Мы тогда подрались на вечеринке. Поиграли в «Небывальщину» до того, как я поднялась по лестнице, а все ниже колен накрыла рыхлая темнота. Рэйчел подколола меня, я на нее рявкнула, а потом мы вылетели через заднюю дверь и принялась визжать друг на дружку, стоя на лужайке. Рэйф сказал, что собирался позвонить в полицию и сообщить о том, что у нас бытовуха. Он вроде бы как пошутил, но тут Рэйчел ему что-то ляпнула насчет меня, а я выхватила у него пивную бутылку и швырнула в нее. Бутылка попала ей в лицо, Рэйчел ахнула и согнулась пополам.

Меня чуть не вырвало, но потом она подняла глаза и засмеялась, а по лицу у нее текла кровь. Смехом победителя. Я доказала ее правоту. Сестра еще смеялась, когда я ввалилась обратно в дом.

Потом ребята держали нас порознь. Они окружали нас и шутили, как будто мы боксерши. Они вели себя так, словно мы произвели на них впечатление, но почти все думали, что мы обе с приветом, ходячие кошмары вроде Али Росс, которая на прошлом сборище расколошматила все стекла в машине своего бойфренда.

Уже под утро Рэйчел прижалась ко мне и спросила:

– Ты пойдешь со мной или останешься?

– Останусь.

В то лето мы дрались почти на каждой вечеринке, если кто-то из нас хорошенько выпивал, что случалось всегда, и если мы не очень отвлекались на то, что пытались кого-нибудь снять. Дрались мы небрежно, как наши друзья сцеплялись со своими мамашами, и почти всегда без причины.

Каждое возвращение домой следовало одной и той же идиотской схеме. Сначала молчаливая озлобленность, потом пререкания, эхо прошедшего, но менее заплетающимися языками. Когда мы доходили до исторического центра города, кто-то из нас заявлял: «Не желаю с тобой больше говорить». В злобном молчании мы шагали мимо норманнской церкви и булочной, шлепая сандалиями по тротуару. Совсем выводило из себя то, что шли мы в ногу, хоть и невольно. Мы смотрели в разные стороны, как злая голова двуликого Януса.

Следующая стадия обычно наступала в конце главной улицы. Кто-то что-то вякал, обычно о вечеринке и о том, кто и как там поступил. Этот этап включал еще бо́льшие пререкания, разбавленные намеками на извинения вроде: «Ну, я не думала, что ты воспримешь это так близко к сердцу».

Потом нам становилось скучно. Наше внимание потихоньку переключалось на подсвеченное неоном небо и жутковатый вид города в поздний час. Когда мы входили в наш район, цапаться уже прекращали.

Я до сих пор вижу семнадцатилетнюю Рэйчел со стекающей из носа струйкой крови, смеющуюся надо мной.

Я думала, что если бы сестра пошла тогда одна, то задумалась бы над тем, что обо мне сказала, и ей бы стало стыдно. Сейчас я в растерянности от того, что не могу вспомнить, что же она такого сказала, что вывело меня из себя.