годен к употреблению, ибо всякий желает его отведать.
Это его суждение не помешало ему впоследствии стать самым нелепым из всех ревнивцев, не скрывавшим своих манер.
Между тем из Франции то и дело писали, желая ускорить их брак, и пора было решиться на отъезд. Госпожа Генриетта часто говорила мне, что у нее не было никакого желания выходить замуж за Месье и что ее сердцем завладел красавец Бекингем. Какими только подарками он ее не осыпал, по примеру своего отца, сорившего деньгами и готового на всяческие сумасбродные выходки, чтобы доказать свою пылкую страсть (об этой любви следовало бы написать книгу).
Хотя стояла зима, Месье так торопил с браком, что пришлось собраться в дорогу.
Король Карл II сопровождал королеву, свою мать, на протяжении дня пути от Лондона. Бекингем последовал за ними вместе со всем двором: он никак не мог расстаться с принцессой и попросил разрешения отправиться во Францию. Не взяв с собой ни поклажи, ни каких-либо туалетов, герцог сел на судно в Портсмуте вместе с королевой.
В первый день все шло хорошо, но на второй день судно село на мель из-за встречного ветра и над ним нависла угроза кораблекрушения. Бекингем едва не лишился рассудка; мысль о том, что его божеству суждено погибнуть, а он не в состоянии что-либо предпринять для его спасения, приводила герцога в ярость; он проклинал и ветры, и Нептуна, как это делают в оперных феериях, и собирался ни много ни мало пересечь пролив вплавь с принцессой на спине. К счастью, буря прошла, опасность миновала, судно смогло зайти в гавань и с трудом встать там на якорь.
У г-жи Генриетты поднялся сильный жар, но она настояла на том, чтобы снова сесть на корабль; ее перенесли на борт, и она оставалась там до тех пор, пока корь не прошла. Во время болезни принцессе опять грозила страшная опасность, и герцог снова ничем не мог ей помочь; он лишь страдал вместе-с ней, являя собой зрелище сильнейшей скорби. Если бы г-жа Генриетта умерла, он несомненно лишил бы себя жизни, бросившись на свою шпагу.
Когда принцесса окрепла настолько, чтобы выдержать плавание по морю, судно отправилось в Гавр, и тут приключилась уже другая история; герцог нелепым образом приревновал свою возлюбленную к английскому адмиралу, старавшемуся ей угодить, и принялся бранить его без всяких на то оснований. Дело зашло так далеко, что королева отослала Бекингема в Париж, в то время как сама она с принцессой отдыхала в Гавре, чтобы больная расправила перышки, как говаривал мой отец.
Когда мы увидели герцога в Париже, он был в плачевном состоянии и беспрестанно вздыхал, что приводило Месье в ярость, не без участия в этом графа де Гиша, его тогдашнего фаворита; по словам моего брата, он был неслыханно возмущен тем, что какой-то англичанин смеет заглядываться на жену одного из наших принцев, даже если она приходится повелителю этого англичанина сестрой.
Встречаясь, оба они напоминали двух разъяренных петухов, готовых наброситься друг на друга. Отец резко бранил за это брата, а тот с обиженным видом заявлял в ответ, что он на стороне Месье и не допустит, чтобы того оскорбляли.
— Да уж, — говорил отец, — вы не допустите, чтобы ему… изменяли не с вами, а с кем-нибудь другим.
Наконец, она приехала, эта прелестница из прелестниц, и взбудоражила весь двор. Все лишь едва успокоились после свадьбы мадемуазель Манчини с коннетаблем Колонна и криков, которые она испускала, покидая Париж. Король ничего не сделал, чтобы утешить новобрачную; напротив, он повелел ей исполнить волю ее дяди, словно тот был еще жив, и совершенно безучастно смотрел, как она уезжает. Теперь нам предстояло увидеть нечто совсем другое. В этих краях люди всегда ждут какого-то спектакля: милости или опалы, счастья или беды — все сгодится, лишь бы это было зрелищно и ново.
Мой брат, как известно, задавал тогда тон: Месье любил его с самого их детства, а теперь был от него без ума. Тщеславный, исполненный презрения Гиш был невыносимо высокомерен; признаться, если бы я носила штаны, то с удовольствием сбила бы с него спесь. Он был влюблен в г-жу де Шале, дочь герцога де Нуармутье; она была не особенно красива, но очень мила. Брат преследовал ее повсюду; это была самая открытая, самая явная любовная страсть на свете, так что все сомневались, что к Гишу благоволят, иначе он бы больше таился. Я же знала, что брат настолько дерзок, что способен вовсе не скрывать своих чувств.
