В качестве палаты Михаилу Федоровичу определили большую, светлую комнату-лабораторию на третьем этаже, куда он пришел самостоятельно, под наблюдением Ильи Петровича. У меня взяли слюну и кровь на анализы, хотя мое состояние ни у кого не вызывало опасений: температура нормальная, никаких болей я не чувствовал, кашля не было. Доктор Заболотный посчитал это своей заслугой, так как именно по его настоянию мне сделали противочумную прививку. А вот у Михаила Федоровича в слюне обнаружили огромное количество овальных микробов с полюсной окраской, не красившихся по Грамму, и в том, что у него чума, не было сомнений. После небольшого консилиума доктор Берестенев вынес свой вердикт: в лаборатории объявляется карантин, о чем ставят в известность институт и строго ограничивают все контакты с Кронштадтом. А поскольку я непосредственно контактировал с доктором Шрейбером, меня следует изолировать от других сотрудников, но, так как у меня не обнаружены симптомы заболевания, то это заточение будет моей работой: мне поручено обслуживать больного доктора.

Состояние Михаила Федоровича катастрофически ухудшалось, он принял как неизбежное летальный исход и отказался от введения ему сыворотки, мотивируя это тем, что она ничем не поможет, а лишь усилит и продлит его страдания. Мне же ввели еще одну дозу сыворотки, и я перенес это легче, чем в первый раз, хотя доза была в два раза больше.

Несмотря на возражения, инъекции Михаилу Федоровичу сделали. Температура у него держалась в пределах 39,5 °C, пульс был учащенным, 120–140 ударов в минуту, кашель с кровавой мокротой то усиливался, то затихал. Его самочувствие резко ухудшилось к ночи, и, чтобы хоть немного унять боль, применили морфий. Днем были отмечены некоторые признаки улучшения, и я обрадовался, но к вечеру они сошли на нет. Михаил Федорович все больше слабел, у него явно прогрессировал отек легких, а после введения кофеина и камфары началась кровавая рвота.

Мне было страшно и больно смотреть на этого замечательного человека, медленно угасающего на глазах, несмотря на все усилия, предпринимаемые докторами. От ужасного кашля у него выступала пена на губах, а широко открытые глаза от недостатка воздуха из-за пораженных болезнью легких, казалось, готовы были вылезти из орбит. За два дня, прошедшие после начала болезни, Михаил Федорович высох, осунулся, кончики пальцев стали синюшными. У него не осталось сил даже сплевывать в ведро.

Но я и сам чувствовал недомогание, стал нервозным, страдал из-за сильных головных болей и, когда к вечеру почувствовал озноб, ужаснулся от мысли: вот и все! Мне даже не пришлось об этом сообщать, доктор Падлевский первым заметил мое состояние и потребовал, чтобы меня уложили в постель. Палатой стала моя комната, так как она находилась недалеко от изолятора, в котором умирал Михаил Федорович. Самое ужасное — это то, что меня время от времени слабило, и я с трудом добирался до ночного горшка, стуча зубами от озноба. Ночь я провел без сна, чувствуя сильную боль в правой подмышке, которая к утру несколько стихла, но затем снова усилилась. Острая боль распространилась на правую часть груди, я даже не мог двинуть рукой. Утром температура достигла 40,3 °C, доктор Падлевский, прощупывая железы в подмышке, недовольно нахмурился и избегал ответа.

— Как самочувствие Михаила Федоровича? — поинтересовался я у него.

Тот вскинул на меня испытующий взгляд, видно, раздумывая, что ответить, но уже по его напряженному виду я понял, что тот умер.

— Exitus letalisпрошлой ночью, — подтвердил он хмуро мою догадку.

Мне ввели огромную дозу противочумной сыворотки, и, видимо, от этого, а также от высокой температуры, которая все не спадала, я стал бредить. Реальность смешалась с галлюцинациями, и вскоре фантасмагории цветных сновидений полностью овладели моим сознанием.

Ко мне образовалась нескончаемая очередь знакомых по Петербургу и даже друзей детства, с которыми я давно потерял связь. Одни, смеясь, спрашивали меня о чем-то, другие с мрачным видом приносили увядшие цветы и молча клали на постель, я старался столкнуть их ногой, но мне это не удавалось. Цветы нагромождались, издавали зловонный запах. Я ждал, когда ко мне придет Лизонька, но она все не приходила, зато мрачный Николай Сиволапцев уже два раза навестил меня, принеся увядшие цветы с запахом осени и похорон, злорадно поблескивая стеклышками пенсне. Вдруг в сознание пробились обрывки разговора возле моей кровати.

— Анализы подтвердили, что у доктора Падлевского чума. Во время вскрытия тела доктора Шрейбера он порезал скальпелем палец, но не предпринял достаточных мер и сейчас настолько ослабел, что нам пришлось перенести его на руках в палату, где раньше лежал доктор Шрейбер. Его состояние крайне тяжелое.

