8

Дождевые струи, ручейками скатываясь с густо облепившей ветви олеандра листвы, на своем пути вниз натыкались на пластиковые пакеты для мусора, которыми Сэмми обильно покрыл крышу и бока своего импровизированного дома, и стекали с них прямо на пустырь или на аллею. Под рваным тряпьем, служившим ему постелью, тоже были разостланы пакеты, таким образом, в скромном его прибежище было относительно сухо.

Но сиди Сэмми Шамрой хоть по пояс в воде, он бы этого все равно не заметил, так как, едва успев вылакать двухлитровую бутыль вина, тотчас приступил ко второй. Боли он не чувствовал никакой - во всяком случае, сам себя убедил в этом.

Скорее даже, Сэмми пребывал в самом блаженном расположении духа. Дешевое вино, согрев его, напрочь вытеснило из сердца чувства презрения и жалости к самому себе, заменив их невинными ощущениями и наивными мечтами далекого детства. Два толстых, пахнущих брусникой свечных огарка, извлеченных им из чьих-то мусорных отбросов, уютно примостились на формочке для выпечки, наполняя его приют благоуханием и мягким, уютным, как у китайских шелковых фонариков, сиянием. Близко отстоящие друг от друга стены жилища вызывали у Сэмми скорее ощущение уединенности, чем тесноты. Убаюкивал и беспрестанный говорок дождя снаружи. Он, видимо, так же уютно ощущал себя в материнской утробе: погруженный в амниотическую жидкость, окруженный со всех сторон мягким, убаюкивающим рокотом материнской крови, бегущей по венам и артериям, не только не беспокоился о будущем, но даже и не подозревал о его существовании.

Даже когда крысолов откинул тряпку, закрывавшую единственное отверстие в ящике и служившую дверью в его жилище, он так и остался недвижим в утробном своем забытьи. В глубине души почуял, что пришла беда, но был слишком далеко отсюда, чтобы испугаться.

Ящик был высотой в шесть и длиной в восемь футов, таким же просторным, как встроенный шкаф. Несмотря на медвежий свой рост, крысолов с легкостью мог бы, не задев свечей, втиснуться в него и сесть рядом с Сэмми, но он так и остался сидеть на корточках перед входом, одной рукой придерживая тряпичную дверь.

Глаза его были другими, не такими, как раньше. Черными и блестящими. Без белков. А в центре сплошной черноты сверкали маленькие и острые, как иголочки, желтые зрачки. Словно огоньки далеких фар на дороге в преисподнюю.

- Как поживаешь, Сэмми? - спросил крысолов, и в голосе его прозвучали нехарактерные для него заботливые нотки. - Вижу, неплохо устроился, а?

Неумеренные дозы выпитого вина настолько притупили инстинкт самосохранения Сэмми Шамроя, что он и его постоянный страх, казалось, были навеки разлучены друг с другом, хотя в глубине души он сознавал, что должен выказать ужас. И потому, оставаясь неподвижным, молча уставился на крысолова с таким видом, словно смотрел на неожиданно вползшую к нему в ящик гремучую змею, перекрывшую ему единственный выход.

- Вот, решил заглянуть, предупредить, - сказал крысолов, - что некоторое время буду отсутствовать. Неожиданно подвернулась новая работенка. А я и без того устал до чертиков. Но делу время, потехе час. Когда кончу, скорее всего, так вымотаюсь, что буду дрыхнуть целые сутки, все двадцать четыре часа подряд.

Временно не испытывая страха, Сэмми, однако, не сделался от этого храбрее. И потому, затаившись в себе, молчал.

- Ты даже представить себе не можешь, Сэмми, как изматывает меня моя работа. Сокращать поголовье стада, удаляя из него всех немощных и больных, это, доложу я тебе, адская работенка.

Крысолов улыбнулся и тряхнул головой. Слетевшие с его бороды капли дождем обдали Сэмми.

Даже в утробной глубине пьяного своего забытья у Сэмми достало ума подивиться неожиданной словоохотливости крысолова. А вернее, не столько самой словоохотливости, сколько тому, что слова крысолова удивительно напомнили ему слышанное им когда-то раньше, давным-давно, хотя точно никак не мог припомнить, когда именно, где и от кого он мог слышать уже нечто подобное. Создавали впечатление уже слышанного не столько урчащий голос крысолова и не конкретные слова, которые он произносил, сколько общий капризный тон, поразительная напыщенность речи и интонации, с какими все это преподносилось.

- Иметь дело с такими паразитами, как ты, поверь мне, ох, как тяжело. Хуже не бывает. Было бы гораздо проще кончать с вами при первой же встрече, сделать так, чтобы вас разнесло бы на мелкие клочки или чтобы на мелкие клочки разнесло бы ваши головы. Неплохо придумано, а? Как полагаешь?

Сэмми не смел произнести ни слова.

- Но чтобы исполнить предначертанное мне, - продолжал крысолов, - и стать тем кем должен стать, я вынужден обрушивать на вас свой гнев, заставлять вас дрожать от страха и смиренно поклоняться мне, принуждать вас до конца осознать смысл свалившихся на вашу голову несчастий.

Сэмми наконец вспомнил, где, когда и от кого он уже слышал нечто подобное. От такого же, как и этот, бродяги. Примерно полтора, а может быть, два года тому назад, в Лос-Анджелесе, у одного бродяги - звали его Майклом - был комплекс мессии, избранника Бога, посланного на землю чтобы заставить людей искупить свои грехи. В конце концов он полностью свихнулся и зарезал трех или четырех человек, набросившись с ножом на очередь, которая выстроилась к кассе кинотеатра, где шел повторный показ фильма "Чудесные приключения Билла и Теда" с восстановленным двадцатиминутным материалом, вырезанным цензором в первой прокатной версии картины.