Герцог Бекингем первый предположил, что г-жа де Шале не сможет долго удерживать Гиша — ревность так прозорлива! Однажды вечером, когда мы были у английской принцессы, она сказала герцогу, указывая на г-жу де Шале, что это любовница графа де Гиша. Они всегда говорили между собой по-английски.
— Ах! — отвечал тот. — Она недостаточно привлекательна для такого дворянина, который, несмотря ни на что, кажется мне самым учтивым человеком при дворе. Мне хотелось бы, сударыня, чтобы другие со мной не согласились.
Бедный Бекингем оказался прав: Гиш сумел разжечь у Месье такую ревность, что тот пошел к королеве-матери и потребовал, чтобы герцога изгнали. Королева питала сильную слабость к г-ну де Бекингему в память об его отце, который так ее любил и которого, как подозревали, она тоже любила. Она стала изо всех сил защищать Бекингема, но Месье не желал ничего слышать, и герцог был вынужден вскоре уехать.
Тем не менее он прибыл на бракосочетание. Свадебный обряд свершился просто, без церемоний, во время Великого поста, в дворцовой часовне. Я присутствовала на нем в качестве старшей фрейлины, к крайней досаде г-на Монако и к великой радости Лозена, который явился на свадьбу почти что украдкой, — он уже начал понемногу подбираться к королю. Граф де Гиш и Бекингем обменивались мрачными и гневными взглядами. Я думаю, что, не будь Месье королевской особой, оба набросились бы на него с яростью, а затем пронзили бы друг друга шпагами.
Новая Мадам удивила всех своих умом, как раньше удивляла красотой. До сих пор она находилась при своей матери-королеве либо возле королевы-матери нашего государя и ничего собой не представляла. Но сразу же после свадьбы она поселилась в Тюильри вместе с Месье, в то время как их величества отправились в Фонтенбло. Теперь у г-жи Генриетты бывала вся Франция, мужчины так и увивались за ней, а женщины всячески старались заручиться ее дружбой.
Ни одна женщина не преуспела в этом лучше меня, прежде всего благодаря нашим давним отношениям, а кроме того, Мадам тогда любила моего брата, насколько кокетство и жажда побед позволяли ей кого-нибудь любить; кроме того, Месье, опять-таки под влиянием Гиша, влюбился в меня, недостойную, насколько его природные склонности и пристрастия позволяли ему любить женщину. Да уж, Месье и Мадам были странной парой, и я не осмелилась бы, даже в этих записках, которые будут читать после моей смерти, рассказать обо всем, что мне доводилось видеть. Госпожа де Лафайет, девицы де Да Тремуй, де Креки, де Шатийон и де Тонне-Шарант были ближайшими подругами г-жи Генриетты, но никто не был осведомлен обо всем, что тогда происходило, лучше меня.
Мы проводили пополуденное время вместе с Мадам и имели честь сопровождать ее во время гуляний, а по возвращении с прогулки ужинали с Месье; после ужина к нему приходили придворные кавалеры, и мы коротали вечера, развлекая себя театральными представлениями, игрой и бальной музыкой. Мой брат неизменно находился с нами. Его дружба с Месье давала ему право доступа к тому в самые интимные часы. Он мог видеть Мадам в любое время и в любом виде — Месье был настолько глуп, что позволял ему любоваться вместе с ним прелестями жены. Однажды он даже привел к ней графа, когда она совершала свой туалет, и показал ему ее прекрасные волосы, ниспадавшие на плечи как шлейф.
Посреди всех этих забав Пюигийем выглядел несчастным. Хотя я очень любила его, наши встречи были редкими, и мы виделись теперь лишь тайком. Во-первых, мои обязанности и увеселения у Мадам отнимали у меня много времени; кроме того, г-н Монако, Шарни и двадцать других поклонников не отходили от меня ни на шаг: Вильруа, дю Люд, Рошфор и все прочие! Как известно, граф был от природы ревнив и легко выходил из себя, будучи при этом весьма довольным тем, что меня находят красивой! Лозену ни до кого не было дела, кроме короля и меня. Многие на него заглядывались, многие его завлекали; он же думал только о своем покровителе и моей любви. Как часто с тех пор я сожалела об этом времени, которым не сумела воспользоваться должным образом!
