С кое-как вытертым лицом и приглаженными волосами я появился в центральной ложе. Собственно, это была не ложа, а лоджия – тенистая веранда с накрытым столом и широченным окном, открывавшим глазу все скаковое поле.

Мой спутник благоразумно остался за дверью, а я вошел и растерялся под обращенными на меня любопытными взглядами. За столом сидело несколько человек – кто в штатском, кто в опереточных галунных мундирах. Судя по обилию золотых нашивок и аксельбантов, высшие полицейские чины. Но хозяин был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без галстука. Я сразу догадался, кто это, по какой-то неуловимой властности, сознанию собственного могущества, которое легко было прочитать и в глазах, и в непринужденной позе хозяина. Я вспомнил описанного Мартином щекастого сержанта в городе оборотней. Нет, описание не подходило. Или это был другой человек, или новая среда и новая роль коренным образом его изменили. Я бы сравнил его с Черчиллем, только что справившим свое сорокалетие. Широкое пухлое лицо, розовые щеки, сигара в зубах, первые признаки тучности во всем облике – и властность, властность, властность, наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека.

Пауза была долгой. Я молча стоял, не решаясь ее нарушить. И я слишком устал, чтобы чем-то интересоваться. Бойл или не Бойл, пусть разевает рот первым.

– Чья лошадь? – наконец спросил он, не вынимая сигары изо рта.

– Хони Бирнса, – сказал я.

– Я спрашиваю не о тренере.

Я недоуменно пожал плечами:

– Простите. В таком случае не знаю.

– Выясни, – обратился он к галунщику, сидевшему рядом. – Я бы купил ее. – Потом вынул сигару, бережно, не стряхивая пепла, положил ее на подставку пепельницы и полувопросительно, полуутвердительно произнес: – Жорж Ано. Француз?

– Отец француз, мать из американского сектора.

Он кивнул в знак того, что поверил, только поморщился:

– Акцент остался.

– Я говорю с акцентом на обоих языках, – виновато признался я, продолжая играть.

– Приза не получишь: скачки любительские, – продолжал он, пропустив мою реплику, – но можно наградить и по-другому. Что бы тебе хотелось – денег? Должность? Я мог бы перевести тебя в большую газету.

Он уже знал все о моей профессии в этом мире. Тем лучше: пойдем, как говорится, ва-банк!

– Я бы хотел поступить в полицию, – решительно произнес я.

Бомба не бомба, но маленькая бомбочка разорвалась за столом. Вероятно, так посмотрели бы на меня, если б я попросил птичьего молока. Только Корсон Бойл не удивился.

– А почему, мальчик, тебе приглянулась полиция? – спросил он с хитрой усмешечкой.

На «мальчика» я не обиделся: карта шла в руки.

– Потому что простой патрульный стоит дороже любого служащего.

– А если у служащего текущий счет в банке?

– Мундир патрульного стоит чековой книжки.

Корсон Бойл засмеялся, но без насмешки, а дружелюбно и поощрительно.

– Значит, мундир патрульного? – повторил он.

– Не совсем, – расхрабрился я. – С аксельбантами.

Аксельбанты носили только продполицейские.

– Ого, – сказал Бойл, – мое ведомство. Чем же оно лучше другого?

– Выше другого.

– Чем?

– Правом распоряжаться жизнью любого прохожего.

– А ты честолюбив, мальчик, – заметил Бойл. – Впрочем, честолюбие для патрульного не порок. Скорее достоинство.

– Значит, можно рассчитывать на вашу поддержку?

Или я поторопился, или сделал неверный ход, только он ответил не так, как мне бы хотелось:

– К сожалению, даже моя поддержка еще не лицензия на мундир с аксельбантами. В продполицию принимают только сдавших экзамен. А экзамен не легкий. Даже для победителей гандикапов.

– Я не боюсь.

– Тебя уведомят, – сказал он, уже отвернувшись к окну, в котором промелькнула пестрая группа всадников: начался новый заезд.

Я понял, что моя миссия окончена, неловко повернулся и молча ушел, злой и растерянный. Честно говоря, непредусмотренный экзамен меня пугал. Один неосторожный ответ – и вся затея Сопротивления ставится под угрозу. И не только затея – люди! Хони Бирнс, Маго, Фляш. Да и вообще, мало ли что уготовано мне в этой полицейской клоаке? Вдруг они заставят меня стрелять в человека: может быть, так они проверяют меткость глаза, или крепость нервов, или какую-нибудь палаческую жилку. На лбу у меня выступили капельки пота, хотя на улице было совсем не жарко. Хорошо, что в раздевалке не было Хони Бирнса и я мог ускользнуть незаметно: рассказывать о подробностях своего визита в ложу полицейского мецената мне совсем не хотелось.