— А как вы оцениваете состояние Иконникова? Он уже длительное время не приходит в сознание.

— Критическое. Налицо бубонная чума. Есть предпосылки, что она перерастет в чумную пневмонию, и тогда можно надеяться только на чудо. Но пока подмышечные бубоны не достигли больших размеров…

Внезапно разговор заглушил шум оркестра, где на инструментах играли шимпанзе, а роль тамбурмажора исполняла обезьяна Марта. Она была чрезвычайно весела, строила смешные рожицы и ловко управлялась с громадным жезлом, на самом конце которого висели конские хвосты с бирками «Булан», «Северный», «Ласковый», «Бурка», «Трезор». В основном это были имена лошадей, которые прошли через руки доктора Шрейбера за время моей работы здесь, но ведь Трезор был собакой!

Тут я разглядел среди лошадиных хвостов собачий хвост. Неожиданно веселый оркестр оказался на первом этаже, возле топок крематория, и с новой силой заиграл туш, словно готовился выход цирковых артистов. Вместо них я увидел на лабораторном столе изрезанное обнаженное желтое тело доктора Шрейбера. На незашитые после вскрытия чудовищные раны невозможно было смотреть. Сквозь несмолкающую музыку пробился безучастный голос: «…верхняя доля правого легкого занята сплошным пневмоническим фокусом красно-серого цвета… Левое легкое отечно… Селезенка буро-красного цвета, увеличена в два раза… Кожа и склеры глаз желтушно окрашены». Вдруг здесь оказался Илья Петрович в плотно облегающей черной одежде, открыл топку, где грозно гудело жаркое пламя, и приготовился отправить туда тело несчастного доктора.

— Зачем так?! — не выдержав, воспротивился я. — Надо тело обмыть, надеть мундир…

— А с нами как поступали? — возмутилась обезьяна Марта. — Его хоть не варят перед сожжением.

— Молчать! Каждому свое! — заорал на нее неожиданно появившийся мрачный химик Сиволапцев, затянутый в полосатый костюм. — Иконников должен знать, что его вскоре ожидает, ни больше ни меньше!

Обезьяна испуганно попятилась и спряталась среди оркестрантов, смешавшихся в кучу и начавших играть невпопад, создавая какофонию.

— Канкан! — заорал Сиволапцев, который, по всей видимости, был здесь главным, так как его все безропотно слушались.

И грянул веселый канкан.

Тут же, перед топкой крематория, в нарядах артисток варьете выскочили женщины, работающие в лаборатории, которые ни по возрасту, ни по сложению в такие танцовщицы не годились. Среди них была седенькая, очкастая библиотекарша, скрипевшая суставами, когда высоко поднимала ногу; почти квадратная толстуха повариха со своей помощницей, длинной, как каланча, нескладной, угловатой девицей Дуняхой, которая старалась вовсю, вскидывая голенастые, худючие, как у страуса, ноги; и… меня бросило в пот — Лизонька! Она усердно отплясывала, подобно остальным, с приклеенной искусственной улыбкой.

— Лиза! Лизонька! Что вы здесь делаете?! — пытался я до нее докричаться, но она продолжала танцевать, порой скользя по мне безучастным, невидящим взглядом.

— Хватит! — смилостивился Сиволапцев, сидя на верблюде, и хлопнул в ладоши.

Позади него радостно захлопали, завизжали обезьяны, и артистки ринулись к двери.

— Лизонька! — крикнул я и попытался ее догнать, но неведомая сила не дала мне сдвинуться с места.

— Зачем тебе это? — поинтересовался Сиволапцев, ехидно улыбаясь. — Она принадлежит миру живых, а ты — миру мертвых, между вами пропасть!

— Снова пропасть! — закричал я. — Я не мертвый, я — живой!

— Он тоже в это не верил, а сейчас уже и не возражает. — Сиволапцев махнул рукой, и Илья Петрович ловко задвинул носилки с телом доктора Шрейбера в огненное горнило, сразу захлопнув за ними дверцу.

— Через час сорок от вашего доктора останется кучка пепла. Был хороший человек, мечтал прославить свое имя научными открытиями, а прославился, да и то на незначительный срок, своей смертью. Спрашивается, зачем ему надо было постоянно корпеть на работе, в библиотеках, когда все его научные труды оказались ничто, прах? Ведь у него было приличное состояние, имение, разделенная любовь с красавицей Катенькой, на которой он собирался жениться в скором времени, и всем этим он пожертвовал ради чего?!

— Вы не правы! Михаил Федорович очень много сделал, его статьи, научные труды… — бросился я защищать доктора. — Позвольте, по какому праву вы здесь командуете? Думаете, я вас не узнал? Вы химик-недоучка Николай Сиволапцев!

— Не важно, каким именем себя называть, главное, кто ты есть… Я — бес желаний! — гордо заявил мужчина, и мне осталось лишь саркастически рассмеяться.

