В комнате поддерживалась температура градусов 40. Даже мне было холодно. У Ровен посинели губы. Но она терпеливо стояла со скрещенными на груди руками сразу за дверью, прижавшись спиной к стене, предоставив нам столько времени, сколько было нужно. На ней были белые брюки и белый халат с прикрепленной к нему табличкой, на которой значилось ее имя. Ботинки у нее были черные и ничем не примечательные. Зачесанные назад волосы открывали лицо. На меня она не смотрела. Я был этому рад.

Стены были белыми. Таким же был и выложенный плиткой пол. В комнате находилось все возможное оборудование: мониторы, провода, трубки, резервуары, но все в выключенном режиме, оттеснено к стенам и расставлено по углам. Белые металлические жалюзи на окнах скрывали яркую ночь.

Миравелль, одетая в скромную длинную розовую ночную сорочку из хлопка, тихонько плакала. Оберон, в шелковой белой пижаме и халате, едва ли что-то видел из-под полуприкрытых век, прячущих, должно быть, как обычно сияющие глаза.

Мона стояла тихо, странница, приодетая будто бы для сафари, ее левая рука упиралась в спину Миравелль, в правой руке она держала огромный букет из наугад выбранных цветов. Ее глаза были сухими, а сама она — бесстрастной и измученной заботами.

Квинн остался со мной у двери. Он сжимал букет, который Мона просила подержать для нее.

Аромат цветов заполнял комнату. Тут были и маргаритки, и циннии, и лилии, и розы, и гладиолусы, и другие цветы, которых я не знаю, всевозможных раскрасок.

Тела лежали на отдельных носилках с колесиками. Конечности казались расслабленными, плоть выглядела зеленоватой, а лица — слегка осунувшимися. Ярко рыжие волосы Морриган лежали под ней, полностью открывая лицо таким образом, будто она была погружена в воду. Потому ли Мона еще больше думала об Офелии? Ресницы Эша были необычайно длинными, как и его пальцы. Его рост, должно быть, составлял футов семь. У него были жгуче-черные волосы, спускавшиеся почти до плеч, и обильная седина на висках. Красивый рот. Морриган была очень похожа на Мону. На пару было приятно смотреть.

Их головы покоились на подушках. Под ними были чистые простыни.

Их облачили во все свежее: простые белые хлопковые брюки и с V-образным вырезом футболки, то есть на них была почти такая же одежда, в какой мы их нашли, что случилось, казалось, вечность назад.

Их обнаженные ступни выглядели совсем как у трупов. Я не мог понять почему. Возможно, потому что они сильнее обесцветились и даже немного деформировались.

Я хотел увидеть глаза Эшлара. Я хотел знать, возможно ли это — поднять веко и увидеть глаз. Но я не хотел говорить или спрашивать о чем-либо.

Миравелль наконец подошла к Эшу и положила ему на лицо правую руку. Она наклонилась, чтобы поцеловать его в губы. Когда она ощутила их мягкость, она закрыла глаза, и поцелуй вышел долгим и пылким. Она протянула левую руку и Мона дала ей половину цветов.

Миравелль приняла цветы и всюду распределила их по Эшу — сверху и снизу, пока частично не покрыла его. Потом Мона дала ей оставшуюся часть, и цветочный покров оказался законченным, открытым осталось только лицо Эша. Перед тем, как отстраниться, Миравелль поцеловала Эша в лоб. Морриган же спровоцировала у нее всхлипы.

— Мать, — сказал она.

Прильнувшая к ней Мона не сказала ни слова. Но она положила свою руку на руку Морриган, и переплела свои пальцы с ее гибкими пальцами.

Квинн поднес Моне цветы. Мона отдала половину Миравелль. Вместе они распределили их по телу Морриган.

Оберон молча смотрел на действо, но в его глазах стояли слезы. Слезы намочили ему щеки. А тонкая морщинка перерезала лоб.

Судорожные всхлипы Миравелль наконец утихли. Мона медленно повела ее к двери. Потом Мона оглянулась назад.

— До свидания, Морриган, — прошептала она.

Все мы вышли из комнаты и проследовали за Ровен в короткий устланный толстым ковром коридор.

Мы вошли в весьма впечатляющий конференц-зал. Там были Михаэль и Стирлинг, оба в черных костюмах. Также были одеты и мы с Квинном.

