Я встаю с дивана, в комнате холодно, гуляет сквозняк. Плохо спал, все время просыпался, ага, так и есть. Но я не могу пойти спать в спальню, потому что моя Джинти со мной не разговаривает. Точняк, не могу. Поэтому я захлопываю дверь спальни, даже не заглядывая в нее. Оттуда не слышно никаких звуков, только долетает отвратительный запах.

Этот холод словно рубашка на спине; холодная белая рубашка, которую ты никак не можешь снять, никто не может. Я помню, как-то раз, совсем мальчишкой, я упал в воду в порту Ньюхейвена. Мой папа, настоящий папа Генри, спустился по железной лестнице, схватил меня и вытащил на берег, иначе бы я утонул. Я все никак не мог снять с себя эту ледяную рубашку. Моя мама, которая еще не была тогда такой толстой, расстегивала пуговицы, а я кричал, чтобы она поторопилась, точняк, кричал. Было так холодно. Прямо как сейчас, да, как сейчас. Ага. Ноги у меня не замерзли, это точно, ноги меня не беспокоят, но вот спина и руки…

Я переворачиваю диванные подушки и нахожу монеты в один фунт, пятьдесят пенсов, пять пенсов и несколько медяков! Я знаю, куда я теперь отправляюсь! Это точно, я знаю, знаю.

Я иду в «Кэмпбеллс», чтобы согреться. Все лучше, чем этот ваш «Паб без названия»! Здесь можно четко погреться, точняк, ага, четко можно погреться. На столе лежит открытая газета, «Скотсмен», это для богатеньких, в нем все статьи про эту Мошонку. Ага.

Можно смело утверждать, что жизнь после Мошонки никогда не будет прежней. Уроки Мошонки в очередной раз доказали, что Шотландия — один из мировых центров и от нас ждут соответствующей реакции на природный катаклизм подобного рода как от составной части сильной, свободной Великобритании, страны с мощным военным присутствием, призванной помогать нашим американским союзникам в их самоотверженной борьбе за мир во всем мире.

Вот уж правда, точняк, чистая правда. Жизнь никогда не будет прежней. Это не кокаин виноват, не один из Баркси, и даже не все они там, в «Пабе без названия», это все Мошонка, все из-за него!

О боже. О боже.

Я замечаю Мориса, отца Джинти, он входит, и, как только он облокачивается на барную стойку, я отворачиваюсь. На нем франтоватая желтая флисовая ветровка. В ней он похож на гигантскую желтую канарейку, которая залетела в паб и села на барную стойку, словно на жердочку. Но он уже заметил меня. О боже, заметил, точняк заметил.

— Джонти!

Поэтому мне ничего не остается, как оставить газету, взять пинту и отправиться к нему.

— Мо. Классная у тебя ветровка, Морис, такая канареечно-желтая, точняк. На вид очень удобная, ага, точняк, Морис. Канареечно-желтая ветровка. Ага. Канареечно-желтая.

Морис берет рукав своей ветровки двумя пальцами, словно пробует качество ткани.

— Такая ветровка на каждом углу не валяется, Джонти.

— Да, в ней тебя точно не собьют темным утром, — говорит бармен.

Вдруг Морис меняется в лице, как будто он все неправильно понял, и так, знаете, весь напрягается, но затем улыбается и говорит:

— Нет, вот уж чему не бывать! — Затем он поворачивается ко мне. — Эй, Джонти! В такой ветровке меня не собьют, пока я перехожу дорогу!

Я покатываюсь со смеху:

— Нет, не собьют, это точно, точняк, точняк, точняк, в такой ветровке тебя не собьют! Не собьют, Морис, это точно, да, точно.

А потом за другим концом барной стойки парень, который выглядит немного подвыпивши, берет и говорит:

— Да, если только это не расправа на месте за преступления против хорошего вкуса.

Морис так сильно вцепляется руками в барную стойку, что костяшки его пальцев становятся совсем белыми.

— Эти невежды всегда только и делают, что завидуют, ты заметил, Джонти? Заметил?

А парень в другом конце стойки улыбается, как будто ему и дела нет.

— Ага, ты только не ведись, Морис, не ведись, точняк, точняк. Не надо. Это ловушка.

