Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я выглянул в окно, высунувшись чуть ли не до пояса. Светильник оказался невысоким уличным фонарем, видимо газовым, – такие я видел в старых американских фильмах, – блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка, где и стоял наш омнибус. Во всю длину переулка, насколько позволял видеть фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес на толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались лесенки. Частые окна светились прямоугольными клеточками. Казалось, не переулок это, а пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных дачных поезда – встретились и вот-вот разойдутся. Дома по улице, большие, бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми огоньками в окнах. Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой улице, похожей на улицу из американского вестерна вроде «Великолепной семерки».

– Что это? – спросил я кондуктора.

– Застава, – сказал он, зевнув.

– Где?

– На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, – засмеялся он и вдруг засвистел в подвешенный на груди свисток.

Ребята вскочили:

– Что случилось?

– Приехали, – сказал я.

Выходить что-то не хотелось. Неизвестность пугала.

– А кто живет в этих вагончиках? – спросил я у Джемса.

– Полицейские, – нехотя процедил он, – заставники и отпускники.

Я догадался, кто такие заставники и отпускники, и больше не спрашивал. Но кондуктор подхватил тему.

– А им что? – сказал он. – Отпустили на покой – и живи. И дом, и стол – все задаром. И заставникам до работы рукой подать.

– А вам далеко? – дипломатично осведомился я.

– На конный двор. А утром домой. В Гарлем, – прибавил он.

Мы с Мартином переглянулись. Неужели Нью-Йорк? Но какой? Начала прошлого века или голливудский из павильонов «Твэнтис сенчури фокс»?

Застава оказалась бараком из рифленого железа, с длинным прилавком, перегораживающим комнату. За прилавком на дубовом столе без скатерти и клеенки четверо «быков» резались в покер. Все это были те же золотогалунные тридцатилетние парни. Только один из них, длинный и тощий, был старше, по крайней мере, лет на десять. И не две, а три золотые нашивки украшали его рукав.

– Пропуска! – буркнул он, не вставая.

Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.

– Конни, – сказал он младшему, – поди проверь. Кажется, это последние.

Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями в толстой книге и сказал тощему:

– Все из французского.

– Так позвони и проверь.

Я обратил внимание на телефонный аппарат под прилавком – обыкновенный черный аппарат без диска. А ведь Стил говорил, что телефонной связи в Городе нет. Но Конни преспокойно поднял трубку – нормальную трубку с мембраной и микрофоном, – назвал странно короткий номер, что-то вроде «один-тринадцать», подождал и спросил:

– Французский? Кто говорит? Сержант Жанэ? Новенький.

– Какое тебе дело? – нетерпеливо вмешался тощий. – Сверяй имена.

Конни продиктовал наши имена с карточек своему коллеге из французского сектора и отметил в регистрационной книге: «Четверо с улицы Дормуа, один с Риволи», мотнул головой и положил трубку.

– Последние, – удовлетворенно сообщил он тощему с двумя нашивками, – все прошли. Пропавших нет.

– Слава Иисусу. Твоя сдача, – сказал тощий и прибавил, даже не взглянув на нас: – Можете подождать здесь до утра, только молча. А хотите разговаривать – ступайте на улицу.

Мы вышли на улицу. Чужой город мог не волноваться, удостоверившись, что мы не пропали. Смешно!

– Твой отец сказал нам, что телефонной связи в Городе нет, а что это за аппарат, по которому нас проверяли? – спросил я Джемса.

– Тебя ни к одному аппарату не подпустят, – процедил он сквозь зубы. – Телефон есть, а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничила связь сотней номеров и запретила распространение.

– А почему нас так проверяют? Как в тюрьме.

– Потому что из тюрьмы бегут. За девять лет численность населения Города сократилась почти на четверть.

– А какова же численность?

– Перепись проводилась три года назад. Данные не публиковались. По слухам, больше миллиона.

