Фуке, казалось, сосредоточил все свое внимание на яркой иллюминации, на ласкающей музыке скрипок и гобоев, на ослепительном фейерверке, который, бросая в небо свои изменчивые отблески, освещал за деревьями темный силуэт Венсенского замка. Он улыбался дамам и поэтам, и праздник не казался менее веселым, чем обыкновенно. Ватель, с ревнивым беспокойством следивший за выражением лица Фуке, видимо, остался вполне доволен вечером.

Когда фейерверк кончился, общество рассеялось по аллеям парка и мраморным галереям. Стихотворцы прогуливались под руку в рощах, некоторые разлеглись на земле, рискуя испортить свои бархатные костюмы и прически, к которым пристали сухие листья и стебли травы. Немногочисленные дамы слушали пение артистов и декламацию поэтов, большинство же внимало прекрасной прозе своих кавалеров, которые, не будучи артистами и поэтами, под влиянием молодости и уединения не уступали им в красноречии.

— Почему это наш хозяин не сходит в сад? — говорил Лафонтен. — Эпикур никогда не оставлял своих учеников, не то что наш повелитель.

— Напрасно вы считаете себя эпикурейцами, — сказал ему Конрар. — По правде сказать, здесь ничто не напоминает учения гаргетского философа.

— Ба! — отвечал Лафонтен. — Разве вам не известно, что Эпикур приобрел огромный сад, где спокойно жил со своими друзьями?

— Это так.

— А разве господин Фуке не приобрел этого большого сада в Сен-Манде и разве мы не проводим здесь спокойно время с ним и нашими друзьями?

— Все это верно, но, к сожалению, сада и друзей недостаточно для сходства с Эпикуром. Укажите мне, в чем сходство между воззрениями господина Фуке и учением Эпикура?

— Хотя бы в девизе: "Удовольствие дает счастье".

— Что же дальше?

— Никто из нас, я полагаю, не считает себя несчастным. По крайней мере я не скажу этого о себе. Прекрасный вечер, вино Жуаньи, за которым посылали в мой любимый кабачок, ни одной глупости за длившийся целый час ужин, хотя на нем присутствовали десять миллионеров и двадцать поэтов…

— Здесь я прерву вас. Вы говорите о прекрасном ужине и вине Жуаньи, а я напомню вам, что великий Эпикур со своими учениками питался хлебом, овощами и ключевой водой.

— Это не вполне установлено, — возразил Лафонтен. — Не смешиваете ли вы Эпикура с Пифагором, дорогой Конрар?

— Напомню вам также, что древний философ вовсе не был в дружбе с богатыми и правителями.

— Что также сближает его с Фуке, — отозвался Лафонтен.

— Не делайте этого сравнения, — взволнованно произнес Конрар, — иначе вы подтвердите слухи, которые уже ходят о нем и о нас.

— Какие слухи?

— Что мы плохие французы, равнодушные к королю и глухие к закону.

— О! — вскричал Лафонтен. — Если мы и плохие граждане, то не потому, что следуем принципам своего учителя! Вот один из излюбленных афоризмов Эпикура: "Желайте хороших правителей".

— Так что же?

— А что твердит нам постоянно Фуке! "Когда же нами будут управлять как следует?" Говорит он это? Будьте же искренни, Конрар!

— Правда, говорит.

— Так это же учение Эпикура.

— Да, но это пахнет бунтом.

— Как! Желание, чтобы нами хорошо управляли, есть бунт?

— Несомненно, если правители плохи.

— Слушайте дальше. Эпикур говорил: "Повинуйтесь дурным правителям". Теперь вернемся к Фуке. Не твердил ли он нам целыми днями, что за педант Мазарини, что за осел, что за пиявка! И что все же нужно повиноваться этому уроду! Ведь он говорил это, Конрар?

— Да, могу подтвердить, что он говорил это, и даже слишком часто.

— Так же как Эпикур, мой друг, совсем как Эпикур; повторяю: мы эпикурейцы, и это очень забавно…

Понемногу все гуляющие, привлеченные возгласами двух спорщиков, собрались вокруг беседки, в которой укрылись оба поэта. Их спор слушали со вниманием, и сам Фуке подавал пример корректности, хотя и сдерживал себя с трудом.

В конце концов он разразился громким хохотом, а вслед за ним и все окружающие.

В самый разгар общего веселья, в ту минуту, когда дамы наперебой упрекали обоих противников за то, что они не включили женщин в систему эпикурейского благополучия, в дальнем конце сада показался Гурвиль. Он направился прямо к Фуке, который, тотчас отделившись от общества, пошел к нему навстречу. Министр сохранил на лице беззаботную улыбку. Но, скрывшись от посторонних взоров, он сбросил маску.

— Ну что, где Пелисон? Что он сделал? — взволнованно спросил он.

— Пелисон вернулся из Парижа.

— Привез узников?

— Нет, ему не удалось даже повидать тюремного смотрителя.

— Как! Разве он не сказал, что послан мною?

— Сказал, но смотритель велел ему передать, что если он является от господина Фуке, то должен представить от него письмо.

— О, если дело только за письмом…

— Нет, — послышался голос Пелисона, вышедшего из-за кустов, — нет, монсеньер… Поезжайте туда сами и поговорите со смотрителем лично.

— Да, вы правы, я удалюсь под предлогом занятий. Пелисон, не велите распрягать лошадей. Гурвиль, задержите гостей.

— Позвольте дать вам еще один совет, монсеньер, — сказал Гурвиль.

— Говорите.

— Повидайтесь со смотрителем только в самом крайнем случае: это смело, но неосторожно. Простите, господин Пелисон, если я высказываю мнение, противоположное вашему. Пошлите сначала кого-нибудь другого. Смотритель — человек любезный; но не вступайте с ним лично в переговоры.

— Я подумаю, — сказал Фуке. — Впрочем, у нас впереди еще целая ночь.

— О, не надейтесь слишком на время, монсеньер, — возразил Пелисон, — оно летит с ужасающей быстротой. Никогда не пожалеешь, что явился слишком рано.

— Прощайте, Гурвиль, — сказал министр. — Поручаю вам своих гостей. Пелисон, вы отправитесь со мною.

И они уехали.

Эпикурейцы не заметили исчезновения своего главы. В саду всю ночь раздавалась музыка.