По возвращении я никого не нашел в нашей «казарме» и, не задерживаясь, побрел в ателье с тайной надеждой поймать Фляша, но застал одну Маго. Планы Джемса о «пятерке» и «руководстве», с которыми он пошел с нами в маки, были кем-то исправлены. С первой встречи в ателье нашей руководительницей стала Маго; лишь Зернова, вероятно, из-за его работы у мэра Города связали с кем-то другим, спрашивать о котором не полагалось. Потом со мною начал встречаться Фляш, должно быть, в связи с новым моим заданием. Но Маго по-прежнему была нашим общим Виргилием, с готовностью проводящим каждого по кругам здешнего ада. А поскольку передо мной открывался еще один круг, лучшего собеседника, чем Маго, незачем было искать.

– Камзол лиловый, лошадь караковая, – встретила она меня.

– Гнедая, – поправил я.

– Почему же раскис?

Пришлось объяснить почему. О скачках она уже знала. Ее интересовал разговор с Корсоном Бойлом: «Все, все с самого начала!» Я рассказал с самого начала.

– Все идет по плану.

– А экзамен?

– Детские игрушки. Ты же умнее их в сто раз.

– Смотря что спросят.

– Стрелять умеешь. Хотя… постой, постой: говори, что умеешь стрелять из лука. Только из лука. Ссылайся на глазомер, а «смитывессона» даже в руках не держал.

Она так и сказала – «смитывессона». Я засмеялся:

– А ты знаешь, что такое «смит-и-вессон»?

– Автомат.

– А почему он так называется?

Она пожала плечами: мало ли почему?

– Потому что изобретателей звали Смит и Вессон.

– До Начала?

– Конечно.

– И ты все помнишь? – спросила она с завистью. – Счастливый. Когда-нибудь и мы все вспомним: Фляш говорил, что память восстанавливается. Иногда подсказка, слово какое-нибудь – и ты вспоминаешь. Какая-то особая память.

– Ассоциативная, – сказал я.

– Вот-вот. Помнишь, ты сказал что-то, а я вдруг вспомнила, как называлась школа, где я училась в детстве. Лангедокская школа. Интересно, почему это забыто, а вспоминается?

– Ячейки мозга, где записана информация о прошлом, у вас пусты, – постарался я объяснить как можно популярнее, – информация стерта. Но не совсем, не до конца – какие-то следы все-таки остаются. Тут и приходит на помощь ассоциативная память: она проявляет эти следы.

Мы замолчали оба, думая о своем.

– Знаешь, что бы я сделала на твоем месте? – вдруг спросила она.

– Я не телепат.

– А что такое телепат?

– Если я скажу, что я не энциклопедия, ты спросишь, что такое энциклопедия. Так что давай сначала: что бы ты сделала на моем месте?

– Дали бы мне автомат – тебе же дадут, – ну, повернулась бы и вместо цели – по экзаменаторам! Одной очередью.

– Спички, девочка, не тронь. Жжется, девочка, огонь, – перефразировал я Маршака по-французски. – В детстве меня за спички пороли.

– Автомат не спички.

– И тебя не выпорют, а повесят. И это еще не самое худшее.

– А что самое худшее?

– То, что одновременно с тобой повесят и меня, и Фляша, и всех твоих знакомых и соседей по дому, включая консьержку, за то, что не донесла о тебе вовремя.

– Консьержку не жалко.

– А других?

– Один из Запомнивших рассказывал, что в настоящем Сопротивлении, в том, что было до Начала, – сказала она, глядя сквозь меня, – врагов убивали, не считаясь с репрессиями.

Я подумал, что, если тут же не поправлю ее, потом уже будет поздно.

– Во-первых, считались. В подготовке любого покушения всегда учитывались и его целесообразность, и безопасность его участников, и число возможных жертв, и размах ответных репрессий. Во-вторых, нельзя механически сопоставлять события, обусловленные различными историческими условиями. То, что годилось вчера, непригодно сегодня, и наоборот.

– Мы все больны собачьей старостью, – вырвалось у Маго с таким несдержанным гневом, что дальнейший разговор уже не мог состояться.

Я поспешил уйти.

Кем могла быть Маго на Земле? Такой же приемщицей заказов в таком же заурядном фотографическом ателье? Едва ли. Девушки из парижского бытового обслуживания, как правило, стихов не пишут. Студенткой Сорбонны? Судя по ее семантическим интересам, возможно. Но откуда в ней такой ожесточенный, яростный фанатизм? Может быть, это гостья из сороковых годов, воссозданная по воспоминаниям какого-нибудь сопротивленца? А может быть, просто новая Раймонда Дьен? И где подсмотрели ее «облака»? В Сен-Дизье или в Париже, в ячейках памяти подвернувшегося экс-гестаповца, который эту Раймонду замучил? А какая судьба уготована ей здесь, в этом мире, только биологически повторяющем наш, но уже живущем по своему хотению и разумению? Нет, что-то мы с Фляшем в Маго недопоняли.

