XV
О ТОМ, КАК БРИЛЛИАНТ Д’ЭМЕРИ ПОПАЛ В РУКИ Д’АРТАНЬЯНА
Пока на Гревской площади разыгрывалась вышеописанная кровавая сцена, несколько заговорщиков собрались у калитки, которая вела в соседний сад. Вложив свои шпаги в ножны, они помогли одному из товарищей сесть на ожидавшую в саду лошадь, а потом, точно спугнутая стая птиц, разлетелись в разные стороны: кто перелез через забор, кто проскользнул в калитку.
Всадник вонзил шпоры в бока лошади с такой силой, что она чуть не перепрыгнула через стену; как молния, пронесся он через площадь Бодуайе, затем по улицам, опрокидывая и давя встречных. Через десять минут он очутился перед дверью главного казначейства, дыша так же тяжело, как и его конь.
Услышав стук копыт по мостовой, аббат Фуке поспешил к окну и, высунувшись, крикнул всаднику, еще не успевшему соскочить с лошади.
— Ну что, Даникан?
— Все кончено, — отвечал тот.
— Они спасены?
— Нет, напротив, повешены.
— Повешены! — повторил аббат, побледнев.
Внезапно отворилась боковая дверь, и в комнату вошел министр Фуке с бледным, искаженным от горя и гнева лицом. Остановившись на пороге, он прислушивался к разговору, который велся через окно.
— Негодяи! — вскричал аббат. — Так-то вы дрались!
— Мы дрались, как львы.
— Вернее, как трусливые псы!
— Сударь…
— Сто хорошо вооруженных бойцов стоят десяти тысяч стрелков, захваченных врасплох. Где Менвиль, этот хвастунишка, уверявший, что он или победит, или умрет?
— Он сдержал слово, господин аббат: он мертв.
— Мертв? Кто его убил?
— Какой-то демон в образе человека, гигант, у которого словно десять огненных мечей в руках. В одну минуту он потушил огонь, усмирил бунт и вызвал из-под земли сотню мушкетеров.
Фуке поднял голову, на лбу у него выступил пот.
— О, Лиодо! О, д’Эмери! — прошептал он. — Они умерли, и я обесчещен!
Аббат обернулся и, увидев брата в таком подавленном состоянии, сказал ему:
— Полно, не следует так убиваться, сударь. Это судьба! Раз не получилось, как мы хотели, значит, Бог…
— Молчите, аббат, молчите! — воскликнул Фуке. — Ваши утешения — богохульство… Прикажите лучше этому человеку войти и рассказать, как совершилось это ужасное дело.
— Но, брат мой…
— Повинуйтесь, сударь!
Аббат сделал Даникану знак, и через минуту на лестнице послышались его шаги.
В это время за спиной Фуке появился Гурвиль. Приложив палец к губам, он старался удержать министра от слишком бурного проявления отчаяния.
Фуке, раздавленный горем, старался сохранить спокойствие.
В комнату вошел Даникан.
— Докладывайте, — обратился к нему Гурвиль.
— Сударь, — начал гонец, — нам было дано приказание похитить осужденных и кричать при этом: "Да здравствует Кольбер!"
— Похитить, чтобы сжечь их живьем, не так ли, аббат? — прервал Гурвиль.
— Да, таков был приказ, данный Менвилю, который знал, что он означает. Но Менвиль убит.
Это известие скорее успокоило, чем опечалило Гурвиля.
— Чтобы сжечь их живьем? — повторил гонец, как будто сомневался в возможности подобного приказания, хотя сам участвовал в его исполнении.
— Ну, конечно, чтобы сжечь живьем! — грубо оборвал его аббат.
— Так, так, сударь, — сказал тот, стараясь по выражению лиц своих собеседников разгадать, в каком духе вести рассказ.
— Ну, рассказывайте же, — повторил Гурвиль.
— Осужденных, — продолжал Даникан, — привели на Гревскую площадь; тут народ как с цепи сорвался, стал кричать, чтобы их сожгли живьем, а не повесили.
— Народ имел на то свои основания, — заметил аббат. — Продолжайте.
— Стрелков было оттеснили; в доме, который должен был служить костром для осужденных, вспыхнул пожар, но тут, откуда не возьмись, тот сумасшедший, тот дьявол, тот гигант, о котором я говорил, — он оказался хозяином этого самого дома, — с помощью еще какого-то молодого человека выбросил из окна поджигателей, кликнул из толпы мушкетеров, выпрыгнул сам из окна на площадь и принялся так работать шпагой, что стрелки взяли верх. Менвиль пал на месте, осужденных отбили и в три минуты казнили.
Несмотря на свое самообладание, Фуке не мог сдержать глухого стона.
— А как зовут хозяина этого дома? — спросил аббат.
— Не знаю, я его не видал, я все время оставался на страже в саду и знаю обо всем с чужих слов. Мне было приказано, как только все будет кончено, скакать к вам, чтобы рассказать, как было дело. И вот я здесь.
