23. Возвращение
Мы с Мартином вновь на верхней палубе «Гекльберри Финна». Мы едем в Сильвервилль. Плывут мимо сосновые рощи, глинистые обрывы, рыбацкие хижины над ними и лодки, вытащенные на песчаные отмели. В голубой чаше неба за поворотом Реки уже виднеется пыльная дымка.
О ночной встрече с Мердоком ни я, ни Мартин, словно по уговору, не упоминаем. Пожалуй, она нам обоим казалась чем-то неправдоподобным, далеким от действительности – как виденное где-то в кино или на телеэкране. Теперь же Мартин, выплюнув докуренную сигарку за борт, неожиданно спрашивает:
– А если б он отказался?
– Кто?
– Мердок.
Я бы убил его. Не я – так ты. Мы ведь знали, на что шли. Но в кафе «Жюн» я понял: Мердок не будет сопротивляться. Потому-то он и отправил по домам Тони и Крука, а Слима послал сопровождать девушку.
– Свести с нами счеты он может и в Сильвервилле. Тут у него дружков не меньше, чем в Городе.
– Он не знает, где мы сейчас. Даже в клуб обедать не пришел, и пистолет его я оставил в гостинице. Вообще никому, кроме Стила, неизвестно о нашем отъезде.
Почему мы решили ехать в Сильвервилль, да еще в самый день выборов?
Произошло это так. После той бурной ночи мы встали поздно, проспав завтрак. В баре нам соорудили яичницу и подогрели кофе.
– Ты долго собираешься молчать? – вдруг взорвался Мартин.
– У меня странное ощущение, Дон. И возникло оно перед тем, как проснулся.
– И у меня. Словно сон под утро увидел, который начисто забылся… И шепнул кто-то на ухо.
– О том, что мы должны ехать в Сильвервилль?
– Да. Но совсем не из страха перед Мердоком. Хотя мысль о его мести была.
– Нет, ни при чем здесь Мердок. И страх ни при чем. Нас отпускают, Дон. Домой.
– Рад?
– От радости кричат или молчат. Потому и молчу. Думаю. Надо будет найти то место, где мы с тобой «приземлились» у океана, близ песчаных дюн. Помнишь?
– Отлично помню. Ты еще спрашивал меня, что за кустарник. А когда поедем?
– Сегодня после обеда. Нужно выяснить расписание.
– Поезд отходит в три десять, в половине девятого мы будем уже в Вудвилле, а «Гек Финн» отплывает в полночь.
– Откуда ты все это узнал?
– Какой же я был бы репортер, если бы не знал расписания. Мы и билеты можем заказать в отеле.
– Лучше на вокзале. Чтоб никто не заинтересовался нашим отъездом. За номер уплачено, ничего с собой не возьмем.
– Думаешь, в Крыму очутимся?
– Убежден.
– У твоей машины?
– Надеюсь.
– Ты даже запереть ее не догадался.
– Полагаю, не увели. Мы тут почти три месяца, ну а там несколько часов прошло, не больше.
– Что-нибудь захватим на память?
– Зачем? Не поверят – ни у вас в Штатах, ни у нас. Наука, мой милый, не любит чудес. Фотоснимки сочтут инсценировкой, газеты – подделкой, а всю нашу историю – мистификацией. Еще к психам угодишь, если будешь настаивать.
– В Штатах могут поверить.
– Кто? Мистики? Кретины? Не для серьезного разговора эта история.
Мартин явно расстроился и затих. А я задумался. Все-таки чужие мы здесь, хотя мне порой и кажется, что я уже привык и к скрипучим фиакрам, и к бальзаковскому «Омону», и к имбирному пиву в сенатском баре. Но жить в прошлом не хочется: обогнали мы этот мир на столетие.
Чтобы повидать напоследок Донована, я отправился в клуб.
К обеду я опоздал. В ресторане было немноголюдно – депутаты и журналисты мотались по избирательным участкам, пресс-конференциям и митингам в парках. Уэнделл, как мне сказали, уехал на биржу, а Стила я нашел в курительной. Он сидел в кресле, один в пустой комнате, курил сигару и пил содовую воду мелкими глотками: его мучила послеобеденная изжога. Сенатор выглядел бодрее, чем в больнице, и глаза смотрели не отчужденно.
– Хочу обнять вас, Ано, – поднялся он с кресла, – вы сделали для меня больше, чем кто-либо и когда-либо в жизни. Мне стыдно смотреть вам в глаза, но я бы отдал ему все мои голоса, чтобы спасти Минни. Я – трусливый старик, ничтожество. Если бы не вы… – Стил отпустил мои плечи и сел, прикрыв лицо сморщенной рукой. – Как вы победили его, Ано?
