Мы возвращались в Уманак. Мы – это наша антарктическая компания плюс научно-технический персонал экспедиции плюс два вездехода, где мы все размещались, плюс санный караван с экспедиционным имуществом. Вертолет еще раньше был возвращен на полярную базу в Туле, а командир наш с аппаратурой, которую можно было погрузить на самолет, вылетел в Копенгаген.

Там и состоялась его последняя пресс-конференция, на которой он опроверг все свои официальные и частные заявления о каких бы то ни было удачах экспедиции. Эту мрачную перекличку вопросов и ответов мы слушали в трансляции из Копенгагена в радиорубке вездехода и сохранили для потомства в магнитофонной записи. Все возгласы, шум, и смех, и несущественные возгласы с места мы вырезали, оставив только вопросно-ответный костяк.

– Может быть, командор в качестве преамбулы сделает сначала официальное заявление?

– Оно будет кратким. Экспедиция не удалась. Не удалось поставить или довести до конца ни один научный эксперимент. Мне не удалось определить ни физико-химическую природу голубого свечения, ни явлений за его пределами – я имею в виду пространство, ограниченное протуберанцами.

– Почему?

– Силовое поле, окружающее площадь свечения, оказалось непроницаемым для нашей техники.

– Вы говорите о технике экспедиции, но проницаемо ли оно вообще, учитывая все возможности земной науки?

– Не знаю.

– В печать, однако, проникли сведения о его проницаемости.

– Что вы имеете в виду?

– «Фиолетовое пятно».

– Мы видели несколько таких «пятен». Они действительно не защищены силовым полем.

– Только видели или пытались пройти?

– Пытались. И даже прошли. В первом случае – направленная взрывная волна, во втором – сверхскоростная струя водомета.

– Какие же результаты?

– Никаких.

– А гибель одного из участников взрыва?

– Элементарный несчастный случай. Мы учитывали возможность отраженной волны и предупреждали Хентера. К сожалению, он не воспользовался убежищем.

– Нам известно о том, что летчику экспедиции удалось проникнуть внутрь купола. Это верно?

– Верно.

– Почему же он отказывается давать интервью? Откройте тайну.

– Никакой тайны нет. Просто я запретил разглашение сведений о нашей работе.

– Не понимаем причин. Объясните.

– Пока экспедиция не распущена, я один отвечаю за всю информацию.

– Кто, кроме Мартина, сумел проникнуть за пределы голубого свечения?

– Двое русских. Кинооператор и метеоролог.

– Каким образом?

– На парашютах.

– А обратно?

– Тоже.

– С парашютом прыгают, а не взлетают. Может быть, они воспользовались помощью с вертолета?

– Они не воспользовались помощью с вертолета. Их остановило, выбросило и приземлило силовое поле.

– Что они видели?

– Спросите у них, когда экспедиция будет распущена. Я думаю, что все виденное ими – внушенный мираж.

– С какой целью?

– Смутить и напугать человечество. Внушить ему мысль о всемогуществе их науки и техники. Меня, в известной степени, убедило выступление Зернова на парижском конгрессе. Весь их супергипноз – это контакт, но контакт будущих колонизаторов с дикарями-рабами.

– А то, что видели летчик и парашютисты, их тоже смутило и напугало?

– Не убежден. Парни крепкие.

– А они согласны с вашим мнением?

– Я им его не навязывал.

– Нам известно, что летчик видел Нью-Йорк, а русские – Париж. Кое-кто предполагает, что это действительная модель, как и Сэнд-Сити.

– Мое мнение вы уже слышали. А кроме того, площадь голубого свечения все же не столь велика, чтобы построить на ней два таких города, как Нью-Йорк и Париж.

КОММЕНТАРИИ ЗЕРНОВА. Адмирал передергивает. Имеется в виду не постройка, а воспроизведение зрительных образов, какие пришельцам удалось записать. Как в монтажной съемочной группе. Что-то отбирается, просматривается и подгоняется. А нашим ребятам и Мартину просто повезло: пустили в монтажную с «черного хода».

Так мы коротали часы по дороге в Уманак, самой удивительной дороге в мире. Нет таких машин, чтобы создать столь идеальную плоскость. Но вездеход все-таки стал. Отказала гусеница или что-то заело в моторе, Вано не объяснил. Только буркнул: «Говорил – наплачемся». Прошел час, давно уже ушли вперед и наш коллега-вездеход, и его санный хвост, а мы все чинились. Впрочем, никто не винил Вано и не плакал. Лишь я шагал как неприкаянный, всем мешая. Ирина писала корреспонденцию для «Советской женщины»; Толька вычерчивал какие-то одному ему понятные карты воздушных течений, обусловленных потеплением; Зернов, как он сам признался, готовил материал для научной работы, может быть, для новой диссертации.

– Второй докторской? – удивился я. – Зачем?

– Почему – докторской? Кандидатской, конечно.

Я подумал, что он шутит.

– Очередной розыгрыш?

Он посмотрел на меня с сожалением: хороший педагог всегда жалеет болванов.