- Ты знаешь, кем я должен стать, Сэмми?

Сэмми только еще крепче прижал к себе двухлитровую бутыль с остатками вина.

- Я становлюсь новым богом, - объявил крысолов. - Миру нужен новый бог. Выбор пал на меня. Старый бог слишком милостив. И все в мире делается шиворот-навыворот. Мой долг заменить его, а заменив, править жесткой рукой.

В пламени свечей капли дождя в волосах, бровях и бороде крысолова блестели, как драгоценные камни, словно выжившему из ума ювелиру пришло на ум украсить его на манер яйца Фаберже.

- Как только приведу в исполнение более срочные приговоры и восторжествует правосудие, и чуток смогу прийти в себя, явлюсь за тобой, - пообещал крысолов. - Просто не хочу, чтобы ты подумал, что о тебе забыли. Не хочется, чтобы ты чувствовал себя заброшенным и покинутым. Бедный, бедный Сэмми. Но не бойся, я тебя ни за что не покину. И это не просто обещание - а священная клятва нового бога.

Затем крысолов повторил одно из своих сатанинских чудес, чтобы и самому бесследно не раствориться в той тысячеверстой пучине винного опьянения, в которую, как в воды глубокого моря, погрузился Сэмми. Он на мгновение закрыл глаза, и, когда его веки вновь распахнулись, глаза его уже не были как смоль черными, с желтыми крапинками зрачков, собственно, и самих глаз-то уже не было, вместо них в глазных впадинах копошились клубки белых, жирных, извивающихся червей. Когда же открыл рот, зубы его превратились в острые, нак бритвы, клыки. С них стекал яд, а блестящий черный язык трепетал и извивался, как у подползающей к своей жертве змеи, изо рта же шел сильный, зловонный смрад гниющего мяса. Голова и тело начали раздуваться и, лопнув, как пузырь, разлетелись на мелкие ошметки, не превратившиеся, однако, на этот раз в орды крыс. Вместо крысолова и его одежды несметное количество огромных, черных, нестерпимо жужжащих мух тучей ринулось в замкнутое пространство ящика, с силой ударяясь о лицо, руки и тело Сэмми. Жужжание их крыльев заглушило даже барабанную дробь дождя по ящику, и вдруг…

Они исчезли.

Как сквозь землю провалились.

Мокрая тряпка тяжело провисла, закрывая собой выход из ящика.

Пламя свечей дрожало, отбрасывая на деревянные стенки извивающиеся тени. В воздухе витал брусничный аромат растаявшего воска.

Прямо из горла бутылки, минуя грязную банку из-под варенья, которую до этого Сэмми использовал как стакан, он сделал два долгих-долгих нескончаемо затяжных глотка. Вино текло по его небритому подбородку, но он не обращал на это никакого внимания.

Ему хотелось вычеркнуть все из памяти, забыться, онеметь. Если бы минуту тому назад он мог по-настоящему испугаться, то наверняка написал бы полные штаны.

С другой стороны, он думал, что, полностью отрешившись от действительности, сможет без всякой предвзятости глубже сосредоточиться на смысле того, что поведал ему крысолов. В предыдущие встречи существо это было немногословно и уж тем более не открывало ему своих истинных намерений и не объясняло подоплеку своих действий. И вдруг из него, как из рога изобилия, посыпалась вся эта дребедень насчет прореживания стада, светопреставления, божественной силы.

Очень важной казалась Сэмми догадка, что в сумасшедшей голове крысолова царил такой же хаос, как и вголове у старины Майкла, убийцы киноманов. Несмотря на способность крысолова возникать из ниоткуда и исчезать вникуда, несмотря на ужасные, нечеловеческие его глаза и способность по желанию менять облик, вся эта чушь относительно богоданности его поступков ничем не отличала его от бесчисленных последователей Чарльза Мэнсона и Ричарда Рамиреза, наводнивших землю и кричавших на всех углах, что их поступками руководит некий внутренний голос, кто убивал ради собственного удовольствия, набивая холодильники отрубленными головами своих жертв. Если в самом главном крысолов был подобен этим психопатам, то, независимо от наличия у него особых талантов, он был, как и они, уязвим.

И, хотя разум Сэмми был окутан винным мраком, в глубине его мелькнула мысль, что это прозрение может стать полезным оружием в борьбе за выживание. Одно печально: выживание было не самой сильной стороной его личности.

От мыслей о крысолове заболела голова. А перспектива борьбы за выживание только усилила и без того тяжкую мигрень. На кой черт ему стремиться выжить? Что его здесь держит? Рано или поздно, а умирать все равно придется. Что из того, что протянет еще немного? В конце концов и он исчезнет с лица земли, и этого никому не избежать. А чем дольше будет тянуть, тем больше мучиться и страдать. Самым страшным в крысолове было не то, что он убивал людей, а то, что, очевидно, ему доставляло удовольствие, нагнетая ужас, сначала заставить их страдать, обильно посыпая им раны солью, а не просто тихо и мирно отправлять свои жертвы в мир иной.

Сэмми накренил бутыль и до краев наполнил вином банку из-под варенья, зажатую между ступнями раскоряченных ног. Поднес импровизированный стакан к губам. Веря и надеясь, что тускло отсвечивающая рубиновая жидкость поможет ему с головой окунуться в беспросветную, умиротворяющую, абсолютную черноту.