– Не победил, а убедил, что так будет лучше.
– Таких нельзя убедить.
– Я разговаривал с ним на его языке.
Стил больше не спрашивал.
– Я все-таки подаю в отставку, – печально сказал он.
– А голоса?
– Отдам Уэнделлу, а часть вам.
– Не понимаю. Я же не кандидат.
– Ну, Доновану. Мне известны ваши политические симпатии.
– Только пусть он не знает, почему вы это делаете.
– Обещаю.
– Спасибо, Джемс. А теперь простимся. Поклон Минни. Я ухожу.
– Совсем?
– Совсем. Не огорчайтесь, Джемс. Это должно было случиться. Я ведь случайно здесь и не по своей воле.
– И Мартин с вами?
– И Мартин. Он не зашел к вам, чтобы не тревожить Минни.
– Может быть, так и лучше.
– В кафе «Жюн» она его не разглядела. А спасал он ее вместе со мной. Это я вам говорю, не ей. Ее убедите в том, что Мартин тоже только случайность.
– Что ж, не судьба, – горестно вздохнул Стил.
Он уже глядел в сторону, куда-то мимо меня, так что я незаметно, не прощаясь, смог выйти из комнаты.
Донована я увидел в баре, куда он забежал на минутку: выпить кружку любимого имбирного пива – промочить горло, охрипшее от речей и приветствий.
– Как успехи, Биль?
– Порядок! – Он сиял. – Правда, в Майн-сити пока не был, но в привокзальном районе – хорошо. Наши идут впереди. Думаем увеличить число мест в сенате с пяти до восьми.
«Больше, Донован, больше! Ведь ты еще не знаешь о судьбе голосов, поданных за Стила».
– Есть уже планы на будущее? – спросил я.
– Много. Будем бороться за признание ассоциации партией. Численность позволит нам это. А к первому же заседанию готовим билль о едином профессиональном союзе.
– Я бы предложил разработать и билль о рабочих школах. Нужно собрать по крохам все – изданное когда-то или переписанное, – что познакомит рабочего с основами социализма.
– Это запрещено лет сорок назад.
– А вы добейтесь отмены запрета.
– Ты говоришь со мной так, как будто мы видимся в последний раз.
– Возможно. Я ведь землепроходец в отпуску, романтик новых земель. И отпуск уже кончается.
– Не разыгрывай. Кстати, что случилось с Мердоком? Об этом столько разговоров в Городе. Ход в какой-то новой игре или просто неуверенность в своих силах?
– Может быть, и то и другое, Биль.
Выходя из подъезда клуба, я заставил себя внимательно оглядеться, нет ли поблизости терпеливо ждущих «стреляющих» фиакров или праздношатающихся парней, похожих на «пистолетников». Ничего подозрительного не было.
Все это закончилось еще вчера, до вудвилльского поезда. А сейчас мы подходим к пристани Сильвервилля и, протискиваясь сквозь толпу пассажиров, бежим к газетному киоску, чтобы узнать результаты выборов.
Все бюллетени, поданные за реставраторов, признаны недействительными. Неизвестно, сколько голосов собрал бы Мердок, если бы не распустил ассоциацию и не снял с выборов ее кандидатов. Поданные же бюллетени не обеспечивали ему и одного места в сенате.
Стил объявил о своей отставке и отдал из полумиллиона полученных им голосов две трети Уэнделлу и треть Доновану. Таким образом, популисты и трудовики добились еще по нескольку мест.
В результате шестьдесят два места в сенате распределились так.
Абсолютное большинство – тридцать два голоса – оказалось у популистов. Из оставшихся тридцати мест шестнадцать досталось трудовикам, десять – «джентльменам» и только четыре – церковникам.
– С кем же будет блокироваться Донован? – интересуется Мартин.
– Его охотно поддержат все популисты, прошедшие в сенат с помощью голосов беднейших слоев населения. Раскол среди популистов – необратимый процесс, он продолжится и на скамьях сената. Будет еще немало вариантов, типичных для многопартийной парламентской демократии, но левые в конце концов образуют свое правительство. Мердок тоже будет ждать своего часа. Диктатором ему не бывать, зато у него есть газета и деньги. Вероятнее всего, такой и понадобится потерявшим голоса «джентльменам». Пусть нувориш, но кому-то надо играть и нечистыми картами. Здешние аристократы, мой милый, далеко не безгрешны.
На этом и заканчивается наше обсуждение послевыборных городских перспектив.
Я вынимаю и пересчитываю оставшиеся у нас деньги. Не брать же их с собой: все равно ни один музей не возьмет, а Зернов и так поверит.
