Глава одиннадцатая
Встреча Особо Важной Особы — 3, или Наконец-то!

Я никогда не видела этой картины, — повторила Оливия.

— Верю, — сказала я. — Маленькая белокурая девочка на ней — это ты?

— Я не знаю, — Оливия почему-то перешла на шепот. — С меня никогда не писали портретов. И насколько я помню, я не была белокурой.

— Ну, такая малышка могла этого и не запомнить… Сколько здесь тебе лет? Не больше полутора, по-моему…

— Но в то время отец был в военном походе, Десятилетняя война. Отец здесь очень, очень молод… Его почти не узнать.

— Если б твоя мать была жива, она тоже оказалась бы на картине. А тут какой-то мрачный мужик в плаще вроде тех, которые столетья назад носили Чистильщики Чумы. Да он и похож на Чистильщика! Только маски нет.

— Я ничего не понимаю…

— А в галерее есть портреты твоей матери? Другие портреты отца?

— Я не помню… Не уверена.

Мы принялись осматривать все картины. Портретов имелось много, но все это, судя по подписям, были давние предки Оливии, чуть ли не все родословное древо Монтессори.

— Вот, — остановилась Оливия.

Этот портрет герцога Альбино был, видимо, написан не так давно — герцог уже не улыбался, глаза его были холодны и лицо надменно. И шрам. Тот, которым низость герцога пометил благородный Фигаро. На портрете великий поэт всех времен стоял, опершись на бюро, где лежали свитки бумаги и перья. Одежду герцога составлял черный глухой плащ.

— Какой это год? Должна быть подпись…

Но у картины не было подписи. Как и у той — с белокурой девочкой.

— Знаешь, здесь что-то не так, — молвила Оливия. — У меня нюх на грязные семейные тайны. Что-то гадкое случилось в роде Монтессори, что-то, о чем все молчат.

— Давай спросим у Фигаро про эти картины.

— Нет, — отрезала Оливия. — Ему сейчас не до того. Разберемся сами. Родовые книги герцогства Монтессори должны быть в библиотеке. Мы посмотрим их, вообще все, что связано с моим родом. Никто и не заметит, где мы пропадаем, все будут толпиться около теодитора, и кто знает, может, мы что-нибудь нароем… Кстати, ты заметила? Девочка на портрете не выглядит так, словно у нее изуродован позвоночник.

— Заметила.

— Так, может, это не я? Может, это моя сестра, умершая во младенчестве? Нет, слишком попахивает романами для чувствительных дамочек. Идем в библиотеку.

Как я уже упоминала ранее — библиотека не была популярным местом посещения среди челяди и гостей замка. Но все-таки было заметно, что и в ней недавно прибирались. Завалы из книг и журналов, остатки наших с Оливией картонажных безумств, — все исчезло. В библиотеке пахло очистителем для мебели, книги на стеллажах стояли ровными рядами, как солдаты на плацу. Каждый стеллаж был снабжен алфавитным указателем находящихся на нем книг. Мы миновали все до указателя «Монтессори», но там были только многочисленные собрания сочинений герцога Альбино. Под указателем «Родословные» обнаружились родословные книги самых древних родов Старой Литании, но рода Монтессори среди них не было. Стеллаж «Герцоги, графы и пр.» был забит до отказа томами в потемневших кожаных переплетах, но и там о роде великого поэта не имелось ни одной записи.

— Не понимаю, — сказала Оливия. — Такое впечатление, что Монтессори просто не существуют в природе. Исключая тех дальних родственников, что гостят в замке и объедают нас на приличные суммы.

— Есть только произведения Альбино Монтессори. Поэта. Если же он все-таки герцог, должна быть карта родословного древа. Герб-то есть, вон орифламму вывесили!

— А что, если это герб не Монтессори, а какого-то давно исчезнувшего рода? И папаша его просто присвоил? Или герцог Альбино Монтессори вовсе не тот, за кого себя выдает?

Мы бродили по библиотеке и ломали головы над обрушившейся на нас загадкой. Так было до тех пор, пока мы не дошли до низенького шкапчика с надписью «Документы на право собственности».

Раньше на меня такое словосочетание подействовало бы, как хорошее снотворное, но сейчас я поняла: именно здесь хранятся бумаги, подтверждающие права рода Монтессори на поместье ди ла Перла, на все его бескрайние поля пшеницы и ржи, на вересковые пустоши, на два озера, полных потрясающей рыбы, на охотничьи угодья и прочая, прочая. Если такие бумаги существуют, значит, официально существует и род Монтессори.

