© Большаков В.П., 2017

© ООО «Издательство «Яуза», 2017

© ООО «Издательство «Эксмо», 2017

Филипп Сергеевич Октябрьский старался пореже бывать в Севастополе – здесь он острее ощущал вину перед городом, перед его людьми – не этими, молодыми матросиками и их смешливыми подружками, что торопятся мимо, а теми, кто тридцать лет тому назад держал оборону против фашистов – и проклинал командующего Черноморским флотом, бросившего их всех – матросов, женщин и детей, раненых…

Октябрьский тоскливо вздохнул. Осенью ему стукнет семьдесят, он еще довольно крепок с виду, хотя и грызут, грызут болезни…

Ступает твердо, и выправка чувствуется, но как прихлынет память, так сразу плечи сутулятся, а ноги начинают шаркать по-стариковски. Гнетет, ох и гнетет прошлое…

Он потому и поселился в Старом Крыму, чтобы подальше быть от флота, от моря, но в этот самый день Филипп Сергеевич обязательно приезжал в Севастополь. Повиниться.

Поначалу-то совесть молчала, сговорчивая была. Время шло, стал себе оправдания подыскивать – и легко находил. А тут еще друзья-товарищи горой, всё хвалят да чествуют. И дочура всегда за папку заступалась – у Римки это с малолетства.

Он и держался – до последних лет. Вот когда, как это говорится, приперло.

Иногда даже было такое ощущение, что ходишь с табличкой на шее – «Предатель и трус». Идешь и поневоле голову в плечи вжимаешь, как будто встречные не топают себе дальше, а останавливаются и глядят тебе в спину, с презрением и легкой брезгливостью.

Ох, и тошно было… Ох, и погано…

Морщась, Филипп Сергеевич спустился по извилистой лестнице со стертыми ступенями из ракушечника – «трапу», как называли ее севастопольцы, – и прошелся по узкой улочке. Старый город всегда влек Октябрьского сильнее центральных улиц.

Здесь веяло историей, словно тот самый ветер, что надувал паруса ушаковских фрегатов, до сих пор сквозил узкими улочками.

Стены домишек из белого инкерманского камня сливались с белеными каменными заборами, над которыми висели на жердях виноградные лозы. Калитки были глубоко врезаны в каменистые изгороди, а рядом вмурованы черные ядра. Их оттеняла темная глянцевая зелень кипарисов.

Щурясь на солнце, Октябрьский свернул к лестнице Крепостного переулка. «Трап» уползал вверх вдоль желтой стены с бойницами – все, что осталось от Седьмого бастиона.

На верхней площадке, у заросшего дроком обрыва, Филипп Сергеевич остановился. Отсюда хорошо был виден купол Владимирского собора, и синело море, где важно проплывал серый корабль. Октябрьский присмотрелся – крейсер «Михаил Кутузов», флагман ЧФ…

…В сентябре 1941-го все складывалось трагично и страшно – немцы овладели Смоленском и Киевом, блокировали Ленинград, а 11-я армия фон Манштейна вышла к Крыму.

Но перечислять пункты обвинения адмирала Октябрьского, так и не попавшего под трибунал, можно с того самого грозового июня.

Следовало, ах следовало бомбить и бомбить румын, не позволять им качать нефть на промыслах в Плоешти. Надо было сделать так, чтобы «мамалыжники» мочились от страха, едва заслышав гул авиадвигателей!

И это стало бы не какой-нибудь, там, смелой инициативой, а исполнением прямых обязанностей командующего флотом.

Но вяло, вяло шли бомбежки – Октябрьский словно бы стеснялся применять силу. А на кой тогда флот и его ВВС – шесть сотен самолетов?

Как говаривал Владимир Ильич – «воевать, так по-военному!».

А оборона Одессы? Почему на помощь ее гарнизону был послан всего-навсего учебный крейсер «Коминтерн»? А почему не линкор «Парижская коммуна» с его-то дюжиной мощных двенадцатидюймовок? Не «новые» крейсера «Ворошилов» и «Молотов»?

Да и «старый» крейсер «Красный Кавказ» тоже был вооружен семидюймовыми орудиями. Чего бы стоил даже один ха-а-роший обстрел с моря немецко-румынских позиций, если их закидывать снарядами таких калибров! Но нет, никаких активных действий комфлота не предпринял – он берег матчасть…

Зато потом усердно вывозил в Крым части Приморской армии, оборонявшей Одессу. Не наступать помогал, а отступать, сдавать город врагу. Это как? Нормально?