– Моя наука, – терпеливо пояснил он, – отвергнута настоящим, а будущего ждать долго. Не доживу.

Я все еще не понимал.

– Почему? Пройдет зима, другая – в Заполярье снег опять смерзнется. А там и лед.

– Процесс льдообразования, – перебил он меня, – знаком каждому школьнику. А меня интересует тысячелетний материковый лед. Скажешь, будут похолодания и он образуется? Будут. За последние полмиллиона лет были по меньшей мере три таких ледяных нашествия, последнее – двадцать тысяч лет назад. Ждать следующего прикажешь? И откуда ждать? На отклонение земной оси надеяться не приходится. Нет, голубок, тут финти не верти, а специальность менять придется.

– На какую?

Он засмеялся:

– Далеко от «всадников» не уйду. Скажешь: мало экспериментального, много гипотетического? Много. Но, как говорят кибернетики, почти для всех задач можно найти почти оптимальное решение. – Взгляд его постепенно скучнел, даже добрые преподаватели устают с «почемучками». – Ты бы пошел, поснимал что-нибудь. Твоя специальность еще котируется.

Я вышел с камерой – что там снимать, кроме последнего льда на Земле? – но все-таки вышел. Вано с предохранительным щитком на лице сваривал лопнувшие звенья гусеницы. Сноп белых искр даже не позволял ему помешать. Я посмотрел назад, вперед и вдруг заинтересовался. Примерно на расстоянии километра перед нами посреди безупречного ледяного шоссе торчало что-то большое и ярко-красное, похожее на поджавшего ноги мамонта, если бы здесь водились мамонты, да еще с такой красной шкурой. А может быть, рыжий цвет издали, подсвеченный висящим у горизонта солнцем, приобретает для глаза такую окраску? Может быть, это был попросту очень крупный ярко-рыжий олень?

Я все же рискнул подойти к Вано.

– Будь другом, генацвале, посмотри на дорогу.

Он посмотрел.

– А на что смотреть? На рыжий камень?

– Он не рыжий, а красный.

– Здесь все камни красные.

– А почему посреди дороги?

– Не посреди, а сбоку. Когда лед срезали, камень оставили.

– Сюда ехали – его не было.

Вано посмотрел дольше и внимательнее.

– Может, и не было. Поедем – увидим.

Издали камень казался неподвижным, и чем больше я смотрел на него, тем больше он походил именно на камень, а не на притаившегося зверя. Я еще со школьной скамьи знал, что в Гренландии крупного зверя нет. Олень? А чем будет питаться олень на глетчерном леднике, да еще наполовину срезанном?

Вано снова занялся своей сваркой, не обращая больше внимания ни на меня, ни на камень. Я решил подойти ближе: какая-то смутная догадка таилась в сознании, я еще не мог сказать точно какая, но что-то подсказывало мне: иди, не прогадаешь. И я пошел. Сначала камень или притихший зверь не вызывали никаких ассоциаций, но я все силился что-то вспомнить. Бывает так, что забудешь что-то очень знакомое, мучительно пытаешься вспомнить и не можешь. Я все шел и вглядывался. Узнаю или нет? Вспомню или нет? И когда красный зверь вырос перед глазами и совсем перестал быть камнем, я увидел, что это и не зверь. Я вспомнил и узнал.

Передо мной почти поперек ледяной дороги стояла пурпурная «Харьковчанка», наш знаменитый антарктический снегоход. И самым удивительным, и, пожалуй, самым страшным оказалось то, что это был именно наш снегоход, с продавленным передним стеклом и новеньким снеговым зацепом на гусенице. Именно та «Харьковчанка», на которой мы ушли на поиски розовых «облаков» и которая провалилась в трещину, а потом раздвоилась у меня в глазах.

Я впервые по-настоящему испугался. Что это – гипнотрюк или снова их проклятая реальность? Осторожно, вернее, настороженно обошел машину: все было воспроизведено с привычной стереотипной точностью. Металл и на ощупь был металлом, трещины на промятом плексигласе были совсем свежими, и внутренняя изоляционная обшивка двери чуть-чуть выпирала внизу: дверь была не заперта. Значит, снова ловушка, снова я в роли подопытной морской свинки, и черт знает что меня ждет. Конечно, я мог удрать и вернуться с товарищами, что было бы наверняка умнее и безопаснее. Но любопытство снова перебороло страх. Хотелось самому открыть эту дверь, придирчиво ощупать ручку, нажать, услышать знакомый лязг металла и войти. Я даже угадывал, что там увижу: мою меховую кожанку на вешалке, лыжи в держателях и мокрый пол, – ребята только что наследили. А полуприкрытая внутренняя дверь будет привычно поскрипывать: холодный воздух из тамбура начнет просачиваться в кабину.

Все так и произошло, повторив когда-то запомнившееся. Даже смешно, как повторялись детали: зашитый рукав у куртки, затоптанный коврик со следами еще не растаявшего снега, даже царапины на полу от санных полозьев – сани тащили в кабину, а потом наружу сквозь верхний люк: ведь все это случилось после того, как снегоход провалился в трещину. Я же увидел эти следы, выходя, и второй раз увидел в тамбуре двойника, и сейчас видел уже трижды повторенное. И дверь в кабину снова дрожала, и снова я колебался: входить или не входить, дрожали колени, сохло во рту и холодели пальцы.