Шкапчик был небольшим, скорее, он даже напоминал сундук, поставленный на попа. И самое интересное — у шкапчика нигде не было замочной скважины. Только на дверце имелся выпуклый диск, испещренный непонятными символами.

— Как же его открыть? — нахмурилась Оливия.

Я тронула диск. Оказалось, что он вертится во все стороны, но это никак не помогает нам в реализации наших намерений. Шкапчик был неприступен.

— А давай кувалду из кузницы принесем, — вдохновилась Оливия, она терпеть не могла, когда на жизненном пути появлялись вещи, не подвластные ее капризам.

— Тут нужна не кувалда, а хороший нож с тонким и прочным лезвием. Вводишь в щель меж дверцей и стенкой, отжимаешь, и дверца поддается. Во всяком случае, в пансионе Святого Сердца я таким образом не раз открывала сейф матери-казначейши. Она потом просто диву давалась, куда девались кошельки с пожертвованиями богатых прихожанок. Так что… Побудь здесь, а я быстренько смотаюсь на кухню и незаметно стащу подходящий нож.

— А если тебя засекут?

— Как будто я не смогу соврать, что моей госпоже срочно понадобился стакан теплого молока. Или корзинка печенья, или интимные услуги младшего поваренка…

— Люци!!! Мерзавка!

— Ой, как я люблю вот это выражение на твоем лице! Мне кажется, от него моментально сдохнет все живое на Планете.

— Только вот ты не сдыхаешь!

— У меня выработалось привыкание. И потом — я же тебе нужна. Хотя бы для того, чтобы открыть этот вот шкапчик. Пошла на кухню, вернусь с победой, жди.

— Слушай, тогда и уворуй там кастрюлю с оливье, если есть. У меня, кажется, тоже выработалось привыкание — к этому салату.

— Заметано.

Я шла в кухню обычным путем — через галерею первого этажа, потом — двадцать ступенек вниз и по коридору в цокольный этаж, где размещались не только кухня и столовая для прислуги, но и — еще ниже — вход в винные погреба и морозильные подвалы для мяса.

Я чувствовала себя прекрасно и уже подходила к дверям кухни, как вдруг земля подо мной качнулась. Это неверно, не только земля, все вокруг словно сместилось относительно меня, словно я была осью всего окружающего. Я совершенно четко ощутила, что одномоментно иду в кухню и прошу молока для Оливии, и я стала кольцом на своем же пальце, и, будучи этим кольцом, я существую в измерении, которое только что создал мессер Софус для того, чтобы мы могли приватно поговорить.

— Здравствуйте, мессер.

— Здравствуй, дорогуша. Извини, что вверг тебя в такое двусмысленное положение. Мне срочно понадобилось связаться с тобой, а так как я нахожусь сейчас в хронопространственном парадоксе Клейна — Воннегута, получилась такая вот петрушка.

— Ничего, я в порядке. Только немного смущают ощущение глаз под мышками и наличие пяти десятков ног в спине.

— Не обращай внимания. Это твое пространственное восприятие пытается себя осознать. И чтобы лишний раз его не мучить, давай сразу к делу. Как насчет вторженца?

— Похоже, он обнаружил себя, мессер. — И я рассказала Софусу о том, как Себастьяно узрел прекрасную незнакомку, кормившую свиней, и разжился стеклянной туфелькой, которая на самом деле являлась живым и разумным организмом.

— Туфелька… — протянул мессер Софус. — Похоже, это один из видов мозгового паразита из подпространства галактики У700-Z. У них перепроизводство органических паразитарных форм, оказывается, и сюда добрались.

— А где эта галактика?

— Правильнее спросить: когда эта галактика? Она самоуничтожилась примерно пять миллиардов световых лет назад. Но ты же знаешь, что ни материя, ни энергия не исчезают бесследно. С гибелью галактики возникло подпространство, а в нем прекрасно размножаются паразитические органические формы.

— Ой, какой ужас! Мое предположение о том, что туфелька захватила мозг Себастьяно, оправдалось! Что же будет дальше?

— Скорее всего, она вступит с ним в симбиоз и будет наслаждаться жизнью.

— А Себастьяно?!

— А что с ним?