— Хорошо, больше нам ничего не нужно от вас, — сказал аббат, все более и более падавший духом при мысли, что он сейчас останется с глазу на глаз с братом.
— Вот вам двадцать пистолей, — сказал Гурвиль. — Ступайте и старайтесь впредь так же, как в этот раз, защищать подлинные интересы короля.
— Слушаю, сударь, — сказал гонец, кланяясь и пряча деньги в карманы.
Не успел он выйти из комнаты, как Фуке очутился между аббатом и Гурвилем.
Оба одновременно раскрыли рот, чтобы заговорить.
— Нет, не оправдывайтесь, — вскричал Фуке, — и не сваливайте вину на других! Если бы я был истинным другом д’Эмери и Лиодо, я никому не доверил бы заботы об их спасении. Виноват я один, и лишь я должен сносить все упреки и угрызения совести. Оставьте меня, аббат.
— Но, надеюсь, вы не помешаете мне разыскать негодяя, который, в угоду Кольберу, расстроил весь наш превосходно задуманный план? Благое дело — любить своих друзей, но не дурно, мне кажется, и преследовать врагов.
— Довольно, аббат, уйдите, прошу вас, и не являйтесь до новых приказаний. Я считаю, что мы должны вести себя крайне осторожно. У вас перед глазами ужасный пример. Господа, я запрещаю вам обоим всякие насилия.
— Никакие запрещения, — проворчал аббат, — не могут помешать мне отомстить врагу за оскорбление нашей фамильной чести.
— А я, — произнес Фуке тоном, не терпящим возражений, — при малейшем нарушении моей воли немедленно брошу вас в Бастилию. Примите это к сведению, аббат.
Аббат поклонился, покраснев.
Фуке сделал знак Гурвилю следовать за ним и направился к своему кабинету. Но в эту минуту лакей громко доложил:
— Господин д’Артаньян.
— Это кто такой? — небрежно спросил министр у Гурвиля.
— Отставной лейтенант мушкетеров его величества, — тем же тоном ответил Гурвиль.
Не придав значения словам Гурвиля, Фуке пошел дальше.
— Виноват, монсеньер, — сказал Гурвиль. — Я полагаю, что этот мушкетер, оставивший королевскую службу, пришел за получением пенсии.
— Черт с ним! — возразил министр. — Он явился совсем не вовремя.
— Позвольте, монсеньер, передать ему ваш отказ: я с ним знаком. Это такой человек, в лице которого нам при нынешних обстоятельствах лучше иметь не врага, а друга.
— Передайте что хотите, — сказал Фуке.
— Передайте ему, — произнес аббат со злобой, присущей служителям церкви, — что денег нет, особенно для мушкетеров.
Но не успел он вымолвить эти слова, как полуоткрытая дверь распахнулась и в комнату вошел д’Артаньян.
— О, господин Фуке, я наперед знал, что для мушкетеров у вас нет денег. Я шел сюда с тем, чтобы получить не деньги, а отказ. Считаю, что уже получил его, благодарю и желаю вам всего доброго. Пойду теперь за деньгами к господину Кольберу.
И, довольно небрежно поклонившись, он вышел.
— Гурвиль, верните этого человека, — приказал Фуке.
Гурвиль догнал д’Артаньяна на лестнице. Услышав за спиной шаги, д’Артаньян обернулся и узнал Гурвиля.
— Хороши порядки, сударь, у ваших господ финансистов, — сказал мушкетер. — Я прихожу к господину Фуке получить сумму, назначенную мне его величеством, а он встречает меня так, словно я нищий, явившийся просить милостыню, или жулик, готовый стянуть что-нибудь из серебра.
— Но вы, кажется, произнесли имя Кольбера, дорогой господин д’Артаньян? Вы сказали, что идете к нему?
— Да, я иду к нему, хотя бы для того, чтобы получить сведения о людях, которые поджигают чужие дома, крича "Да здравствует Кольбер!"
Гурвиль насторожился.
— Ах, вы намекаете на то, что произошло на Гревской площади?
— Ну, конечно.
— Но разве эти события чем-нибудь коснулись вас?
— Кольбер превращает мой дом в костер, и это, по-вашему, не касается меня?
— Ваш дом… Ваш дом хотели сжечь?
— Ну да.
— Значит, это вы владелец кабачка под вывеской "Нотр-Дам"?
— Да, я стал им с неделю тому назад.
— Уж не вы ли тот отважный военный, который рассеял бунтовщиков, собиравшихся сжечь живьем осужденных?
— Поставьте себя на мое место, господин Гурвиль. Я — военный и в то же время домовладелец. Как военный, я должен содействовать исполнению приказа короля, как собственник — охранять свой дом от огня. Я и выполнил разом обе обязанности, отдав господ Лиодо и д’Эмери в руки стрелков.
— Так это вы выбросили кого-то из окна?
— Да, я, — скромно отвечал д’Артаньян.
— И убили Менвиля!
