Сигизмунд чуть ли ни бегом вылетел из своего шатра, когда услышал от Жолкевского фразу, что «тот самый разъезд» стоит на берегу реки. Сам-то гетман его не видел, а судил по донесению, да такому, что сделать из него столь одиозного вывода не было никакой возможности.

Вышел быстрым шагом, с достоинством взял поданную ему зрительную трубу и уставился на хорошо видимый вдали отряд всадников.

Отряд как отряд. Обычное поместное ополчение Московии.

Но было две детали, которые выбивали его из нормы совершенно.

Прежде всего, это штандарт. Он прямо-таки притягивал взгляд на фоне белых снегов округи. Умеренных размеров квадратное полотнище кроваво-красного цвета в золотой бахроме было украшено очень качественным шитьем белоснежного единорога, вставшего на дыбы. Образ был настолько агрессивный, дерзкий и наглый, насколько это было только возможно. Даже эрегированный фаллос задиристо и провокационно торчал, далеко выходя за рамки символического обозначения. Причем, что интересно, образ единорога отличался удивительно гармоничным исполнением, стоившим Дмитрию массы нервов в поисках художника, который умеет рисовать.

Второй цепляющей деталью был всадник, возвышающийся над поместной конницей на пару голов. Тут и породистый конь, напоминающий гольштинскую породу, и сам человек, выглядевший в глазах Сигизмунда натуральным верзилой. Его прекрасно выполненные доспехи рейтара вызывали смешанные чувства. С одной стороны — рейтарские доспехи не являлись тем комплектом, которое предпочитали богатые и влиятельные аристократы. С другой стороны — даже отсюда было видно и воронение, и золотая вязь узоров, что намекало на весьма непростое происхождение. Ведь «на шпагу» взять такой «улов» практически исключено из-за габаритов владельца.

Эти московские всадники, пользуясь сложным рельефом местности, подъехали метров на двести. Поэтому их всех можно было рассмотреть в деталях посредством зрительных труб. И рыжий верзила не стал исключением. Он изучал военный лагерь Сигизмунда с явно выражаемым омерзением, раздражая тем невероятно. Король даже покраснел от злобы! Этот варвар изучал лагерь ЕГО армии с омерзением на лице! Немыслимо! Невозможно! Впрочем, иного и не могло быть. Потому что Дмитрий интересовался, прежде всего, тем, с каким противником он будет иметь дело. Его природа. Его дух. Его отношение к жизни. Поэтому обращал внимание на порядок, чистоту, организацию приема пищи и совершения испражнений. Иными словами, на все то, что составляет «грязное белье» любого коллектива. И то, что он наблюдал, вызывало омерзение. Да и то, только потому, что он старался сдерживаться и не корчить слишком отвратительные рожицы.

Немного помучив себя Босховскими страстями, Дмитрий перешел к более практичной деятельности — нанесению отметок на чертеж Смоленщины, полученный еще в Москве. Но буквально через пару минут плюнул. Этот чертеж, ну, то есть, карта, совершенно ни к чему не был годен. Кошмарное нарушение пропорций и геометрии объектов. Поэтому он, перевернув пергамент, постарался набросать топографическую схему свинцовым карандашом «на глазок». Но не успел. Подняли отряд пятигорцев, который стал угрожать, опасно двинувшись к днепровскому льду.

Оценив неблагоприятную обстановку для продолжения рекогносцировки, царевич предпочел отступить. Однако напоследок заметил, что в толпе придворных, окружающих Сигизмунда мелькали и дамы. Обычное дело. Если бы не одна особа, отжавшая у кого-то зрительную трубу и изучающая его. Это Дмитрия заинтриговало. Женщинам в эти годы мало чего позволяли и вели они себя соответствующе. А эта — выделялась. Что дразнило его любопытство, заводя и провоцируя. Разглядеть ее толком не удалось, но он постарался запомнить наряд и какие-то приметы. Мало ли? Хотя, если она из высшего круга, то нарядов у нее должно быть прилично и все они такие разные….

Сложил зрительную трубу. Убрал ее в чехол, притороченный к седлу. Надел шлем, что покоился в руках бойца. И повел эту сотню к лагерю. На сегодня рекогносцировка закончилась. Все слишком взбаламутились и спокойно все зарисовать не дадут.

Король Польши проводил тяжелым взглядом отряд этого «единорога» и медленно вышагивая, вернулся в шатер.

— И кто это был? — Бросил он раздраженную фразу через плечо своей свите. — Выехавший на вылазку смоленский боярин?

— Сир, — попытался оправдаться Жолкевский.

— Я ХОЧУ ЗНАТЬ, СКОЛЬКО ОН ПРИВЕЛ ВОЙСК! — Прорычал на него Сигизмунд. — Или ты рискнешь предположить, что царевич Дмитрий прибыл всего с сотней поместной конницы? А потом, набравшись наглости, средь бела дня выехал к лагерю и стал что-то помечать на карте?

— Нет, сир, — виновато повесил голову Жолкевский, — не стану.

— Я требую, чтобы ты действовал!

— Да, сир, — покорно кивнул польный коронный гетман.

— Он мне не нравится, — фыркнул в довершение король. — Похож ли он на своего отца?

— Да, сир, — практически хором произнесло несколько престарелых вельмож. — Очень похож! Одно лицо! Да и ростом в Ивана! И лицо с вечно недовольным выражением! — Наперебой загомонили те люди, что при жизни встречали Ивана IV Васильевича.

— Хм…. И что о нем известно?

— Слухи доходят очень противоречивые, — произнес один из членов свиты, положив началу развернутому, многоголосому докладу. При дворе всегда и все любят, а главное умеют сплетничать. Кто-то что-то действительно знает, кто-то предполагает, а кто-то и вовсе выдумывает…. Но в том и мастерство царедворца, чтобы умудряться вычленять кто, где, кого, в чем, а главное — зачем обманывает. В любом случае, на ближайший вечер двор Сигизмунда оказался полностью увлечен вопросом «черного принца», как его с легкой руки окрестили уже на третьей минуте промывания костей брандспойтом.