— Будет ли он наслаждаться жизнью, став безмозглым рабом стеклянного паразита?

— Дорогуша, твоя детская наивность меня иногда умиляет до слез. Открою тебе простую и абсолютно непреложную истину: все сущее делится на две категории: паразитов и их носителей.

— Какой кошмар!

— Ничего не кошмар. Это фундаментальный закон сохранения жизни. Ты думаешь, что паразиты уничтожают своего носителя? Никоим образом. Наоборот, именно паразиты активно заботятся о том, чтобы их носители как можно дольше функционировали. Приведу простой пример: конь и его всадник. Конь — носитель. Всадник — паразит. Всаднику нужно, чтобы его конь всегда был здоров, бодр и выполнял его приказы. Соответственно, всадник ухаживает за конем, заботится о его питании, отдыхе, здоровье. А конь принимает это и покорен всаднику, иначе он может лишиться всего того, что всадник ему дает. Это элементарный…

— Симбиоз?

— Нет. Такие отношения называются конкордат. Или — на более высоком уровне — дружба. Или — на высочайшем — любовь.

— То есть равенства нет?

— Какого еще равенства?

— Ну, хоть между конем и всадником.

— Нет, конечно. И запомни навсегда: понятие равенства условно и имеет смысл только в математике. И мы должны быть благодарны всему сущему за то, что равенства в нем нет и никогда не будет. Равенство невозможно и абсурдно, как деление на ноль. На досуге поразмышляй об этом, дорогуша, и почитай что-нибудь по высшей математике. А также по биологии и философии. Лучшие умы вашей Планеты давно осознали идею конкордата и написали по этому поводу количество книг, массой равное массе четырнадцатого спутника планеты Робитрон-5.

Я молчала и только хлопала глазами — теми, что под мышками. От ресниц было щекотно.

— Но оставим абстрактные разговоры. Про туфлю я уже все понял — она опасности не представляет. Она просто проникла в ваш мир, прилепившись к вторженцу, как ракушка — к днищу корабля. Девушка, которую увидел ваш Себастьяно, вот это — серьезная опасность.

— Я так и знала. Она кормила свиней. Наверное, хотела отравить их. Или превратить в каких-нибудь чудовищ и вместе с ними завоевать нашу Планету!

Софус смешно пошевелил длинными усами:

— Ты что, комиксы на ночь читаешь?

— Я даже не знаю, что такое комиксы.

— Ну, твое счастье. Запомни, детка: вторженцы — это прежде всего разведчики. Их задача — осмотр, оценка и опись планеты, на которую они вторглись.

— Но для чего им это?

— Для продажи, конечно.

— А? Это же абсурд! Как можно продать целую планету?

— Легче легкого. Солнечные системы продают, галактики, кластеры, черные дыры… Спрос есть всегда.

— Но кто это купит?! Это же не диван или столовый сервиз!

— По-разному бывает. Кто-то ищет Солнечную систему с удобными орбитами планет. Кому-то дозарезу нужна хронодыра в определенном месте бесконечности. Кто-то польстился на чужую атмосферу или полезные ископаемые…

— Ну, это я поняла. Но кто они?

— Такие же представители разных цивилизаций, как ты — представитель цивилизации Планеты. Но сейчас не об этом. Сейчас о красотке в розовом. Насколько мне известно, эти существа работают на одну очень мощную черную дыру. И я вынужден с сожалением предположить, что через некоторое время ваша Планета, а возможно, и Солнечная система будут куплены.

— И что нам делать? В смысле, человечеству? Как этого избежать?

— Дорогуша, а зачем избегать? Смысл?

— Ну… А если нас поглотит черная дыра?

— И что?

— Как это?! Мы же перестанем существовать! Все и всё!

— Иногда мне кажется, что у тебя вместо мозгов овсянка. Я же говорил, ни материя, ни энергия не исчезают. Никогда. И ты — глупое скопление звездной пыли по имени Люция Веронезе — тоже никогда не исчезнешь. Твои атомы войдут в структуру сверхновой звезды. Или прорастут поющими подсолнечниками на планете К’айрон, что в галактике Ч’иуа.

— Но я тогда уже не буду Люцией Веронезе!

— Что значит имя? — усмехнулся Софус. — Набор случайных звуков. Как твое тело — набор случайно соединившихся атомов и девяносто процентов пустоты…

— Это неправда, — из глаз под мышками у меня потекли слезы. — Я не верю в случайности. Я верю, что все происходит так, как надо…

— Кому надо?