Я вздохнул: миллион робинзонов, более счастливых, чем Крузо, потому что обладали многими благами жизни, какие ему и не снились, и более несчастных, потому что не имели единственного, что имел он – свободы распоряжаться тем, что имеешь. О чем думали мои товарищи, я не знаю, – они сидели рядом на ступеньках деревянного крыльца, вглядываясь в полоску света от фонаря, таявшую в черной глубине улицы.

– Одноэтажная Америка, – сказал Зернов.

– Дальний Запад, – сказал Мартин.

– Кинематографический, – сказал я.

Джемс, верный своей манере не спрашивать нас о том, что ему непонятно, прибавил, поясняя картину, проступавшую из темноты:

– Город растет только в эту сторону – на юг. На севере – горы и рудники, железная дорога к шахтам и колючая проволока. Ни селиться, ни бродить здесь не разрешается. Восточный лес считается непроходимым – сплошные завалы и полчища всякой твари – пауки, муравьи, змеи. Заречье облюбовано «дикими», но для горожан и полиции это далеко и тоже труднопроходимо из-за чащобы и плавней. А к югу лес реже и безопаснее, есть дороги, ходят омнибусы.

– А запад? – спросил Зернов.

– Запад закрыт и патрулируется полицией, оттуда идут грузовики с продуктами. Линия патрулей начинается у самой заставы и тянется от гор на севере до пустыни на юге. Пустыня тоже непроходима – зыбучие пески и безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов.

– Так почему же Город растет, если население его уменьшается?

– Трудно жить в центре. В небоскребах американского сектора заселены только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не действуют. А у французов на третьем и на четвертом живут только бедняки: воду приходится носить самим из уличных водоразборных колонок. А выше четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет.

Мы переглянулись с Зерновым, вероятно подумав об одном и том же: откуда сие? Почему захирел Город, смоделированный с земных образцов с математической точностью? Почему естественный с годами технический прогресс здесь обернулся регрессом? О чем забыли, чего недодумали «облака», воспроизводя детали непонятной им человеческой жизни? На эти вопросы Джемс нам ответить не мог – ответы надо было искать самим.

– Почему мы должны ждать утра? – вдруг спросил Мартин.

– Ночью нет транспорта, – ответил Джемс. – Нет света. Фонари только у полицейских застав.

– Средневековье, – заметил я мрачно.

Никто не откликнулся, хотя я и произнес это не по-русски, на понятном для всех, но родном только для Джемса и Мартина, привычном уже и все-таки чужом для меня языке. Да я и сам себе стал чужим, с переиначенным именем, придуманной биографией и неистребимой тоской по дому. Что отделяло меня от него – цифры с кишкой нулей или ничто, вакуум, быть может, неведомое силовое поле? Но даже эту дорогую тоску приходилось прятать здесь, в чужом мире с чужими закатами и рассветами. Вот уж заалел над рыжими от дождей домами, над близкой синевой леса этот рассвет, опять обещавший нам что-то новое. И первый свист бича тронул розовую тишину утра – из-за дома позади нас выехал кучер-негр, в канотье и очках, на передке легкого кеба с большими и маленькими колесами, как в древних немых фильмах с Гарольдом Ллойдом. Но Ллойда не было, кеб еще только выезжал на работу. Мы окликнули возницу. Он оглянулся, посчитал, сколько нас, покачал головой и, сверкнув белыми зубами, пробормотал что-то не очень понятное. «Сленг, – пояснил Мартин. – Соглашается везти только до первого встречного экипажа, а там двум придется пересесть – лошадь, говорит, старая, не довезет». Второй кеб догнал нас на ближайшем углу, и мы, уже разделившись – Джемс с Мартином впереди, мы трое сзади, – с непривычным скрипом рессор и старой пролетки, громыхающей по тесным камням мостовой, двинулись вперед, к еще сонному центру Города.