Стулья в этой удивительной комнате оказались в подлинном стиле чиппендель, они окружали изысканно отделанный буйволовой кожей овальный стол. Стены были прохладного бледно-лилового цвета, их украшали восхитительные картины, произведения экспрессионистов, полные богатых, пульсирующих красок. Я бы хотел стащить их для своей квартиры. Окна распахивались в жгучую пылающую огнями ночь. Вверху углубления в стене размещался мраморный бар, в котором поблескивали бокалы и графины.

Михаэль большими глотками пил бурбон. Стирлинг взял себе стакан скотча.

Миравелль пыталась утереть слезы, но безуспешно. Ровен налила ей немного шерри, и Миравелль рассмеялась, подняв бокал за изящную ножку и взглянув сквозь него на свет, а потом она отпила немного шерри. Она нежно смеялась и в то же время негромко плакала. Ее розовая ночная сорочка выглядела очень уютной.

Оберон отмахнулся от всех предложений выпить. Он смотрел в ночь поверх голов собравшихся. Он не заботился о том, чтобы утереть слезы. Только теперь я заметил, что он смыл с ногтей лак.

Мона сказала:

— Что ты с ними сделаешь?

Ровен присела. Какое-то время она собиралась с мыслями, потом ответила:

— Что бы ты с ними сделала, если бы была мной?

— Я не могу представить, что значит быть тобой, — сказал Мона просто.

Ровен пожала плечами. Но ее лицо выражало печаль. Она не скрывала этого. Заговорил Оберон:

— Делай с ними, что пожелаешь, Ровен, — сказал он с тенью прежнего небрежения. — К черту, Отец сказал Родриго, чтобы тот сохранил их тела для тебя, ведь так? Все ясно. Родриго не был достаточно сообразительным или образованным, чтобы придумать такую речь или выдать подобные намерения за свои. Отец хотел, чтобы что-то было доведено до конца. Тела твои по его воле. Нечего тут обсуждать.

— Все так и есть, — сказала Миравелль, простодушно кивнув. — Ровен, Отец любил тебя. Действительно любил. Пожалуйста, делай так, как хотел Отец.

Ровен не ответила. Она только сидела и смотрела перед собой, как это было ей свойственно, а потом нажала на кнопку на столе.

Через несколько секунд открылась дверь, и в комнату вошла Лоркин.

Я вновь испытал полный шок при появлении этого существа, не только потому что ее никто не сопровождал, но еще и потому что на ней были белые докторские брюки и халат с именным жетоном на нем, где было заявлено, что ее имя — Лоркин Мэйфейр, а лицо ее было таким же непроницаемым, как и тогда, когда мы впервые столкнулись с ней на Секретном острове.

И была она все такая же, как котенок, сладенькая — маленький вздернутый носик, розовый ротик, большие глаза — даже лучше, благодаря чистейшей белизне одежды, и волосы ее оказались вновь закреплены на затылке и спускались по спине, рыжие, как у Моны, и как у Моны зелеными были ее глаза.

Она легко присела за стол, напротив меня, Оберона и Миравелль.

Мона взирала на нее холодно. Оберон же находился в полной боевой готовности. Миравелль едва смотрела на Лоркин, будто та была неким недоразумением. Казалось, только Ровен знала, почему она здесь.

Лоркин вызвалась все объяснить.

— Я объясню вам это как-нибудь, Оберон и Миравелль. Я не хотела быть подвергнутой безжалостному допросу. Это мое собственное желание, чтобы меня выслушали.

— Да, пусть в этом будет больше чувства, дорогая, — сказал Оберон горько.

— Так и есть, — заметила Ровен. — Пожалуйста, выслушайте Лоркин.

— Я переводила деньги Родриго на наши счета, — сказала Лоркин. — Я также держала в курсе его деятельности власти Майями Бич, так быстро выдавая им его новые контакты, как только могла. Поймите же, мне бы не удалось завладеть информацией о денежных делах, если бы я была недостаточно убедительна для Родриго. Я также отчаянно пыталась разузнать, кем были Отец и Мать в мире людей, кто был официальным хозяином Секретного острова. Но у меня не вышло. Я не знала фамилии Отца. Годы назад, когда Отец впервые заподозрил, что от Силаса исходит угроза, он уничтожил все бумаги, которые могли помочь Силасу взять под контроль финансы. Адвокаты Отца прибыли на самолете и все увезли в своих чемоданах.

— Если бы я знала, что значит Тэмплетон и что означает "Потерянный рай", я бы связалась с адвокатами Отца в Нью-Йорке.

