Днем я сажусь на поезд в Лондон, чтобы закрыть свою квартиру. Вскоре после того, как я уезжаю, мне звонит представитель компании по уборке помещений и сообщает, что они прибыли в дом. Пока кровь моей сестры отмывают от стен и пола, я наблюдаю за пейзажами через окошко поезда. Деревеньки из маленьких домиков с грязными желтыми крышами ютятся между снежным покровом земли и низкими белыми облаками. Сюда же втиснулись поля и дороги. Дороги римлян.

Представитель компании сказал, что они отциклюют пол и заново покроют его лаком. Я немного успокаиваюсь – в доме не останется ни малейшего напоминания о том, что сотворили с Рэйчел. Но вообще это странно. Разве мы не должны были оставить все на своих местах? Или просто нужно было сжечь дом дотла?

Та самая штука, которая располагается у меня между ребрами, начинает болеть. Рядом с поездом едет машина, у нее сзади валит дым. Рэйчел ползет по лестнице. Собака вращается под потолком, с ее лап капает кровь.

Раздается какой-то глухой звук, и мимо нас проносится еще один поезд. Звуки как будто втягиваются в вакуумное пространство между двумя поездами. Но вот он удаляется, и я уже вижу каменный дом со стрельчатыми окнами.

Кит Дентон говорил, что отдыхал возле пруда в своем фургончике во время убийства моей сестры.

Тот, кто следил за Рэйчел с холмов, пил пиво «Теннетс» и курил сигареты «Данхилл».

Рэйчел решила уехать из Оксфордшира.

Стивен никак не успокоится по поводу того, что она ему отказала.

Мне нужно узнать, почему все так произошло, чтобы это не смогло произойти. Когда я открыла дверь, ее дом засиял, и Рэйчел в моем сознании тоже засияла. Когда солдаты приходят в ярость, они вспоминают прошедшие бои в замедленном темпе и сами начинают завораживаться происшедшим.

Я должна была отправиться к себе в Лондон еще семь дней назад, в прошлый воскресный вечер. А в субботу мы должны были посетить Бродуэлл и позавтракать там блинчиками с брусникой и черным кофе, а потом побродить по музею. Дома она бы выпила бокал вина, а я бы разожгла камин или приняла ванну. В воскресенье мы взяли бы собаку и прошлись вдоль канала, читали бы книги, приготовили обед, поговорили о козах, которых она планировала разводить. А вечером я бы отправилась назад в Лондон, а она – прямиком на работу, поскольку у нее была тогда ночная смена.

Я в ярости от того, что у нас это отобрали. Слишком много всего, чтобы разобраться вот так сразу, поэтому пока что я сосредоточена на мелочах. Например, именно сейчас мне ужасно хочется блинчиков с брусникой.

Поезд минует очередную деревню, мимо промелькнул шпиль ее башенки. Я гляжу на снег, на желто-серые домики и вечнозеленые деревья, на вывеску с изображением русалки. В конце деревни стоит церковь с маленьким кладбищем. Проезжая мимо него, я успеваю насчитать двенадцать заснеженных надгробий, но вот этот пейзаж удаляется, дрожит от движения поезда и совсем исчезает из виду.

Я закрываю глаза, меня тошнит от чувства вины. Я с ужасом понимаю, насколько лучше быть живой, чем мертвой. Сглатывая, прислушиваюсь к звуку, отдающемуся у меня в горле. Если бы я поторопилась, она бы осталась жива.

Мимо окна проносятся разные виды. Вот овцы выстроились на каменной горке, а позади них вздымаются хмурые тучи. Вот небольшая пожарная станция, где во дворике какой-то мужчина активно занимается спортом. Он подтягивается на перекладине, потом опускается и тоже исчезает.

Рядом со мной спит Рэйчел. Если я подамся вперед, я увижу ее неясное отражение в окошке. Ее грудь равномерно опускается и поднимается. Сквозь тело Рэйчел словно проносятся электропровода и снега. Ее черные волосы зачесаны на одну сторону и спадают с плеча, руки сложены на животе. На ней светло-бежевый свитер из верблюжьей шерсти. Я даже вижу его волокна на раме.