Город просыпался, как все города, медленно и похоже. Мальчишки-газетчики везли на ручных тележках кипы свежих газет к еще не открывшимся уличным киоскам. Полисмены выходили на посты в черных дождевиках: небо с утра подозрительно хмурилось. Грузовики забирали мусорные контейнеры, выставленные по обочинам тротуаров, а там, где асфальт сменил каменную брусчатку, работницы с подокнутыми подолами мыли половыми щетками мостовую. Но во всем этом было нечто свое, индивидуальное, присущее только этому Городу. Газетчики не бежали и не выкрикивали новостей, как все газетчики мира, а катили свои тележки молча и не спеша. Постовые полицейские и не собирались регулировать уличное движение: они просто прогуливались не торопясь вдоль улицы, внимательно оглядывая проходящих и проезжающих. На спине у каждого поверх дождевика болтался вполне современный автомат с коротким дулом и длинным магазином. Редкие велосипедисты спешили на работу или на рынок, но, поравнявшись с полицейскими, обязательно замедляли ход. У грузовиков-мусорщиков торчали по бокам два безобразных цилиндра – источник не бензинного, а древесного топлива, и за каждой машиной тянулся черно-серый хвост дыма. А когда Толька выразил вслух свое удивление тем, что мойщицы мостовой пользовались ведрами, а не шлангом, наш молодой возница тотчас же пояснил, что мы должны были бы знать, как страдает Город от нехватки воды, что вода порой дороже свечей и масла, а владельцы бистро во французском секторе уже давно ополаскивают стаканы не водой, а вином.

Каждые триста метров Город менялся, вырастал вверх, дома вытягивались на целый квартал, появились первые небоскребы – знакомые соединения стекла и металла. Запестрели стеклянные квадраты витрин, замысловатые вывески еще не открывшихся с утра магазинов и баров, цветные вертушки парикмахерских, модели причесок в окнах, гигантские рекламы на фасадах и крышах – тоже знакомое: американский верблюд с сигаретных пачек «Кэмел», бокалы с коричневой жидкостью – «Пейте пепси-колу», «драг-сода», часы «Омега». Но и здесь проглядывало что-то свое, невиданное. Окна были открыты и чисто вымыты только в первых двух этажах, а выше, до самых крыш, оконные стекла покрывала густая серая пыль: никто не жил и стекол не мыли. Не подновляли и реклам: многие давно уже облезли и выцвели. И ни одной электролампочки на фасадах, ни одной неоновой трубки – должно быть, по вечерам здесь светились только редкие и тусклые фонари.

Иногда, помимо реклам и вывесок, в самом облике города вдруг мелькало что-то запомнившееся, словно я уже видел этот дом или уличный перекресток где-то в кино или в журнале. Мартин потом подтвердил это. Ему все казалось, что он видит Нью-Йорк – не то Таймс-сквер, не то часть Лексингтон-авеню, но словно обрезанные и склеенные с каким-то другим уголком города. Ему даже почудилось, что воскрес Сэнд-Сити со знакомой бильярдной и баром, воскрес и растворился в каких-то иных урбанистических сочетаниях. Мне вспомнились голубые протуберанцы в Гренландии, где наши гости из космоса так же причудливо и прихотливо монтировали Нью-Йорк и Париж. «Джиг-со» (назвал эту игру Мартин) – мозаика из цветного пластика. Сложишь так – Бруклинский мост, сложишь иначе – Триумфальная арка.