— Что касается Родриго, то мне не представлялось возможности убить его. Куда бы мы ни направились, нас сопровождали толпы вооруженных мужчин. Так было до ночи, в которую он погиб, когда белокурому архангелу удалось изничтожить всех его людей перед тем, как убить его самого. У меня никогда не было ни такой силы, ни такого преимущества.

— Но я выжидала и собирала деньги, и выясняла, как добраться до Родриго и его матери, чтобы освободить тебя, Оберон, и тебя тоже, Миравелль, и подготовить остров и условия для Медицинского центра Мэйфейров, который бы мог оказать нам помощь.

Оберон безмолвствовал. Казалось, что он хотел верить Лоркин, но просто не мог принять все, что она сказала.

Лоркин продолжала:

— В свободное время, которого у меня было предостаточно, я много сделала, чтобы разузнать о Медицинском центре Мэйфейров. С тех пор, как Отец стал заводить о нем разговор и рассказал нам о Ровен Мэйфейр, мне захотелось узнать обо всем этом побольше. Я не собиралась обращаться за помощью до тех пор, пока у меня бы не появилась уверенность, что это разумный шаг. Я искала информацию о Ровен Мэйфейр и о Медицинском Центре в интернете. Я читала все, что попадалось на эту тему. Нигде я не могла найти сведения, которые бы убедили меня в том, что Ровен Мэйфейр достаточно сильна или у нее достаточно опыта, или у нее действительно есть намерение освободить нас от Родриго и его преступной семьи. Мне казалось, что я должна позаботиться о Родриго. А потом мы бы могли покинуть остров и связаться с Ровен. Теперь, если вы двое не верите тому, что я рассказала, у меня нет никакого желания что-либо вам доказывать. Мой совет — пошевелите мозгами.

— Какого дьявола ты просто не связалась с правительством? — яростно воскликнул Оберон. — Почему ты не сообщила по электронной почте о своем деле в Управление по борьбе с наркоторговлей?

— И если бы я так сделала, по-твоему, где бы ты сейчас находился?

Ярость схлынула с лица Оберона, но взгляд остался твердым, потом:

— Я не знаю, — ответил он.

— Что ж, я тоже, — сказала Лоркин. — Думаешь, поверили бы в твою невиновность? Поверили бы в историю с Таинственными людьми? Думаешь, тебя бы сберегли, как живого свидетеля? Думаешь, враги Родриго не добрались бы до тебя до суда?

— Я понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он с оттенком скуки.

— Ты действительно понимаешь? — потребовала она. Это было самым драматичным ее проявлением, хотя по-прежнему она держалась вполне сдержанно.

— Ровен Мэйфейр знает, кто такие Талтосы.

— Так что же ты искала? — спросила Мона.

— Я искала пристанище, — сказала Лоркин. — На самом деле единственно возможное. И только после того, как я прибыла сюда, после того, как целых восемь часов я проговорила с Ровен, мои последние сомнения развеялись.

— Возможно, слишком поспешно, — сказала Мона.

Лоркин взглянула на Мону, подняла брови.

— Да?

Мона не ответила.

Ровен ничего не сказала. Она даже не смотрела на Мону.

— Пожалуйста, прости Мону, — тихо сказал Квинн.

— Продолжай, Лоркин, — сказал я. — Итак, ты восемь часов кряду проговорила с Ровен. Что из этого?

— Это место, где могут остаться Талтосы, — сказала Лоркин.

— Зачем, чтобы вас изучали? — спросила Мона. — Ты хочешь, чтобы тебя заперли в лаборатории. Ты называешь это пристанищем? Женщина, которая при помощи шприца тут же вырубает тебя, и ты падаешь на бетон рядом с ее самолетом, и вот ты уже полностью доверяешься ей?

Лоркин уставилась на Мону. Это был удивительный момент: высокая, с длинной шеей женщина-Талтос совершенно была сбита с толку поведением Моны. Потом она отклонилась назад и продолжила:

— Ты не поняла меня, Мона, — сказала Лоркин, допустив в голос мягкие конфиденциальные нотки. — Я говорю об этом месте, как об окружающей среде, территории проживания, месте, где мы сможем жить, заниматься своими делами, найти защиту и станем процветать. Я сама много изучала медицину. Ты знаешь, потому что видела на острове мой компьютер. Ты передала жесткий диск Ровен. Ты отдала его ей. Ты вручила ей доказательство моих изысканий. Я дала ей словесные доказательства своего образования. Я хочу продолжить обучение. Я хочу стать доктором. Это мое желание, и Ровен приняла меня здесь в качестве ученицы. С Ровен меня ждет успех. И здесь есть возможности для плодотворной работы и для Оберона, и для Миравелль. Это замкнутая вселенная, в которой Талтосов будут контролировать без явного принуждения, где Талтосы будут надежно защищены и пребудут в мире.