— Я… я не знаю. Всему сущему!

— Не плачь, глупышка. Усвой простую истину: на самом деле никому ничего не надо. Сущее — это великая Случайность, бессмысленный вихрь атомов среди пустоты.

— Я вам не верю! Если бы все было так ненужно и бессмысленно, зачем бы вы связались со мной, зачем рассказывали все это?! Чтобы я спасла Планету от продажи? Чтобы…

Мессер Софус посмотрел на меня с великой печалью.

— Я просто пытался спастись от одиночества, — тихо сказал он. — А ты такая славная девочка… Там, где на самом деле нет никакого там, тоска бывает такая, что от нее схлопываются галактики… Прости.

— Я, я ничего, мессер… Я не против, для меня большая честь общаться с вами.

— Я бы предпочел глагол «дружить»…

— Хорошо… Пожалуйста, не покидайте меня. Я тоже все время была одинокой до тех пор, пока в моей жизни не появились вы, а потом Оливия и все те, кто живет в замке ди ла Перла. И я так счастлива, что могу говорить с вами, хотя сейчас рот у меня на затылке.

— Спасибо… — улыбнулся Софус. — Знаешь что? Я попробую спасти Планету от продажи. Я выясню, кому это выгодно, я разберусь. Только ради тебя. А ты не кисни. Ты можешь гордиться тем, что ты дозарезу нужна хотя бы одному человеку.

— Оливии?

— Конечно. От ее тоски погибли восемнадцать тысяч сверхновых звезд! А с тех пор, как вы дружите, возникли четыре Солнечные системы и галактика Малая Центурия. Между прочим, очень симпатичная галактика. Оранжевый спектр.

— Как странно. Все астрологи твердят, что звезды влияют на судьбы людей.

— Шарлатаны и недоучки! Это люди влияют на судьбы звезд. Ну ладно. Мне пора. Да и тебе надо прийти в себя. Поосторожнее с инсектоидами. Если что — зови. Я теперь буду в пределах досягаемости.

— Хорошо. Удачи вам, мессер…

И наступила чернота.

Когда я пришла в себя, самой большой радостью было отсутствие полусотни ног на спине и глаз под мышками. Я лежала на кровати, до подбородка укрытая одеялом, и страшно потела. Осмотревшись, я поняла, что нахожусь в своей комнате, где вовсю топится камин, горят все свечи в канделябрах и дышать просто нечем. Да, и под ногами у меня грелка.

Я возмутилась такому количеству жары на единицу меня и попыталась встать, скинув одеяло. Но тут же услышала грозное:

— Лежи! Тебе нужен покой и тепло!

Около моей кровати сидела в кресле Оливия и хмурила брови так, что они были похожи на двух дерущихся гусениц.

— Оливия, ты поэтому решила меня зажарить? Или запечь в одеяле, как сардельку в тесте? Я задохнусь сейчас!

— У тебя было сильное переохлаждение организма.

— Почему?

— Это уж ты мне объясни почему.

— Э?

— Как мне помнится, ты отправилась на кухню за ножом, при помощи которого мы собирались взломать шкапчик с документами.

— Ну, это я помню, шла.

— Потом, по словам кухарок, ты вошла в кухню и не своим голосом попросила их налить стакан теплого молока для госпожи Оливии.

— Ну…

— Получив рекомый стакан молока, ты почему-то осталась стоять на месте, как шурупами к полу привернутая. И перестала дышать. Не реагировала ни на какие вопросы. Когда кто-то из челяди попытался к тебе прикоснуться, то заорат от ужаса, потому что ты была холоднее льда, что в морозильном подполе. И кстати, молоко у тебя в стакане замерзло. И во всей кухне стало намного холоднее.

— Оливия, я не знаю, как это объяснить.

— Лжешь.

Я помолчала. И что мне делать, мессер Софус? Выдать Оливии нашу с вами тайну?

— Хорошо. Оливия, я примерно знаю, что произошло, но пока не могу тебе объяснить.

— У тебя появились от меня тайны, сволочь ты этакая! — Оливия смотрела на меня с настоящей обидой.

— Эта тайна не только моя.

— Ты ведьма? Ты состоишь в ведьмовском сообществе?