Полуостров тогда обороняла 51-я Отдельная армия – ни одного танка, зато аж три кавалерийские дивизии…

Поступило подкрепление – Приморская армия. Ну, теперь-то наверняка немцы не пройдут в Крым! Прошли.

Что самое паршивое, Крым – идеальное место для обороны, и надо было очень постараться, чтобы позволить немцам оккупировать Крымскую область. Постарались.

Корабли ЧФ практически не участвовали в обороне перешейка, связывавшего полуостров с материком, и их орудия не открывали огня по наступавшим частям вермахта, а силы 51-й и Приморской армий вовсе не были сосредоточены у Перекопа, и никакой глубоко эшелонированной обороны тоже не существовало. Напротив, дивизии были размазаны по всему полуострову, готовясь отражать мифические немецкие десанты.

Горе-стратегам, в том числе и самому комфлота, даже в голову не приходило задуматься над тем, а как, собственно, вермахт станет десантироваться? С чего?

На Черном море немецкая Кригсмарине не присутствовала – не то что эсминца, даже поганой канонерки гитлеровцы тут не держали. Да и как бы тот же «Адмирал Шеер» или любой другой тяжелый крейсер типа «Дойчланд» прошел мимо Гибралтара, мимо Мальты, мимо Северной Африки, где хватало баз Королевских ВВС и Королевского флота Британии?

Однако элементарная логика не всегда учитывалась в стратегических разработках.

В ноябре остатки 51-й армии эвакуировались на Тамань, а «приморцы» отошли к Севастополю. Уж здесь-то можно было продержаться! Севастопольский оборонный район – СОР – был одним из самых укрепленных мест в мире – форты, береговая артиллерия… А в бухтах – Черноморский флот!

В декабре 41-го Ставка ВГК решила высадить в Крыму десант, перебросив в район Феодосии 44-ю армию, снятую с иранской границы, а на Керчь направив 51-ю армию. И как же бездарно все вышло!

Можно ругать Козлова, можно ругать Мехлиса, но в первую очередь надо себя клясть, товарищ Октябрьский!

Помнишь Керченский полуостров? На кой черт было высаживать пехоту прямо в ледяное море? Какие потери мы тогда понесли из-за страшного холода – солдаты шли к берегу по грудь в воде, прикладами разгоняя шугу! А ведь через несколько дней пролив замерз, и можно было спокойно переправиться по льду…

И ни одного госпиталя не развернули, сволочи, ни одного медсанбата!

А Феодосию помнишь? Кто тебе мешал вооружить корабли зенитками? Да ты должен был, просто обязан был это сделать! Но не сделал, и немцы потопили пять транспортов, едва не угробив крейсер «Красный Кавказ»! Особенно жалко было потерять «Жана Жореса», транспорт, полный боеприпасов…

Но самое противное в том, что все эти жертвы были принесены зря. Керчь тогда защищала всего одна 46-я немецкая дивизия, а в Феодосии и вовсе румыны стояли. Развить бы успех!

Если бы сразу погнать немцев от Керчи, а румын от Феодосии, решилась бы судьба всей 11-й армии вермахта, ведь для советских войск был открыт путь к жизненной артерии группировки фон Манштейна – железной дороге Джанкой – Симферополь. Слабый фронт охранения, созданный немцами, не смог бы устоять.

Однако комфронта Козлов оттягивал переход в наступление, ныл про недостаток средств, про нехватку сил…

А где был ты, Филипп Сергеевич? Почему молчал? Действовать надо было, действовать! Решаться на что угодно, даже на арест Козлова – нашлись бы в морской пехоте парнишки-скорохваты. Кого и чего ты боялся тогда? Армейского комиссара 1-го ранга Мехлиса? Да не послала бы Мехлиса Ставка, даже если бы ты решился на такую самодеятельность, как отстранение командующего фронтом! Победителей не судят!

Но время было бездарно, бестолково, бессмысленно упущено.

В апреле 42-го немцы перебросили в Крым 22-ю танковую дивизию, а потом, по личному распоряжению Гитлера, 8-й воздушный корпус люфтваффе. И все.

Две недели боев, и 170 000 красноармейцев угодили в плен. А Крым немцы переименовали в Готенланд…

Все силы фон Манштейн сосредоточил против Севастополя, которому в Берлине тоже подыскали новое название – Теодорихсхафен.

И чем же прославился вице-адмирал Октябрьский? О, за ним числится немало подвигов! Например, ты, Филипп Сергеич, запретил военным кораблям сопровождать гражданские, из-за чего погиб транспорт «Армения» с пятью тысячами эвакуированных на борту.