— Ах, поразительно разумно, — сказал Стирлинг. — Мне никогда не приходило это в голову.

— О, мне кажется, это восхитительно! — сказала Миравелль. — И мы сможем все время носить ночные сорочки, ну или хотя бы я смогу. Я люблю ночные сорочки.

— Здесь, как тебе известно, — продолжала Лоркин, тяжело глядя на Мону, — много соединенных с больницей апартаментов, предназначенных для тех, кто посещает заболевших членов своих семейств, и мы сможем жить в этих апартаментах, учиться здесь и работать. Нам нет никакой нужды покидать это место, если не возникнет крайней необходимости.

Лоркин отвернулась от Моны. Она взглянула на Оберона.

— Мои продвижения были медленными, — сказала она, — и я так и не добилась полного успеха. Но Ровен оценила мои попытки. И, Мона, ты их видела. И ты, Лестат, ты видел все тоже. Оберон, принимаешь ли ты то, что я сказала?

Оберон старался. Я не мог проникнуть в его мысли. Я мог судить только по выражению его лица.

— Почему за целых два года ты не пришла ко мне? — спросил он.

— Ты был любовником Лючии, — сказала Лоркин. — Я слышала, как ночами ты стонешь от наслаждения. Что я должна была сказать тебе? Как я должна была догадаться, что ты можешь сказать ей?

— Ты должна была дать мне понять, что жива.

— Ты знал, что я жива. Ты меня видел. Кроме того, мои передвижения были ограничены. У меня была свобода только за компьютером. Я училась. Я должна была не только найти место, куда бы мы могли направиться, но место, где бы мы могли остаться.

— Ты холодная, — с отвращением сказал Оберон. — Всегда была.

— Возможно, — сказала Лоркин, — но теперь я смогу научиться быть теплой. Меня научит Ровен Мэйфейр.

— О, просто потрясающе! — сказала Мона. — Оберон и Миравелль, лучше приведите в порядок свои зимние шубы.

Михаэль очнулся от тихого транса, в котором пребывал.

— Мона, дорогая, пожалуйста, постарайся поверить в чистосердечность наших намерений.

— Только потому, что это говоришь ты, дядя Михаэль, — сказала Мона.

— Вы не согласны, вы оба, — спросила Лоркин, глядя на Оберона и Миравелль, — что нам нужно прибежище? Мы не можем просто выйти в мир.

— Нет, нет, я не хочу выходить в мир, — сказала Миравелль.

Оберон надолго задумался, его фантастические веки опустились, потом поднялись.

— Конечно же, ты права. Где еще, если не здесь сможем мы изобрести контрацептив, который позволит нам совокупляться без того, чтобы тут же заделать еще одного? Бесспорно. Это блестяще. Очень хорошо.

В своей манере вяло и грациозно он пожал плечами.

— Но есть ли у нас деньги на счетах, которые, как ты говорила, тебе удалось пополнить? — спросил он.

— Отец оставил нам состояние, — сказала Лоркин. — Огромное состояние. Семья Мэйфейров все о нем разузнала. Теперь это не проблема. Не надо чувствовать себя кому-то обязанными. Мы совершенно свободны.

— Нет, никогда не чувствуйте себя обязанными, — мягко сказала Ровен.

— Вот и хорошо. Я вижу, эта дискуссия подошла к концу, — сказала Лоркин.

Она поднялась. Она взглянула на Ровен и что-то безмолвное пронеслось между ними, некий обмен приятием, конфиденциальностью и верой.

Оберон встал на ноги и взял за руку Миравелль.

— Пойдем, моя благословенная маленькая идиотка, — сказал он Миравелль, — мы отправимся ко мне в номер и продолжим смотреть "Властелина колец". Теперь они успели приготовить для нас конфеты из белого шоколада и холодное-холодное молоко.

— Ох, все так добры к нам, — сказала Миравелль, — Я вас всех люблю и хочу, чтобы вы это знали. И я так рада, что все плохие мужчины мертвы, а Родриго свалился с балкона. Это было самой главной удачей.

— Ну разве не прелестно она все разъяснила? — спросил Оберон насмешливо. — А если подумать, что мне придется выслушивать такое по восемнадцать часов в день… А как ты, Лоркин? Собираешься ли ты хорошенько пообщаться с братом и сестрой и затеять маленькую интеллектуальную дискуссию о своих научных изысканиях? Я просто свихнусь, если время от времени у меня не будет возможности поговорить с кем-нибудь, кто способен оперировать четырехсложными словами.