Мы ее и увидели, въехав на широкий, типично парижский бульвар, окаймленный шеренгами старых платанов. Но за аркой вдали подымался лесистый склон – парк не парк, а что-то вроде высокогорного заповедника, круто взбирающегося к какому-нибудь альпийскому санаторию. Нет, не Париж, как захотелось мне крикнуть, а неведомый французский сектор, парижская фантазия «облаков», сложивших свое «джиг-со» из чьих-то воспоминаний. Но вблизи эта подделка легко обманывала своим картинным подобием парижских тротуаров, почти безлюдных в эти утренние часы, и парижских вывесок на еще закрытых рифленым железом витринах. Наше фотоателье тоже было закрыто, но оно было именно тем, какое нам требовалось. «Фото Фляш» – лаконично объявляла дряхлая вывеска на спящей улице Дормуа. Сонное царство перезрелой красавицы встретило нас тишиной и безлюдьем, не прокатил ни один велосипедист, никто не прошел мимо. Джемс тотчас же уехал, обещав встретиться с нами завтра; свой экипаж мы отпустили, расплатившись с возницей. Кстати, здешние доллары, которыми снабдил нас Стил, не возвращали на землю подобно продовольственным этикеткам – они были выпущены с эмблемой в виде Триумфальной арки загадочным Майн-Сити-банком с не менее загадочной надписью: «Обеспечиваются полностью всеми резервами Продбюро». В суматохе отъезда мы не спросили об этом у Стила, а сейчас спрашивать было некого: кучер молча отсчитал сдачу пластмассовыми фишками, свистнул бичом и удалился, еще не раз громыхнув по мостовой. Но никого в сонном царстве не разбудил: не скрипнула поблизости ни одна дверь, ни одна оконная рама.

Я нажал кнопку звонка и позвонил. Никто не откликнулся, даже звонка не было слышно. А какой тут, к черту, звонок, когда у них электричества нет. Я ударил ногой в дверь – она задребезжала.

– Так всю улицу разбудишь, – сказал Толька, – звони дальше.

– Тока же нет.

– Почему нет тока? Простейший электрический звонок на гальванических элементах. Звони.

Я, должно быть, минуту или две нажимал кнопку звонка, уверенный в его бездействии. Но вдруг за дверью что-то лязгнуло – должно быть, открыли внутреннюю дверь, потом щелкнул замок наружной, и в дверную щель выглянуло чье-то заспанное и злое лицо.

– Вам кого? – спросил женский голос.

– Фото Фляш.

– Ателье открывается в шесть утра, а сейчас три. – И дверь заскрипела, угрожая захлопнуться.

Я просунул ногу в щель.

– Впустите, не на улице же разговаривать.

– О чем?

– Нужны четыре отдельных фото и одно общее, – сказал я.

Молчание. Голос за дверью дрогнул.

– Подумайте, это недешево.

– Деньги еще не самое главное. – Я уже не скрывал торжества.

Тогда дверь открылась, и мы увидели девушку, почти девочку, в пестром халатике поверх ночной рубашки, непричесанную и неумытую: наш звонок поднял ее с постели – она даже глаза протирала, стараясь нас рассмотреть.

– Проходите, – наконец сказала она, пропуская нас вперед. – На улице никого не было?

– Кроме кучера, никого.

– Надо было отпустить экипаж, не доезжая, по крайней мере, квартал. Неужели вас не предупредили?

– Он уже уехал, когда мы звонили. Не тревожьтесь, «хвостов» нет, – сказал я. – На улице тихо, как в мертвецкой.

Ателье оказалось меблированным в духе старомодной парижской гостиной: дедовский диван на восемь персон, стульчики-рококо, на столе мореного дуба ваза с фруктами и чашечки с коричневой жидкостью – должно быть, вчерашнее кофе. Кругом фотоснимки, какие найдешь в любом фотографическом заведении, аксессуары съемки – высокая тумбочка, подвешенные к потолку качели, гитара, скрипка, шкура тигра, какая-то книжка в пестрой обложке, телефонный аппарат без провода.

– Интересно, – шепнул я по-русски Зернову, – почему это «облака» моделировали ателье в духе наших бабушек?

– «Облака» не моделировали этого ателье, – буркнул сквозь зубы Зернов, – его обставили владельцы сообразно своему вкусу. Не всякому нравится мебель модерн и абстрактная живопись.

Девушка не слыхала нас – она заспешила к лестнице на второй этаж и уже с верхних ступенек крикнула:

– Подождите минутку, сейчас вернусь. Кто бы мог подумать, что вы явитесь ночью!

Я так и не мог рассмотреть ее – она то поправляла волосы, то протирала глаза. Замарашка из детской сказки. Но, честно говоря, не она привлекала наше внимание, а ваза с фруктами, к которой мы и бросились, оставшись одни. Я схватил банан и едва не сломал зуб, так и не прокусив цветной пластмассы: ваза тоже оказалась аксессуаром съемки, да и от кофе подозрительно пахло охрой.