— Нет, Оливия, все гораздо сложнее. Пожалуйста, дай мне немного времени. Я должна узнать, имею ли я право посвятить тебя во… все это.

— Я так недостойна? Вот теперь я ощущаю себя действительно полным ничтожеством, раз даже единственная подруга что-то от меня скрывает.

Может, кто-то неразговорчивый и выдержал бы такую пытку и промолчал. А я — увольте, тем более что Оливия в пылу своего бешенства назвала меня единственной подругой.

— Хорошо, я все расскажу, честно, без утайки, — сказала я. — Но сначала я вылезу из-под всех этих одеял, иначе у меня испекутся мозги. Я погашу камин и открою окно — дышать нечем.

Оливия молча следила за моими действиями, но обида с ее лица не сходила. И это было ужасно. Никогда бы не подумала, что эта лысая мерзавка будет вызывать у меня такие муки совести. Я вообще не подозревала, что у меня есть совесть.

Я села на кушетку у окна, с наслаждением вдыхая прохладный, как мятный леденец, осенний воздух. Собралась с мыслями и:

— Все началось еще тогда, когда в пансионе Святого Сердца меня заперли в карцер… Там я впервые встретила мессера Софуса…

Оливия слушала мой рассказ поначалу недоверчиво. Потом обида с ее лица исчезла, глаза загорелись, и вся она стала похожа на охотничью собаку, только что взявшую след. Идею многовариантности вселенных, парадокс времени, существование иных цивилизаций она поняла и осознала так же легко, как и утверждение, что вода — мокрая. Кстати, неудачное сравнение — вода имеет три агрегатных состояния, ой, ладно, а то и я запутаюсь.

Я выложила ей все. Вплоть до слов о том, что, возможно, нашу Планету кто-то собирается купить.

— Надо найти эту девицу в розовом, — загорелась Оливия. — И прижать к стенке — пусть сознается, на кого работает. Черная дыра — это все нелепые отмазки. Наверняка в самой глубине этой дыры сидит какой-нибудь мерзкий вселенский мультимиллионер и потирает грязные ручонки. Дрын ему в зад, а не Планету!

— Согласна, — сказала я. — Ставлю сто против ста, что она появится в поместье во время визита теодитора. Суета, суматоха, никто никого не узнает… Она найдет Себастьяно и заберет у него свою туфельку.

— И сделает Себастьяно своим рабом!

— А вот дрын ей, а не Себастьяно! Принципиально! Не позволю, чтоб простого парня с нашей Планеты окрутила какая-то межгалактическая фря!

Часы на каминной полке возвестили, что пришла полночь, а значит, наступил день приезда Его Высокоблагочестия.

— Экселенса, тебе надо поспать, завтра, то есть уже сегодня — нелегкий день. Давай пока отложим в сторону всякие космические проблемы и вернем свои мозги в замок Монтессори. Кстати, ведь завтра и его светлость приезжает. Так что, экселенса, давай я провожу тебя до твоих покоев, ты пообещаешь мне, что ляжешь спать, а не примешься немедленно искать вторженку по всему замку.

— Пф! Проводит она меня! Сама докостыляю!

— И точно ляжешь спать?

— Чтоб мне выйти замуж за Юлиана Северянина!

— Верю слову благородной герцогини.

Она встала, подхватила свои костыли и заковыляла к двери. На пороге она обернулась:

— Спасибо, Люци.

— За что?

— А ты догадайся.

Дверь за ней захлопнулась. Я догадалась, и от этого даже немножко захотелось поплакать. Но я решила не тратить время на слезы, а отоспаться. Мне снилось, что наши с Оливией атомы объединились и стали основой какой-то очень, очень далекой галактики…

Проснулась я ни свет ни заря. Нет, я с удовольствием повалялась бы в постели еще пару-тройку часов, но в дверь моей комнаты упрямо стучали.

— Иду, — простонала я.

В комнату ворвалась служанка и принялась трещать, так что ушам становилось больно:

— Вставайте, сударыня! Великий день настал, все уже готовятся, все собираются, одна вы дрыхнете, как суслик в шпинате! Умывайтесь, одевайтесь — вот для вас парадное платье, и чулки, и туфли, и геннин с вуалью, и немедленно ступайте готовить ее светлость к визиту высокого гостя!

— Она уже наверняка сама приготовилась. Она у нас герцогиня быстрого приготовления.

— К ней стучались, но она кричит, что только своей компаньонке она позволит одеть ее, как подобает.