— Да, Оберон, — сказала она. — Я буду приходить к тебе чаще, чем ты, возможно, думаешь.

Она обошла стол и встала перед ним. Будто гора свалилась с его плеч, и он обнял Лоркин. Последовал пылкий поцелуй, и объятие медленно разомкнулось, их длинные изящные пальцы переплелись, чтобы разъединиться.

— Ах, я так счастлива, — сказала Миравелль. Она поцеловала Лоркин в щеку.

Оберон и Миравелль вышли.

Лоркин попрощалась со всей компанией формальными кивками, жестом предложила мужчинам вновь занять свои места, и тоже вышла из дверей.

В комнате повисла тишина.

Потом заговорила Ровен:

— У нее бесподобные способности, — сказала она.

— Понимаю, — отозвался я.

Больше никто не заговорил.

Какое-то время Мона сидела тихо, она все пыталась завладеть вниманием Ровен.

Потом очень мягко Мона сказала:

— Все кончено.

Ровен не ответила.

Мона встала, Квинн тоже. Наконец это сделал и я. Михаэль поднялся из вежливости, Ровен же осталась сидеть, задумчивая, отстраненная.

На какой-то миг складывалось впечатление, что Мона уйдет, так и не произнеся ни слова, но когда она уже подошла к дверям, она повернулась и сказала Ровен:

— Не думаю, что ты еще когда-нибудь меня увидишь.

— Понимаю, — сказала Ровен.

— Я люблю тебя, моя милая, — сказал Михаэль.

Мона остановилась, ее голова была опущена. Она не обернулась.

— Я никогда тебя не забуду, — сказала она.

Я был ошарашен. Совершенно сбит с толку.

Лицо Михаэля исказилось, будто его сильно ударили. Но он ничего не сказал.

— Прощайте, мои прекрасные смертные друзья, — сказал я. — Если я буду нужен, вы знаете, как меня найти.

Выражение лица Ровен, когда она обернулась, чтобы взглянуть на меня, невозможно описать словами.

И вот постепенно я все понял. Меня медленно осенило. Это напоминало озноб.

То, что нас связывало, прошло. Дело не только в том, что Мона решила уйти. У нас больше не было повода встречаться. Больше никакой мистики, чтобы оправдать нашу близость. Честь и достоинство, о которых я так уверенно говорил, требовали, чтобы мы прекратили вмешиваться в жизни друг друга, прекратили и дальше узнавать друг друга.

Нам больше не найти точек пересечения.

Талтосы были найдены, реабилитированы и будут в безопасности в Центре Мэйфейров. Речь Лоркин оказалась эпилогом.

Нам следовало расстаться.

Почему я не сумел это предвидеть? Не почувствовал неизбежную взаимосвязь событий? Мона знала прошлой ночью, и ночью предшествовавшей, когда на острове она смотрела на море.

Но я не знал. Совсем не знал.

Я развернулся и последовал за своими компаньонами.

Со священной горы Центра Мэйфейров мы спускались в сияющем лифте, мы прошли восхитительный вестибюль с вводящими в заблуждение современными скульптурами под античность и богато украшенным плиткой полом, мы вышли прочь, на теплый воздух.

Клем распахнул перед нами двери лимузина.

— Вы уверены, что хотите в эту часть города?

— Просто высадишь нас, нам никуда не нужно.

В машине было тихо, пока мы бесшумно ехали, будто каждый из нас был сам по себе.

Мы не Талтосы. Мы не невинны. Мы не можем жить в посвященной Богу благословенной горе. За нас не похлопочут и нас не спасут те, кому мы послужили по случаю. Они же не станут почтительно благодарить нас, ведь нет? Они не откроют перед нами двери своего пристанища.

Так дайте же нам погрузиться в язвы города, распространяясь там, где в дебрях бессмысленных и проигрышных судеб дешевые убийцы обнажают ножи за двадцатидолларовую бумажку, где неделями в сорной траве гниют трупы среди обуглившегося леса и куч битого кирпича.

Я изнывал от жажды.

Пышно разросшийся луноцвет, длинные, как деревья, дымовые трубы, — разве не здесь мое место? Веяние зла.

Скрип разбитых досок. Morthadie. Компания за зубчатой стеной. Я слышу, как кто-то шепчет мне в ухо:

— Ищешь, чем себя занять в ближайшее время?

Невозможно сказать лучше.