Мы приближаемся к аэропорту Хитроу. Огромный самолет приземляется, скользит по воздуху вниз, его окошки похожи на желтые капельки в неясном свете. Именно на этом участке поднималось настроение от осознания того, что возвращаюсь домой.

Правда, в последнее время возвращение в Лондон наполняло меня чувством обреченности. Я меньше думала о Лиаме, когда находилась в отъезде. В Лондоне же я ходила теми же маршрутами и посещала те же места, что и мы оба, когда еще были вместе. Поэтому мне было легко представить себе, будто все остается как и раньше, ну, может, только чуточку хуже.

После Илинга и Бродвея пейзаж становится современным и промышленным. Люди, закутанные в зимние пальто, переходят через железную дорогу прямо по рельсам. Поезд ныряет в переезд Уэстуэя, и в этот момент мне звонит Моретти.

– У нас есть новости, – сообщает он. – Мы разыскали вашего отца.

У меня раскалывается голова. Я подумала уже, что они кого-то арестовали.

– Вы хотите узнать его номер? – спрашивает Моретти.

– Нет. Вы уже получили результаты анализов тех материалов, которые собрали на холмах?

– Там оказалось невозможным выделить ДНК.

Я закрываю глаза ладонью.

– Никак? Разве такое возможно?

– В последние недели тут шли сильные дожди.

Поезд останавливается в Паддингтоне. Я выхожу на платформу, вдыхаю свежий зимний воздух и чувствую знакомый запах вокзала с примесью пепла. Снег подтаивает на стеклянной крыше между железными балками, через стекло сюда проникает желтый свет.

Я понимаю, что расследование не будет быстрым. Полиции неизвестно, кто следил за Рэйчел. Детективы не знают, говорит ли им правду Кит. И непонятно, кто напал на нее пятнадцать лет назад.

Лондон кажется каким-то зловещим и даже угрожающим. Никто не знает, где я сейчас нахожусь, и теперь со мной может случиться все что угодно. Я мрачно размышляю о каналах. Мне всегда казалось, что в Лондоне безопаснее находиться, чем где-либо в другом месте. На каждого потенциального нападающего здесь найдется потенциальный защитник. Но и тут тоже происходят жуткие вещи, а теперь они могут восстать и ополчиться против меня.

Начинается дождь, я выхожу из метро на «Мейда-Вейл» и раскрываю зонтик, с удивлением обнаружив его на дне своей сумочки. Туда я его положила еще девять дней назад, когда выходила из своей квартиры. Я смотрю на асфальт, а потом наклоняю зонтик так, чтобы мне стала видна дорога. На какую-то долю секунды я словно оказываюсь в старом Лондоне, таинственном и непонятном, таком, как его часто показывают в кино. Вокруг меня опускаются и поднимаются разные зонтики, а дождь уже вовсю хлещет по мостовой.

Воздух свежий, прохладный и какой-то смолистый. Ноги у меня уже мокрые, джинсы прилипают к коже. Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на витрину магазина-пекарни «Четыре и двадцать черных дроздов». У Рэйчел была такая птичка в эмали. Я помню, как она воткнула ее в пирог. В Корнуолле мы видели пироги с запеченными в них рыбьими головами в память о моряке Томе Бококе. Я задумываюсь о том, когда же мы с Рэйчел снова поедем в Полперро, и тут весь ужас положения снова обрушивается на меня.

Дождь стучит по моему зонтику. Я жду у перекрестка, чтобы перейти Гревиль-роуд перед рекламой водки, и вспоминаю, что перед моим отъездом здесь рекламировали сидр. Я пытаюсь отметить другие перемены, но это оказывается невозможным. Как только дорога сливается с Килберном, тут все начинает пестреть бесконечными плакатами, рекламными щитами и растяжками. Лондонский налог на бедность во всей красе. Я прохожу мимо первого склада Карфоун из четырех на пути домой из метро.

Очутившись в квартире, я снимаю пальто, складываю зонтик. Здесь все мне кажется каким-то зловещим. В раковине стоит ополоснутая, но не вымытая кофейная чашка, оставленная здесь еще в пятницу утром, когда я уходила на работу.