Как-то раз, когда Мадам собиралась отбыть на следующий день в Фонтенбло, чтобы встретиться там с королевой, я находилась у себя вместе с г-жой Корнюель, женой судейского, наделенной недюжинным умом. Мы говорили о малышке де Тюрен, незадолго до этого вышедшей замуж за Ла Ренуйера, в которого она влюбилась, хотя у него не было ни гроша за душой, поскольку он выставлял напоказ определенный образ жизни, то есть изображал дворянина. Ей ничего не стоило содержать этого дворянина, так как они договорились, что если один из них будет обедать, то он не станет ужинать — оба ели по очереди. Дело обстояло так потому, что она вышла замуж вопреки желанию матери. О том же мы беседовали с нашей Сафо, мадемуазель де Скюдери, которая не могла молчать.
— Этот малый дурак, — утверждала она, — она ему еще покажет.
— Полно! — отвечала г-жа Корнюель. — У них будет все, как у других. Рога похожи на зубы: пока они растут, человеку больно, а затем он прекрасно себя чувствует.
— Сударыня, — с высокомерным видом продолжала мадемуазель де Скюдери, — поговорим лучше о вашей тяжбе, если вам угодно, и о докладчике кассационного суда господине де Сент-Фуа.
— Этот человек — страшный мошенник: он такой же Сент-Фуа, как и монахи-белорясники, которые одеваются в черное.
— И вы одержите верх, несмотря ни на что?
— Я не знаю, но у меня есть покровители. И все же я боюсь, что самые влиятельные обойдутся со мной дурно. В особенности господин де Роган, который ничего не делает кстати. Это человек из хорошей семьи, но его мало били в детстве.
— Однако он помог графине де Фиески в ее последнем деле в Парламенте.
— Еще бы! Она утверждает, что он не дурак и говорит, как всякий другой. Он похож на тех людей, что наелись чеснока и не чувствуют запаха других. Бедная графиня! Она еще долго будет занятной: она просолилась в своем сумасбродстве, как съестные припасы в уксусе.
— А вы не заметили вчера на приеме у Мадам прекрасные бриллианты госпожи де Лионн? Она упорствует в своем желании оставаться молодой, а наши отцы уверяют, что она уже далеко не молода.
— Господин маршал знает в этом толк, сударыня, но для господина графа де Гиша и дворян его возраста бриллианты сродни салу в мышеловке.
— Мы увидим все это в Фонтенбло.
— Как, сударыня, вы туда поедете?
— Да, сударыня, а вы?
— Сударыня, я не имею чести быть допущенной ко двору, и к тому же я терпеть не могу дорогу в Фонтенбло, с тех пор как меня остановили на ней разбойники и приставили мне нож к горлу. "Вам нечем тут поживиться, — сказала я, — у меня нет ни жемчуга, ни… остального". Тем не менее они сильно меня напугали.
Мадемуазель де Скюдери и г-жа де Корнюель ненавидели друг друга. Последняя не могла простить Сафо то, что та вывела ее в своих романах под именем Зенокриты; она горько на это жаловалась, а другая отвечала ей тоном проповедника, что еще больше вызывало у той досаду; мадемуазель де Скюдери была некрасива и очень смугла, и г-жа де Корнюель, чтобы отомстить, говорила ей:
— Промысел Божий сказывается в том, сколько чернил пролил Всевышний на мадемуазель де Скюдери за то, что она марает столько чистой бумаги, которая все стерпит!
Дамы все время ссорились, и было очень весело видеть их вместе. Это нередко случалось со мной. Я запомнила тот день из-за последующих событий. В то время когда обе спорщицы были здесь, ко мне зашел Пюигийем, а Гиш явился от г-на Монако. Оба топтались на месте, а затем с чрезвычайно таинственным видом, весьма трагическим тоном прошептали мне на ухо, стараясь, чтобы один не услышал другого:
— Я должен немедленно поговорить с вами, и наедине. Прогоните этих старых дурех.
Вы согласитесь, что мне было чрезвычайно нелегко угодить обоим сразу.