— Пришлось, к сожалению, — заявил мушкетер с поклоном, точно принимая поздравления.
— Словом, это вы были причиной того, что осужденные повешены?
— Да, вместо того, чтобы быть заживо сожженными. И я горжусь этим, сударь. Я избавил этих несчастных от ужаснейших мучений. Понимаете ли, господин Гурвиль, их хотели сжечь заживо! Ведь это превосходит всякое воображение.
— Не стану вас больше задерживать, господин д’Артаньян, — сказал Гурвиль, желая избавить министра от встречи с человеком, нанесшим ему такой тяжелый удар.
— Нет, нет, — вмешался Фуке, стоявший все время за дверью и слышавший весь разговор. — Напротив, прошу вас войти, господин д’Артаньян.
— Простите, господин министр, — заговорил д’Артаньян, — но мне время дорого. Я должен еще побывать у господина Кольбера, чтобы переговорить с ним и получить следуемые мне деньги.
— Вы можете получить их здесь, сударь, — сказал Фуке.
Д’Артаньян с удивлением взглянул на министра.
— Вам дали здесь необдуманный ответ, я слыхал его, — продолжал Фуке. — А между тем человек ваших достоинств должен быть известен всем.
Д’Артаньян поклонился.
— У вас есть ордер? — спросил Фуке.
— Да, господин министр.
— Я сам выдам вам деньги. Пройдите со мною.
Сделав Гурвилю и аббату знак остаться в комнате, он увел д’Артаньяна в свой кабинет.
— Сколько вам следует получить, сударь? — спросил он.
— Что-то вроде пяти тысяч ливров, монсеньер.
— Это, вероятно, оставшееся за казною жалованье?
— Нет, это жалованье за четверть года вперед.
— Вы получаете за четверть года пять тысяч ливров? — спросил министр, внимательно всматриваясь в мушкетера. — Значит, король назначил вам двадцать тысяч ливров в год?
— Да, монсеньер, я получаю в год двадцать тысяч ливров. Вы находите, что это слишком много?
— Я? — с горькой улыбкой возразил Фуке. — Если б я умел распознавать людей, если б во мне было побольше осторожности и рассудительности вместо легкомыслия и ветрености, — словом, если бы я, подобно иным людям, умел устраивать свою жизнь, вы получали бы не двадцать, а сто тысяч ливров в год и служили бы не королю, а мне.
Д’Артаньян слегка покраснел. В похвалах, в самом тоне льстеца всегда заключается тонкий яд, действующий даже на самых сильных духом людей.
Министр выдвинул ящик стола, достал четыре свертка монет и положил их перед мушкетером.
Гасконец развернул один из них.
— Здесь золото, — сказал он.
— Да, оно меньше обременит вас, сударь.
— Но ведь в этих свертках двадцать тысяч ливров, монсеньер, а мне нужно только пять.
— Я хочу избавить вас от труда являться в главное казначейство четыре раза в год.
— Монсеньер, вы подавляете меня своей любезностью.
— Я только исполняю свой долг, шевалье. Надеюсь, вы не сохраните дурного чувства ко мне под влиянием необдуманных слов моего брата. Это человек с очень вспыльчивым, своенравным характером.
— Монсеньер, — возразил д’Артаньян, — поверьте, меня огорчают только ваши извинения.
— Так я не буду больше извиняться, попрошу вас только оказать мне любезность.
— Любезность? О, монсеньер!
Фуке снял с пальца бриллиантовый перстень, стоимостью, по крайней мере, в тысячу пистолей.
— Сударь, — обратился он к д’Артаньяну, — этот бриллиант был подарен мне другом детства, человеком, которому вы оказали огромную услугу.
Голос его заметно дрогнул:
— Услугу? — с удивлением произнес д’Артаньян. — Я оказал услугу одному из ваших друзей?
— Да, и вы не могли еще позабыть о ней, так как сделали это не далее как сегодня.
— Как же звали вашего друга?
— Д’Эмери.
— Но ведь это один из казненных!
— Да, одна из жертв… Итак, господин д’Артаньян, в память услуги, оказанной вами д’Эмери, прошу принять от меня этот перстень. Сделайте это из чувства расположения ко мне.
— Но, монсеньер…
— Примите, примите его, прошу вас. Сегодня у меня день глубокой печали..: Позже, быть может, вы все узнаете. Сегодня я потерял друга и стараюсь найти нового.
— Но, господин Фуке…
— Прощайте, господин д’Артаньян, или, лучше сказать, до свидания! — воскликнул Фуке, чувствуя, что его сердце разрывается от скорби.
С этими словами министр вышел из кабинета, оставив д’Артаньяна с двадцатью тысячами ливров и с перстнем в руке.
— Гм! — в мрачном раздумье произнес мушкетер. — Ничего не могу понять… Одно могу сказать: это благородный человек… Пойду-ка теперь к Кольберу… Может быть, он объяснит мне что-нибудь.
И он направился к выходу.