Я подхожу к окну в дальнем конце гостиной и наблюдаю за тем, как с крыш поднимается туман. В ясные дни отсюда виден Брикстон, а это уже восточная часть Сити. В сумерках башни начинают мерцать в дымке, а с наступлением темноты я уже вижу миллионы огоньков.

Но сейчас дождь размывает вид города где-то у Бейсуотера. Белые крыши с карнизами сначала блекнут в тумане, а потом и вовсе исчезают. Здесь могли быть люди, говорил Моретти. Надо разжечь огонь и проверить, работает ли котел.

Дождь разбрызгивает капли по стеклам окон. Я хожу по квартире, но все равно никак не могу поверить в то, что я снова тут. Я не знаю, как мне дожить до того часа, когда нужно будет идти спать.

Раньше мне нравилось возвращаться домой. Я готовила кофе или чай, сбрасывала обувь, лосины и носки, потирая красные отметины от резинок на животе и лодыжках. Сейчас мои движения стали резкими и скованными. Я переодеваюсь в легинсы и рубашку с длинными рукавами, которая появилась у меня после забега в Уондсуорте, в котором я не участвовала.

Меня не было тут всего девять дней. Большая часть продуктов в холодильнике осталась свежей. Я отношу мусор в мусоропровод в коридоре. В душе меня завораживает аромат моего шампуня, теперь, после девяти дней отсутствия, он кажется мне достоянием далекого прошлого. Вокруг распространяется запах розмарина и можжевельника. Нужно будет купить что-то совсем новое.

Выходя из душа, я замечаю, что дождь прекратился, поэтому одеваюсь и иду на балкон. Ветер дует мне в лицо и завывает где-то за углом дома, а чайки кричат и резко ныряют вниз. Кровь поднимается у меня по ногам, и от головокружения мне становится легко. Туман рассеялся, и за крышами Бейсуотера я вижу Гайд-парк, который отсюда кажется темно-зеленой полосой с серебристыми заплатами легкой дымки.

В воздухе пахнет парафином. Я изучаю линию горизонта. Темная форма электростанции Лотс-роуд. Башня Оксо на южном берегу. Однажды я ходила туда пообедать. Ресторан находится на самом верху, и в нем очень хорошо слышно, как бармен сыпет лед в бокалы и разносит их по залу. Джин «Элдерфлауэр» с тоником. Я только что познакомилась с Лиамом и, конечно, еще не знала, что дела могут пойти именно так.

Ноги у меня трясутся. Я боюсь высоты, но у меня есть страхи и посильнее. Прошлой весной я зашла в лифт с незнакомым мужчиной, и когда мы проехали несколько этажей, меня накрыла волна паники. Я просто была уверена в том, что он хочет жестоко разделаться со мной. Мужчина просто смотрел на закрытые двери кабины. Руки у него висели по бокам, и он нервно сжимал пальцы в кулаки и разжимал.

Я думаю, что мы с Рэйчел могли бы со временем оправиться от шока после нападения на нее, если бы только не провели целые месяцы, тщательно изучая сотни других нападений, изнасилований и убийств, пока искали преступника. Я хотела, чтобы мы обе забыли обо всем том, что нам удалось узнать. Последние пять лет я притворялась, что и впрямь все забыто, и игнорировала признаки того, что это не так. Например, то, что она приобрела немецкую овчарку. Или то, что я никогда не садилась в такси одна.

Не знаю, права ли я была насчет того незнакомца в лифте. Кабинка остановилась на восьмом этаже, и в лифт вошел еще один мужчина, так что первый уже ничего бы и не смог сделать, даже если и намеревался первоначально. Я рассказала об этом Рэйчел, приехав к ней. Она тогда резала кориандр и, глядя в безоблачное небо Оксфордшира, заметила:

– У тебя слишком активное воображение.

– Или я все же смогла кое-что уразуметь, – возразила я тогда, плеснув в бокал белого вина, вспоминая свисающие руки мужчины и его сгибающиеся пальцы. Наверное, я говорила это так, будто очень хотела оказаться права, и тогда сестра нахмурилась.

Сестра знала, что я винила себя в том, что с ней произошло в Снейте. И что мне хотелось теперь, чтобы все шло тихо и спокойно. Как бы там ни было, несмотря ни на что. Зря я ей про это рассказала. Рэйчел подтолкнула очередную порцию кориандра к лезвию ножа и продолжила крошить его.