Бравые пилоты люфтваффе потопили крейсер «Червона Украина», лидер эсминцев «Ташкент», эсминцы «Совершенный» и «Свободный»…

Да, вот так вот подлетали спокойно и топили – зениток-то нету!

Зато вице-адмирал очень любил ставить мины у черноморских портов – тысячи мин! – хотя флоту тогда противостояла всего пара вражеских кораблей – задрипанные румынские «миноносец с миноносицей». Естественно, что на минах гибли суда СССР, чуть ли не двадцать пароходов ушли тогда на дно…

Господи, позорище-то какое…

Хотя нет, криво усмехнулся Октябрьский, срам был впереди.

По сути, всю войну он только отступал и оборонялся, будто с самого начала готовясь сдать и Севастополь, и Крым. Чего стоит один лишь вывоз в Поти и Туапсе пятнадцати тысяч тонн боеприпасов с главной базы! Тех самых снарядов, патронов и мин, которых стало не хватать защитникам города-крепости.

Более того, вывезли и врачей, и весь их медицинский скарб.

Это как? Вы, дескать, солдатушки, стойте насмерть, а мы пока начнем потихоньку эвакуироваться?

Всё сделав для того, чтобы потерпеть поражение, командование решило бежать с «тонущего корабля».

Севастополь был еще очень силен, и фон Манштейн боялся близко подходить к городу, но трусы из флотской верхушки и партхозактива едва сдерживали позыв обгадиться.

И в ночь на 1 июля не выдержали-таки. Начался великий драп.

Комфлота быстренько передал командование СОРом генерал-майору Петрову, а тот накатал боевой приказ, где в пункте первом значилось: «Дальнейшая организованная оборона исключена».

Естественно, исключена, раз отцы-командиры бросили солдат с матросами и ринулись в тыл – стирать подштанники!

Петров быстренько оставил за себя генерал-майора Новикова, скороговоркой пожелал ему успехов и бежал вместе со всем штабом возглавляемой им Приморской армии на подлодке Щ-209.

А командующий Черноморским флотом в это время спешил на Херсонесский аэродром. Чтобы его не узнали в толпе тех, кого эвакуировать никто не собирался, особисты накинули на вице-адмиральский мундир плащик. Юркнул товарищ Октябрьский в самолет, и был таков…

По старому морскому обычаю, по корабельному уставу, капитан последним покидает тонущее судно. Но чтобы командующий первым бросал свой флот, как крыса… Вот где стыд!

А в 58-м году ему присвоили звание Героя Советского Союза – «за умелое руководство флотом и проявленное мужество, отвагу и героизм в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками».

Это было как пощечина, как издевка…

…Филипп Сергеевич застонал, замычал, затряс головой. Бессильные слезы жгли глаза. Сколько раз он пытался сказать правду о тех окаянных днях, да так и не решился. И кто бы ему позволил «истину глаголить»? Она так неудобна, так некрасива…

Лучше уж отлакировать действительность да воспеть «мужество, отвагу и героизм» жалкого труса…

Адмирал вздохнул устало. Что проку в самобичевании? Или в покаянии? Легче тебе станет от этого? А тем, кого ты бросил, кого оставил умирать, им что, тоже полегчает?

Самое паршивое заключалось в том, что сами немцы не собирались брать Севастополь приступом, решив устроить блокаду, по примеру Ленинграда, уже на третий день после позорного бегства комфлота – слишком уж тяжко давался Манштейну штурм главной базы Черноморского флота.

Им бы два дня простоять да две ночи продержаться…

Октябрьский подумал, что многие тогдашние трусы себя таковыми вовсе не считали. Они с достоинством таскали незаслуженные ордена, диктовали литобработчикам «героические» мемуары и тихо радовались, что вовремя драпанули…

…Мимо, сыто урча мотором, проехал большой белый фургон. Размером с «Икарус», угловатый, он слегка покачивался на колдобинах. Решетчатая «тарелка» антенны наверху словно намекала на принадлежность транспортного средства телевидению.

Фургон мягко затормозил, открылась дверь, и по легкой алюминиевой лесенке спустился мужчина в джинсах и рубашке. Вылитый телевизионщик.

Не спеша он подошел к Октябрьскому и сказал:

– Здравствуйте, Филипп Сергеевич.

– Мы знакомы? – затруднился адмирал.

– Это вряд ли. Зато я знаю вас. Меня зовут Тимофеев, Александр Сергеевич Тимофеев. Хорошая погода сегодня, не правда ли?