— Все, все, уже иду. Геннин я после приколю.

— Я пока приберусь в вашей комнате. Вдруг высокий гость захочет осмотреть все комнаты в замке!

Наивная…

Оливия впустила меня в свои покои, находясь в самом лучезарном настроении.

— Ты сияешь, как новая монета номиналом в двести флоринов, — сказала я ей.

— А че б мне не сиять-то? — язвительно ухмыльнулась она. — Приезжает возлюбленный папаша, везет с собой всякую почтенную публику — праздник к нам приходит! И ради этого я впервые за много лет надену самое настоящее платье и даже геннин.

— Вы будете украшением торжества, экселенса.

— Да, и тебе тоже придется, не надейся увильнуть. Главное — обращай внимание на публику в розовом. И за Себастьяно следи. Он со своей туфлей неразлучен, мало ли что она ему прикажет вытворить…

Облачать в торжественный наряд Оливию было крайне сложно, тем более что обе мы понимали, насколько глупо выглядит эта показная торжественность. Уж в чем в чем, а в ненависти ко всяким регламентам, правилам и распорядкам мы были с нею едины как никогда.

В платье с кринолином и пышными рукавами, затянутая в корсет, чулки и туфли, Оливия выглядела чудовищно. Собственно, я была не лучше. Торжественные платья были неимоверно неудобными, тяжелыми и колючими из-за обилия парчи, бисера и подвесок из драгоценных камней. При каждом шаге они гремели, как жестяные ведра, в них невозможно было сидеть и уж тем более — справить нужду. Когда даме в торжественном кринолине приспичивало так, что беда, ее эвакуировали с мест торжества в особую комнату, где юркая служанка подныривала под подол с горшком. Полагаю, фасон этих платьев был разработан в аду. Как и фасон головного убора, кстати. Я уже объясняла ранее, что такое геннин. К волосам он крепился при помощи полусотни заколок и зажимов. К нашим лысым головам его можно было или приклеить, или прибить гвоздями, чтоб уж навсегда. Однако на то мы и Оливия Монтессори, и Люция Веронезе, чтоб не склоняться под ударами судьбы. Щипцами для бровей я провертела в каждом из геннинов по паре дырок и привязала к ним широкие ленты. Нахлобучив проклятые конуса на голову, мы завязали ленты под подбородком, и геннины держались как влитые. Главное — за дверные косяки ими не задевать.

— Мы похожи на два фрегата с маяками на грот-мачтах, — сказала я.

— Слышь, грот-мачта, — шмыгнула носом Оливия, — а костыли мне к чему крепить — к ватерлинии?

— На сегодня твоими костылями буду я. Я уже продумала особую систему поддержки. И возрадуйся — наши мучения в этих жестяных гробах продлятся недолго, только на время торжественной встречи.

Громыхая старинной парчой и звякая бриллиантовыми подвесками, герцогиня Оливия Монтессори с компаньонкой в кильватере вышла во двор замка. Все благородное население Кастелло ди ла Перла уже было тут, разделенное на две половины широкой ковровой дорожкой от въездных ворот до парадных дверей замка. Фигаро, благородный как никогда, указал Оливии (значит, и мне) место, где она должна стоять, быть представленной гостю и совершить положенный поклон. Фигаро, да благословит Исцелитель его добрую душу, расположил нас в приятной тени, снабженной легким сквознячком, тогда как всем остальным дамам и господам пришлось терпеть довольно жгучие лучи осеннего солнца. Мы с Оливией сверху вниз смотрели на озеро качающихся геннинов и без устали работающих вееров и просто наслаждались моментом. Через несколько минут все услышали скрежет цепей подъемного моста. Еще две минуты — и отворились тяжелые, окованные полосным железом ворота замка. В воротах показался всадник на взмыленной лошади:

— Едут! — завопил он. — Едут!

И свалился с коня без чувств. Его немедленно унесли отпаивать ледяным пивом, коня же увел главный конюх — бедному животному требовались отдых и уход.

Все с напряжением смотрели в огромный проем ворот, и воздух дрожал от зноя. Ранняя осень в Старой Литании — самое жаркое время года, время спелости и жатвы, время праздника Святого Исцеления.

Вдалеке заклубилась пыль. По рядам дам прошел стеклянный звон — они спешно доставали свои Святые Мензурки, чтобы высокий гость осенил их своим благословением. На нижней ступени замковой лестницы стоял Фигаро, строго справа от ковровой дорожки. Его лицо было непроницаемо.