— Хорошо, что вы не назвались Богом! — не удержался я от колкости.

— А какая тебе разница, если чудесным спасением ты будешь обязан мне, а не ему? — рассмеялся мужчина.

«Выходит, мои детские страхи имели основания, и попович Мишка не ошибся, разглядев в нем беса. Ничем не примечательная внешность, не выделяющаяся в толпе, — и вдруг бес?! Ужасно, что с ним была моя Лизонька, не зная, какой страшной опасности подвергается».

— Илья Петрович, хорошо, голубчик, что сюда зашли, — послышался голос Берестенева. — Временно приостанавливаем все научные работы и начинаем наводить порядок. Помещение, где трудился доктор Шрейбер — царство ему небесное! — канцелярию, библиотеку, прилегающие коридоры продезинфицировать гликоформоловым аппаратом Лингнера, а затем оросить из гидропульта раствором сулемы. Деревянную и железную мебель обмыть мыльно-карболовым раствором, мягкую сжечь. Лишний хлам, старые халаты и обувь из заразной лаборатории — сжечь. Да вы и сами прекрасно знаете, как и что надо делать, к сожалению, не впервой. — Послышался тяжкий вздох.

— А… — донесся голос Ильи Петровича, и я понял, что он, возможно, подкрепив этот звук еще и жестом, интересуется моим состоянием.

— Все в руках Господа, — послышался голос Берестенева. — Шансы мизерны и весьма иллюзорны… Жаль его, толковый был фельдшер.

«Обо мне в прошедшем времени!» У меня сердце оборвалось, и, видно, чтобы придать мне оптимизма, вновь заиграл обезьяний оркестр.

— Вы отобрали у меня Лизоньку и жизнь забираете! — Я попытался замахнуться на Сиволапцева, наблюдавшего за мной с улыбкой.

— Я пока ничего не забирал и ничего не давал. Если желаете, то могу помочь, а цена известна — душа, ни больше ни меньше! — рассмеялся бес желаний. — Еще не поздно: я пока не сделал запись в Книге Судеб. Я и так иду вам навстречу: за свою жизнь вы понаделали много такого, из-за чего сразу после смерти попадете во владения Люцифера на весьма длительный срок. Прежде чем оказаться в райских кущах, вам предстоит повариться в смоле не одну сотню лет. Так хоть поживите несколько лет нормально здесь, на земле!

У меня перед глазами возникло нежное личико Лизоньки, читающей книгу возле окна, и я услышал ее мысли: она думает обо мне, волнуется — ведь я долго не даю о себе знать!

«Она вспоминает обо мне!» У меня от радости чуть не остановилось сердце, но видение Лизоньки уже исчезло, а передо мной вновь стоял бес в человеческом облике — пренеприятный тощий тип в клетчатом костюме, с котелком на голове.

— Красивая барышня? — хихикнул бес. — Как же ты мог меня к ней приревновать? Разве ты недостаточно ее знал, чтобы выдумать этакое? Но я не об этом. Жаль ее! То, что она связалась с революционерами, до добра ее не доведет, да и того хуже… Она по глупости разрешит хранить у себя в подвале динамит, гремучую ртуть, словом, все, что требуется для изготовления бомб. После одного неудачного революционного экса к ней домой прибежит прятаться товарищ Сергей…

— Он же погиб! — удивился я.

— Нет, пока жив и на свободе. Его выследят, обнаружат в ее доме, он начнет отстреливаться, затем взорвет динамит в подвале. Ба-бах! — веселясь, взмахнул руками бес.

— Лизонька… погибнет при взрыве?

— Нет, она не погибнет — ее повесят! При взрыве погибнет много полицейских и прочего люду. А вы, пожертвовав своей душой, можете спасти и себя, и ее. Одну душу за вас двоих! Я весьма щедр, не находите? Вам даже не надо кровью расписываться, сейчас не Средневековье и наука далеко ушла, тем более ваша кровь заражена чумными палочками. Обычные чернила будут в самый раз. — Бес подал мне заостренное гусиное перо, кончик которого обмакнул в чернила фиолетового оттенка.

«Лизоньке угрожает опасность и позорная смерть! Я спасу ее!»

— Я согласен! — говорю я, беру перо и… проваливаюсь в пропасть небытия.

Прихожу в сознание утром и сразу чувствую, что температура спала. Слабым голосом прошу пить. Тут же поднялся переполох, ко мне пришел Берестенев, который только и смог произнести:

— Да-с. Пути Господни неисповедимы… Будем надеяться.

Несмотря на сильную слабость, я не сомневался, что выздоровею, буду жить. Вот только видения горячечного бреда не давали покоя — уж очень все это было реалистично, словно я и в самом деле общался с бесом желаний, прислужником Сатаны. Принимаю решение: после выздоровления обязательно съезжу на вычитку в Соловецкий монастырь.