– Неплохая, – буркнул Октябрьский. – Извините, я пойду.

Он и трех шагов не успел сделать, как его догнал негромкий голос Тимофеева:

– Филипп Сергеевич, а вы не хотели бы вернуться в прошлое? Могу устроить.

Адмирал резко развернулся. Лицо его исказила гримаса бешенства.

– Оставьте меня в покое! – рявкнул он. – Не вам меня судить! Дайте хоть сдохнуть без ваших прямых эфиров!

Александр Сергеевич успокаивающе поднял руки:

– Филипп Сергеевич, ну какой из меня судья? Кстати, к Центральному телевидению я не имею ни малейшего отношения. У меня другая задача.

Октябрьский, остывая, уже чувствовал легкое смущение – чего ради было орать? Совсем нервы ни к черту…

– Какая? – буркнул он, лишь бы что-то спросить.

– Помочь вам, Филипп Сергеевич, проделать работу над ошибками. Поверьте, я не любитель дешевых розыгрышей. Когда я говорил, что могу вас вернуть в прошлое, я имел в виду именно это. Буквально. Ах, чую, чую, какой вопрос вы хотите задать! Про машину времени, да? Ах, Филипп Сергеевич, Филипп Сергеевич… Стоит ли считать несерьезными достижения хронодинамики?

– Нет такой науки.

– Это сейчас ее нет… Для жителя средневекового города сказкой покажется обычный для нас телевизор, вы считаете фантастикой машину времени. По-человечески это понятно.

– И куда вы хотите меня отправить? – усмехнулся адмирал. – В какой год?

– А дата для всех одинакова – 21 июня 1941 года.

– Для всех? Это что же, не я один такой… хм… счастливчик?

– Вы – третий по счету участник Эксперимента.

Октябрьский почувствовал легкое головокружение. Разговор они вели дичайший, словно Фауст и Мефистофель, но досада у адмирала прошла. Мало того, он начал верить Тимофееву.

Оттого ли, что Александр Сергеевич обещал исполнить его самую сокровенную, самую выстраданную мечту, или по иной причине, но верил.

– И что, – выговорил Октябрьский, – я вот так, как есть, окажусь на этом самом месте, но за день до войны?

– Ну, для начала надо разобраться, что такое это самое «Я». Ваше тело? Нет. Это даже не голова, как у профессора Доуэля, а то таинственное и невыразимое, что наполняет серые клеточки мозга, – душа ваша или сознание, личность, та сложнейшая, запутаннейшая вязь слабых токов, что начинается с искры при рождении и гаснет после смерти. Кстати, вы умрете ровно через неделю…

Адмирал кивнул лишь. Не до того.

– Весь этот фургон, – кивнул Тимофеев на свое средство передвижения, – можно назвать машиной времени. Он способен перемещаться на пятьдесят с лишним лет в прошлое или в будущее, на большее ему не хватит энергии. Если же речь о переброске человека со снаряжением, общей массой до ста двадцати килограммов, то глубина проникновения составит более восьмидесяти лет. Но с вами, Филипп Сергеевич, мы поступим еще проще – транслируем в прошлое лишь ваше сознание, или, если вычурней, вашу психоматрицу, – продолжил Александр Сергеевич. – Эта психоматрица идеально накладывается на мозг молодого вице-адмирала Октябрьского. Если грубо, то ваша нынешняя личность просто вытеснит тогдашнее вице-адмиральское «Я», останется одна в здоровом теле, вы как бы вдруг помолодеете – такими будут ощущения.

– И я буду все помнить?

– Обязательно. Все, что вы помните сейчас, сохранится полностью – ваши знания, опыт, все.

Больное сердце забилось чаще.

– Я согласен.

– Пойдемте тогда, – сказал Тимофеев обычным голосом и пошагал к фургону.

Пропустив вперед Октябрьского, он вошел сам и сказал двум девушкам-лаборанткам в белых халатиках:

– Готовимся, девочки!

– Все готово, Александр Сергеич!

– Укладывайтесь, товарищ Октябрьский.

– Мне раздеться?

– Не стоит.

Мельком оглядывая стойки с приборами, мерцающие экраны, Филипп Сергеевич осторожно прилег в удобное кресло-ложемент. Сверху над ним свисал большой колпак, к которому тянулся целый пучок проводов.

– Закройте глаза!

Октябрьский зажмурился, ощущая небывалое спокойствие. Он уже не метался, изнемогая, от веры к полному неверию, а словно погружался в теплый омут.

«И бысть тьма…»