Запах парафина так и остается висеть в воздухе. Наверное, открыт один из балконов на этаже ниже, и из квартиры слышится музыка. Тут по четыре квартиры на этаже. По мрачному грязному небу струятся причудливые узоры. Интересно, что преступник сейчас делает. Может быть, он где-то в городе и празднует свою победу. Меня пронзает ярость, а потом накрывает волна перемен, и мой гнев обрушивается на Рэйчел.

Я представляю сестру здесь, на балконе. Она облокотилась о перила, позади нее виден городской пейзаж. Черный джемпер спадает с плеча и обнажает желтую бретельку ее бюстгальтера. Она начинает улыбаться, скулы ее чуточку приподнимаются, глаза сияют. Если Кит наблюдал за ней с холмов, она таким образом могла спровоцировать его. Может быть, она сама дразнила его, потому что обожала внимание к себе.

Ветер прижимает рубашку к моему телу. Я складываю руки на груди и вспоминаю наши старинные ссоры и драки.

После унылой печали последних девяти дней мне даже как-то приятно чувствовать себя злой и язвительной, как будто я напилась аккумуляторной кислоты.

Я сочиняю против Рэйчел целое дело всякий раз, как только она мне кажется противной или бездумной. Ну вот как тогда, когда она обозвала меня лентяйкой.

– Я такая же целеустремленная, как и ты, – возразила я ей.

– К чему же ты так стремишься? – спросила она. – Или куда стремишься?

Она рассмеялась, а я сказала:

– Хорошо, а ты посмотри на себя: ты думаешь, кто-нибудь вообще про тебя вспомнит, когда ты умрешь? Ты всего лишь медсестра, а о них никто и не помнит после того, как выписывается из больницы.

– Еще как помнит, а вообще-то мне все равно, – ответила тогда Рэйчел тоном теннисистки, которая только что провела изящный решающий в игре удар и таким же красивым жестом бросила ракетку на землю.

У Рэйчел невероятный темперамент. Она единственная женщина, которую ударил мужчина-вышибала. А в другой раз я сама видела, как она взяла в баре две бутылки пива, подняла их высоко над головой и нарочно уронила бармену на ноги.

Несколько лет назад мы посетили тусовку на острове в Хакни-Уик. Тогда, повернувшись к ней, я заметила:

– Это самый роскошный вечер в моей жизни! – Я танцевала и размышляла о том, неужели на фестивале «Бернинг Мэн» так же здорово, как здесь. А Рэйчел ударила по голове какого-то мужчину, и нас с позором выгнали с праздника.

Элис сказала, что Рэйчел нужно пробегать несколько кругов трусцой, и только потом выходить куда-то в свет. Мы тогда гуляли в собачьем парке в Уиллесдене, она выставила вперед указательный палец и сказала:

– Вот что нужно этой сучке.

Мы понимали, почему она так бесится, но далеко не всегда сочувствовали ей.

Воспоминания о вечеринке на острове в Хакни-Уик наполняют меня горечью. Я рывком открываю дверцу шкафчика и швыряю туда свою сумку. На полу валяется домашний халат Рэйчел. Я несу его к дивану и кладу себе на колени, пропуская ткань между пальцев. Материал до сих пор сохраняет ее запах, и вот я уже бессильно распласталась на диване.

Я не могу больше ждать тут, пока идет расследование и допросы. Если это было случайное нападение, полиция никогда не найдет преступника. Если только, конечно, он не признается во всем сам. Или если женщина из пригорода Оксфорда не позвонит и не скажет, что, даже при всех ее сомнениях, муж пришел домой поздно, а она заметила кровь на куртке и в его машине. Как считает полиция, не стоит ли им приехать и посмотреть самим?

Я убираю квартиру для возможного жильца, которому сдам ее в поднаем. Запираю дверь и еду в Эрлс-Корт, чтобы бросить ключ в почтовый ящик Марты. Свет у нее дома не горит, и это к лучшему. Я не хочу, чтобы она видела меня, а то будет пытаться убедить остаться здесь. В одиннадцать я уже снова на вокзале Паддингтон и жду поезд, который увезет меня назад.