С досады Толька снял со стены гитару и забренчал, а меня заинтересовала книжка на полочке. То был томик стихов на французском языке без имени автора на обложке. Стихи я перелистал: показалось, что узнал Элюара, но без уверенности – знатоком французской поэзии не был, просто среди моих языковых французских пособий стояли на полке и стихи Элюара и Арагона. По всей вероятности, это был воспроизведенный по памяти сборник – поэтический набор кому-то памятных строк.

– А есть ли у них свои поэты? – подумал я вслух.

– Почему же нет? – откликнулась за моей спиной девушка.

– Потому что нет поэтических традиций, – сказал я, не оборачиваясь.

– А то, что вы держите?

Я обернулся и обомлел. Замарашка превратилась в Золушку на балу у принца, еще не потерявшую свой золотой башмачок. Тоненькая до худобы, с резко выпирающими ключицами, с неправильными чертами лица, она казалась привлекательной, даже красивой именно своей неповторимой асимметричностью.

– Я тоже пишу стихи, – сказала она с вызовом.

– Так прочтите! – закричал я.

Она засмеялась. Лед был сломан.

– Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас Жорж Ано?

Я поклонился и получил книжечку в синей обложке с моим новым французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья. Девушка сделала книксен и заключила:

– А я – Маго Левек. Теперь вы знаете меня, а я вас. Значит, четыре отдельных фото? – подмигнула она. – Заказ выполнен.

– И одно общее, – прибавил я.

Она тотчас же ответила:

– Отель «Омон». Тихий недорогой пансионат. Полиция туда почти не заглядывает – уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер – больше не смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой.

– Что будем делать? – спросил Зернов. – Нужно еще с кем-нибудь встретиться?

– Нет. По вопросам, связанным с работой и жительством, будете иметь дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете довольно почетный пост. Когда мы обсуждали вопрос о вашей работе, выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра хобби: история Города во всех ее аспектах – промышленном и социальном. По-моему, именно то, что вам требуется. Вы знаете стенографию?

Зернов кивнул. Все знал этот человек!

– Кто из вас специалист по фото?

Теперь кивнул я. Что-что, а это мы умеем.

– Вы будете работать по заданиям нашего ателье. Соглашение подпишем завтра. Теперь вы… – Она повернулась к Мартину и невольно залюбовалась им: привлекателен был, собака. – Мне говорили, – продолжала она, – что вы могли бы управлять грузовиком.

– На чурках? – усмехнулся Мартин. – Не пробовал. Но, думаю, справлюсь.

– А вот как быть с вами – не знаю, – заключила она, обращаясь к Тольке. – Пока ничего не подыскали.

– Разве у вас нет института прогнозов?

Она явно не поняла вопроса.

– Прогнозов погоды, – пояснил Толька.

– А что такое «прогнозов»?

– Предсказаний.

– У нас предсказывают погоду только ревматики, – улыбнулась Маго и вдруг увидела на столе мой надкушенный пластмассовый банан. – Неужели пробовали? – спросила она сквозь смех.

– Попробуешь, если со вчерашнего вечера ничего не ел.

Она засуетилась:

– Есть вчерашние сандвичи с сыром и немного бренди. Не возражаете?

Мы не возражали, набросившись на сандвичи, как голодные коты. Благодушие возвращалось вместе со съеденным сыром. А Толька, проглотив свою порцию, даже забренчал на гитаре.

Он запел свою песенку о «всадниках ниоткуда», одно время самую популярную на Земле. Он пел ее по-французски, придыхая и грассируя, как Ив Монтан на пластинках. Я вспомнил Париж и ахнул: Толька никогда не пел ее так, а ведь это был шлягер!

Маго не могла понять смысла, но свое восхищение выразила по-своему: обняла и поцеловала смущенного Тольку.

– Есть профессия, – сказала она решительно, – и никаких споров! Вы – шансонье.