Вот уже вся дорога покрылась пыльным занавесом, вот уже слышны грохот копыт и дребезг колес, вот уже первый всадник в черном плаще и на вороном коне влетел в ворота замка, спешился, отдал узду младшему конюшему и зашагал по алой ковровой дорожке, на ходу снимая шлем и расстегивая дорожный плащ.

— Герцог Альбино, — прошелестело по рядам, начались поклоны-реверансы, но экселенс не обращал на них внимания. Он бросил на руки подбежавшему слуге плащ и шлем и подошел к Фигаро.

— Надеюсь, все готово для достойного приема высокого гостя, — негромко сказал герцог Альбино, но все его услышали.

— Да, ваша светлость, — еще тише ответил Фигаро, но его тоже услышали все.

Герцог стал в центре алой дорожки. Вдруг налетел ветер, и его длинные белоснежные волосы затрепетали как знамя. Ветер взметнул вуали дам, сунулся под жестяные кринолины, словом попытался нарушить торжественность момента, но кринолины победили, и ветер помер посреди их жестяных оков.

В воротах показалась процессия, которую я не забуду, даже если мой мозг усохнет и станет размером с лесной орех. Впереди, сплошь закованные в сверкающие латы, строевым шагом шли священные гвардейцы Его Высокоблагочестия. Над их шлемами развевались плюмажи из желтых и черных перьев — цветов священной гвардии города Рома. Примерно посреди дороги они резко остановились и рассредоточились по всей длине ковровой дорожки с обеих сторон. В прорезях шлемов не было видно их глаз — только блестящая чернота, но, наверное, не у одной меня создалось ощущение, что эта чернота очень внимательно следит за всем, что происходит вокруг. Спины гвардейцев покрывали плащи — полупрозрачные, блестящие, как слюда, с сетью прожилок. Они напоминали…

— Крылья, — прошептала Оливия. — Это крылья.

Я вцепилась в ее рукав, чтоб она заткнулась, и без ее комментариев все выглядело жутче некуда.

Все вдруг услышали пение. Слов в нем невозможно было разобрать, словно хор цикад вел слаженную однотонную мелодию. Шла процессия святых послушников — существ, полностью закутанных в белые многослойные одежды. Это они пели. И, как показало время, насчет их видовой принадлежности я не ошиблась.

И наконец на алую ковровую дорожку ступили шесть рослых носильщиков, увешанных золотой бахромой. Но при внимательном рассмотрении выяснилось, что под сверкающими нитями находились огромные, до жути огромные богомолы.

— Люци, мне плохо, — услышала я шепот Оливии. — Меня тошнит. Это же…

— Молчи, ради всего святого! Держись!

— Но ты это видишь?!

— Да. Постарайся глубже дышать. Это уймет тошноту.

Носильщики остановились и опустили паланкин на землю. Только теперь я поняла, что высота паланкина в два человеческих роста. На его золоченой крыше щелкнули, отстегиваясь, крепления, и он распался на две половинки, как проросший боб. Только то, что было внутри, к бобовым не имело никакого отношения.

Носильщики и послушники пали ниц. Это словно послужило сигналом к обморокам и коленопреклонениям в толпе гостей. Только герцог Альбино, Фигаро, да еще мы с Оливией твердо стояли на ногах, несмотря на то, что по ковровой дорожке к дверям замка приближался гигант в перламутрово переливающейся мантии и сверкающей тиаре с плотной вуалью.

Герцог Альбино преклонил перед ним колено:

— Добро пожаловать в Кастелло ди ла Перла, ваше Высокоблагочестие.

В ответ послышалось низкое, глухое жужжание. Из складок мантии выпросталось что-то наподобие сухой корявой ветки и коснулось головы герцога.

Монотонно пели святые послушники. От священных гвардейцев пахло разоренным ульем. Его Высокоблагочестие ступил под своды замка.

Я поняла, что Оливия давно уже находится в глубоком обмороке и только мои руки не дают ей упасть.

Один из носильщиков священного паланкина оторвал другому голову. Я надеюсь, что кроме меня этого никто не заметил: гвардейцы быстро оцепили паланкин, а у гостей хватило ума поскорее ретироваться под своды замка и благочестиво попрятаться по своим комнатам.