Размышления мои прервал Джемс, поджидавший меня под кронами Тюильрийского парка, вернее, его уменьшенной и урезанной копии.

– Сядь, – сказал он, оглядываясь: никого поблизости не было. – Есть разговор.

Оказывается, он тоже все знал о скачках.

– Зачем тебе эти скаковые рекорды? Дешевой известности захотелось? Колонки в «Суар» или фото на обложке «Экспресса»? Наш сотрудник – победитель в любительском гандикапе! Звезда «Олимпии» Тереза Клеман увенчивает его золотым галуном, содранным со штанов очередного любовника! А может быть, этот спектакль только повредит нашему делу?

Я понял, что он ничего не знал о задании Фляша. Не знал и о моем разговоре с Корсоном Бойлом. Значит, следовало выкручиваться и молчать: на орбите, вычерченной для меня Зерновым и Фляшем, спутников у меня не было.

– Хороша больно лошадь, – виновато признался я. – Видел ее как-то на съемке. Соблазнился. Не лошадь – вихрь!

– «Вихрь»! – передразнил Джемс. – Ты брось эти фокусы. Мне от тебя нужно другое.

Я полюбопытствовал:

– А что именно?

Он молча раскрыл свернутый трубочкой очередной номер «Экспресса». Какие-то страницы его слиплись. Джемс, воровски оглянувшись, осторожно разъединил их, и я увидел заложенный внутрь газетный листок небольшого формата на тоненькой, почти прозрачной бумаге, на которой обычно печатаются увесистые однотомники и карманные словари. Название листка «Либертэ», колонка курсива под заголовком «Доколе!» и шапка на оставшиеся четыре колонки «Трупы на колючей проволоке», а под ней шрифтом поменьше: «Массовые расстрелы в Майн-Сити» без ненужных пояснений рассказали мне все о газете. У Сопротивления родился печатный орган, и Джемс, подхвативший эстафету отца на поприще журналистики, был одним из редакторов.

– Мне нужны сотрудники, – сказал он. – Я рассчитываю на тебя и на Мартина.

– Мартина не подпускай к агитации: у него опыт бульварной газеты. Держи на хронике, – посоветовал я.

– С Мартином у меня свой разговор. Я к тебе обращаюсь.

– Я не принадлежу себе. Джемс. Как и ты. У меня свое задание.

– Мне важно твое согласие. Кстати, и редакция и типография у вас под ногами.

– Где?!

– В подвалах «Омона».

Мне показалось, что молния ударила в соседний каштан.

– Этьен знает?

– Конечно. Он же и предоставил помещение.

Я подумал о том, что безоговорочное доверие Джемса и Этьену могло приоткрыть наше инкогнито. А может быть, оно уже раскрыто?

– Я давно хотел спросить тебя: что знает о нас Этьен?

Джемс насторожился:

– А почему тебя это интересует?

– Потому что по условиям связи он ничего знать не должен.

– Он знает только то, что вы «дикие», вернувшиеся к городской жизни.

– Не больше?

– Ты с ума сошел! – вспылил Джемс. – Ты знаешь, кто такой Этьен?

– Не знаю.

– Так я тебе говорю, что он фигура. Любишь сравнивать с шахматами, как Борис? Так он ладья или слон, а не пешка. Он имеет право знать многое из того, что известно нам.

– По условиям конспирации, твоя информация для меня недостаточна.

Джемс отчужденно отодвинулся. Простились мы сухо. Он – еле дотронулся до моей руки холодными пальцами, процедив сквозь зубы: «Я не столь педантичен, но спорить не буду», я – стараясь скорее уйти: сказанное об Этьене отодвигало все заботы.

Вечером я наконец поймал Зернова.

– Ты все знаешь о «Либертэ», Борис?

– Читал первый номер. Кое-что хорошо, кое-что наивно.

– Я не о том. Ты знаешь, где они печатаются? В подвалах «Омона».

Зернов тихо свистнул.

– С ведома Этьена?

– Конечно. Он все знает.

– Плохо.

– Может, мы несправедливы к нему, Борис? Может быть, это цитата из другого романа? С другой метафорой. Может быть, прожив здесь девять лет…

– Стал другим?

– А вдруг?

– Гадаешь?

– Зачем? Просто высказываю предположение.

Зернов прищурился с откровенной злобой.

– А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь нельзя допустить. Этот Этьен биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем.

– Какой же вывод?

– Создать законсервированную резервную типографию. И с одним непременным условием: Этьен знать не должен.

Я долго молчал, прежде чем ответить.

– Нет, не рискну, – наконец сказал я. – Фляш потребует объяснений. А какие у меня основания? Предположение. Предчувствие. Дурной сон. Нет, не рискну.

– Хорошо, предоставь это мне.

О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном Бойлом, мы так и не поговорили.