Слава богу, что парень отвернулся к своему другу и Морис спускает это ему с рук.

— Я не хочу опять в тюрягу, Джонти, возраст уже не тот. — И его лицо, всего минуту назад такое веселое, становится совсем несчастным. — Не мальчик я уже, Джонти. Нельзя мне больше время в тюрьме терять. — И он оборачивается и смотрит в сторону того парня, который теперь разговаривает со своим приятелем, пареньком помоложе. — И уж точно не из-за таких завистливых ублюдков!

— Зависть, Морис.

— Ага, сидят в толчках и нюхают эту свою фигню, — Морис шмыгает носом, словно занюхивает, и у меня внутри все съеживается, потому что я вспоминаю о Джинти, — а на шотландских курильщиков это право не распространяется! Нет, мы должны выходить на улицу в дождь, пока эти наркоманы, завистливые ублюдки, могут сколько угодно нарушать закон прямо в туалетах!

— Точняк, точняк, это все зависть, — говорю я, — потому что это отличная красивая ветровка, Морис. Теплая и все такое, готов поспорить!

— Не то слово, Джонти! — говорит снова повеселевший Морис. — Я вчера был на улице, когда этот ураган, эта, сука, Мошонка, или как там, в общем, когда этот ураган бесновался на Горджи-роуд, и я ничего не почувствовал! Ни черта!

— Да ладно? Готов поспорить, что так и было! Клевая ветровка, ничего не скажешь! Выстояла против Мошонки и поставила ее на место! По-другому и быть не могло!

— Точно, Джонти, — смеется Морис. — Одна только с ней беда, — говорит он, обмакивая манжету в пинту «Теннентс» и пытаясь соскрести пятно на рукаве, — пачкается уж очень легко. Вот здесь какой-то коричневый соус, который вытек из моего ролла с беконом в кафе. Сам виноват, — пожимает он плечами, — слишком уж много трескаю.

— Слишком много.

— Ага, слишком, Джонти, за обе щеки, — произносит он, опять погрустнев.

— Конечно, за обе щеки, Морис, потому что ничто не сравнится с коричневым соусом на ролле с беконом, точняк, точняк, точняк, коричневый соус, да, ролл с беконом, ага.

— Ну, у тебя для всего этого есть моя малышка Джинти. Малышка Джинти всегда отлично готовила роллы с беконом, нужно отдать ей должное. И квадратную колбасу тоже! В Англии такой нет! Совсем!

— В Англии нет квадратной колбасы?

— Хер там, а не колбаса! Я везде успел поработать, по всей Англии, Джонти, — Кембридж, Донкастер, Лютон, — и везде я заказывал полный английский завтрак. Никто даже не слышал о квадратной колбасе. Значит, пойди, мать твою, и почитай, каждый раз повторял я хозяйкам в гостиницах, почитай про чертову квадратную колбасу! Она идеально подходит к роллам!

— Точняк, идеально!

— То ли дело моя Джинти — один ролл с беконом, один с яйцом, и все это на кусочке квадратной колбасы, да, Джонти! Как мать научила!

— Точняк, еще бы!

Морис делает глоток лагера.

— Как у нее, кстати, дела? У Джинти? Что-то не видно ее в последнее время. Небось бабок срубила!

Ох, нет, как только он спрашивает, у меня начинает болеть в груди.

— Да ну, нет, все потихоньку, точняк, потихоньку дела, — говорю я ему, но мне совсем не хочется слушать рассказы Мориса о его умершей жене, маме Джинти.

— Она совсем как ее мать, — говорит Морис, совсем уже окосевший, кажется, сейчас расплачется.

— Точняк, да, совсем…

— Совсем как мать и в то же время другая, если ты понимаешь, о чем я.

— Конечно… ага… ага… ага…

— Ее мать была прекрасной женщиной. И дня не проходит, чтобы я о ней не вспомнил.

Да, от воспоминаний становится грустно, но мне и своих грустных воспоминаний хватает, поэтому я допиваю пиво и ухожу, да, так и есть. Говорю Мо, что мне пора. Но канареечно-желтая ветровка отличная, как ни крути.