– Может, закатим банкет в «Веселом петухе» на прощание? – предлагает Мартин.
Вспоминаю лысого старика Вильсона, его котлеты на вонючем сале.
– Мне еще за рулем сидеть, если машина цела, – говорю я, шагая мимо знакомого медного петуха над деревянным крыльцом.
Я выбрасываю пачку здешних банкнотов по ветру, они летят и катятся, их никто не подбирает, потому что мы уже за Городом и никого, даже пирожника, поблизости нет.
У нас осталось всего по «полтиннику», по одной стертой монетке в двадцать пять франков. Пусть они будут памятью о шестидесятых годах первого века чужой, но так похожей на земную, цивилизации. Не искусственной, а живой и по-настоящему человеческой.
Вот и дюны впереди, у океанского берега, и знакомые колючие заросли «альгарробо». Где-то должно быть место нашего «приземления», куда нас перебросили с крымской автомобильной дороги.
– Кажется, тут, – говорит Мартин, – и песок примят, как будто кто-то сидел.
– Думаешь, сохранятся следы при таком ветре, да еще на прибрежном песке?
– Все-таки присядем.
Присели. Огляделись. Серо-зеленый океан блеснул вдруг васильковой голубизной и провалился куда-то вниз.
…Мы сидим на краю обрыва у крымской дороги, вьющейся серпантином среди виноградников от серых скал Яйлы к синему-синему Черному морю. Мой «Жигуленок» стоит с полуоткрытой дверцей чуть в стороне от нас, и пиджаки наши с деньгами и документами лежат на сиденьях. Только вокруг машины с озабоченным видом ходит инспектор ГАИ – старший лейтенант лет тридцати. Рядом – милицейская «Волга» с равнодушным старшиной у руля.
Я кашлянул, старший лейтенант обернулся и застыл, будто увидел что-то явно противозаконное.
– Вы откуда? – спрашивает он.
Мы молчим. Мы улыбаемся. Мы – дома.
– Как вы здесь очутились? Минуту назад тут никого не было, – наступает на нас инспектор ГАИ.
– А мы поднялись вон оттуда, – я указываю на обрыв.
– Чья это машина?
– Моя. Разрешите? – я подхожу к машине, вынимаю из лежащего там пиджака права и паспорт.
Инспектор внимательно изучает документы.
– Так почему же вы ее бросили?
– А мы не бросили, мы отлучились.
– Куда? – выдохнул инспектор.
– Мы погулять пошли, – мямлю я, не в силах придумать ничего более умного.
– Где же здесь гулять? – удивляется инспектор. – По этим кручам?
– Вот-вот! – подхватываю я. – Замучил меня приятель. Любит горы.
– А кто этот ваш приятель? – строго спрашивает инспектор, оглядывая Мартина.
Я отвечаю почти шепотом:
– Американский турист, товарищ инспектор. Корреспондент из Нью-Йорка. Очень интересуется советским автотуризмом. Мартин, покажи ему твое удостоверение, – прибавляю я по-английски.
Мартин вынимает из своего пиджака документ, свидетельствующий о его законном пребывании в СССР, и корреспондентскую карточку.
– Спасибо. Карашо, – говорит он с дурацкой улыбкой. Сразу понял, как надо сыграть.
Инспектор, мельком взглянув на документы, возвращает их Мартину.
– Как же так, граждане? – произносит он уже менее грозно. – Нам сообщили, что машина ваша с утра здесь стоит. Дверцы не заперты, и ни водителя, ни пассажиров А мы из Севастополя сюда ехали, чтобы машину вывезти и владельца искать. Ведь ее и угнать могли.
– Что вы, товарищ инспектор, какие здесь жулики?
Инспектор почему-то усмехается и смотрит на мои высокие башмаки.
– Где сапоги покупали? – спрашивает он.
– В Калифорнии, товарищ инспектор, – радуюсь я перемене темы. – Дональд Мартин покупал. Себе и мне.
– Можете следовать дальше, – сухо козыряет инспектор, садится в машину рядом с водителем и уезжает вверх по шоссе к Байдарским воротам.
А мы хохочем и не можем остановиться. И не над инспектором, и не над собой, а просто потому, что мы стоим на Земле, на Земле с большой буквы, с какой пишется имя нашей родной планеты.
Я подбросил на ладони серебряную монету в двадцать пять «райских» франков, действительно похожую на наш полтинник, – тусклую монетку, стертую, – единственное доказательство нашего пребывания в «раю без памяти».
Сотрет время и «серебряный вариант», который мы пережили на горной крымской дороге.
notes