– Жми, жми, не робей, – услышал я из-за двери, – не у зубного врача, сверлить не будем.

Голос был до жути знакомый, не узнать его было нельзя.

Это был мой голос.

Я толкнул дверь и вошел в салон кабины, где обычно работал Толька и где я очнулся на полу после катастрофы на антарктическом плато. За столом сидел мой двойник и скалил зубы. Он откровенно веселился, чего нельзя было сказать обо мне. Если подумать и присмотреться повнимательнее, я бы сразу сказал, что это другой, не тот, которого я нашел тогда в бессознательном состоянии в кабине дублированного пришельцами снегохода. Сейчас это была моя современная модель, скопированная, вероятно, в те недолгие минуты, когда я с парашютом пробивал в голубом куполе не то фиолетовую, не то багровую газовую заслонку. Комбинезон, в который я был тогда облачен, валялся тут же, небрежно брошенный на соседний диванчик. Все это я заметил уже позже, когда оправился от страха и удивления, а в первую минуту просто подумал, что повторяется с неизвестно какими целями уже когда-то виденный в Антарктиде спектакль.

– Садись, друже, – сказал он, указывая на место напротив.

Я сел. Мне вдруг показалось, что передо мной зеркало, за которым сказочная страна-зазеркалье, где живет мой оборотень, некое анти-я. «Для чего он воскрес? – подумал я. – Да еще вместе с „Харьковчанкой“».

– А где же мне жить, по-твоему? – спросил он. – Кругом лед, а квартиры с центральным отоплением пока не предоставили.

Страх мой прошел, осталась злость.

– А зачем тебе жить? – сказал я. – И на каком складе тебя держали, прежде чем опять воскресить?

Он хитренько прищурился – ну совсем я, когда ощущаю над кем-то свое физическое или интеллектуальное превосходство.

– Кого воскресить? Пугливого дурачка, чуть не свихнувшегося оттого, что узрел свою копию?

– Ага, все-таки боялся, – съязвил я.

– Я был твоим повторением. Был, – подчеркнул он, – а теперь я есть. Усек?

– Не усек.

– Тогда я не знал, как ты жил все эти месяцы, что ел, что читал, чем болел, о чем думал. Теперь знаю. И даже больше.

– Что – больше?

– Знаю больше и знаю лучше. Ты знаешь только себя, и то плохо. Я знаю и тебя и себя. Я – твоя усовершенствованная модель, более совершенная, чем твоя кинокамера по сравнению со съемочным аппаратом Люмьера.

Он положил руку на стол. Я потрогал ее: человек ли он?

– Убедился? Только умнее сконструированный.

Я приберег свой козырной туз. Сейчас сыграю.

– Подумаешь, супермен! – сказал я с нарочитым пренебрежением. – Тебя сконструировали во время моего прыжка с парашютом. Ты знаешь все, что было со мной до этого. А после?

– И после. Все знаю. Хочешь, процитирую твой разговор с Томпсоном после приземления? О джиг-со. Или с Зерновым – о льдах и профессии. А может, с Вано – о красном камне? – Он хохотнул.

Я молчал, возбужденно подыскивая хоть какое-нибудь возражение.

– Не найдешь, – сказал он.

– Ты что, мои мысли читаешь?

– Именно. В Антарктиде мы только догадывались о мыслях друг друга, вернее, о помыслах. Помнишь, как убить меня хотел? А сейчас я знаю все, что ты думаешь. Мои нейронные антенны просто чувствительнее твоих. Отсюда я знаю все, что было с тобой после приземления. Ведь я – это ты плюс некоторые поправки к природе. Нечто вроде дополнительных релейных элементов.

Я не испытывал ни изумления, ни страха – только азарт проигрывающего игрока. Но у меня оставался еще один козырь, вернее, я надеялся, что это козырь.

– А все-таки я настоящий, а ты искусственный. Я человек, а ты робот. И я живу, а тебя сломают.

Он ответил без всякой бравады, как будто знал что-то, нам неизвестное.

– Сломают или не сломают – об этом потом. – И прибавил с насмешливой моей интонацией: – А кто из нас настоящий и кто искусственный – это еще вопрос. Давай зададим его нашим друзьям. На пари. Идет?

– Идет, – сказал я, – а условия?

– Проиграю я – сообщу тебе кое-что интересное. Тебе одному. Проиграешь ты – сообщу это Ирине.

– Где? – спросил я.

– Хотя бы здесь. В моей штаб-квартире на грешной земле.

Я не ответил.

– Боишься?

– Я просто вспомнил об исчезнувшем автомобиле Мартина. В Сэнд-Сити, помнишь?

– Но ведь Мартин-то не исчез.

– Ты же более совершенная модель, чем его оборотни, – отпарировал я.

Он прищурился левым глазом совсем так, как я это делаю, и усмехнулся.

– Ладно, – сказал он, – посмотрим, как развернутся события.