Книга: Неупокоенные
Назад: Глава 12
Дальше: Глава 20

Часть третья

Аз есмь Ад,
И некому здесь быть…

Роберт Лоуэлл. Час Скунса

Глава 15

Имя адвоката, представлявшего Энди Келлога в его самых недавних вылазках против закона, выяснилось достаточно быстро. Звали ее Эйми Прайс, а офис у нее находился в Южном Фрипорте, примерно в трех милях от туристического толковища в лице самого Фрипорта. Контраст между Фрипортом центральным и Фрипортом южным был достаточно броским. Сам Фрипорт давно уже расстался со своей прежней аурой в угоду магазинам и открытым распродажам, а его боковые улицы преобразились нынче в раздольные парковки. Южный же Фрипорт на протяженности от Портер-Лэндинг до Уинслоу-парк сохранил большинство своих домов девятнадцатого века, возведенных в ту пору, когда переживали бум верфи на Харрасикет. Свою службу Прайс справляла в небольшом комплексе из двух зданий, некогда с любовью переделанных из пары капитанских домов на Парк-стрит (часть квадрата из двух кварталов, составляющего центр городка непосредственно над причалом Фрипорт-Таун). Помимо конторы Эйми Прайс, здесь еще располагались офис бухгалтера, коллекторское агентство и кабинет иглотерапевта.
Несмотря на субботний день, Прайс сказала мне, что будет примерно до часу работать у себя с делами. Я набрал в магазине «Кархартс виллидж» свежих булок и ближе к полудню не спеша подошел к ее офису. Молодая женщина на ресепшене указала мне коридор налево, предварительно уведомив звонком секретаря о моем прибытии. Секретарь у Прайс оказался мужского пола, лет двадцати с небольшим, при подтяжках и красной «бабочке» (при его возрасте это выглядело потугой на экстравагантность, хотя, судя по измятости рубашки и чернильным пятнам на штанах, эксцентрика эта смотрелась вполне убедительно).
Самой Прайс было за сорок; курчавые рыжие волосы подстрижены коротко и как будто специально с намерением подкинуть ей пару десятков лет. Костюмный пиджачок цвета морской волны небрежно висел на спинке стула. Вид у Эйми был несколько усталый, как у человека, потерпевшего не одно поражение в битве с системой. Кабинет украшали картинки лошадей, и хотя всяческие папки здесь тоже полонили и пол, и подоконник, и столешницу, впечатление было все же куда более отрадное, чем в конторе Элдрича и партнеров, — хотя бы из-за того, что люди тут, судя по всему, научились пользоваться компьютерами и частично избавлялись от старых бумаг.
Вместо того чтобы расположиться за столом, Прайс расчистила место на диванчике и пригласила меня сесть туда, а сама заняла место наискосок, на стуле с высокой спинкой. Между нами умещался укромный столик, на который секретарь по имени Эрнест водрузил поднос с чашками и кофейником, за свои телодвижения умыкнув одну из булок. В результате я разместился несколько ниже и не так удобно, как Эйми. Все это, я понял, неспроста. Похоже, жизнь научила ее всегда готовиться к худшему и в преддверии предстоящей схватки использовать всякое подручное преимущество. На руке у нее поигрывало бриллиантом обручальное кольцо, искрясь под зимним солнцем так, будто в нем отдельно обитали какие-то живчики.
— Камень какой красивый, — вслух заметил я.
— А вы не только детектив, но еще и оценщик? — отреагировала она с улыбкой.
— У меня вообще талантов много. Есть на что опереться, если с розыскной работой не сложится.
— Пока у вас все складывается очень даже ничего, — сказала она. — По бумагам вы спец. — При этом она тут же исправилась: — То есть ровно наоборот: все у вас, когда речь идет о бумагах, шито белыми нитками. И пресса у вас, как пить дать, вся подтасована.
— Настолько, что я как туз в карточном домике.
— Удачных вам в таком случае шестерок. Вы хотели переговорить со мной об Энди Келлоге?
Это было переходом к делу.
— Я бы хотел с ним встретиться, — сказал я.
— Он сейчас в «супермаксе». Доступа туда нет никому.
— Кроме вас.
— Я его адвокат. Но даже мне приходится идти на ухищрения, чтобы к нему пробиться. Что у вас вызывает к Энди такой интерес?
— Дэниел Клэй.
Эйми Прайс окаменела лицом.
— Почему он?
— Меня наняла его дочь. Ей с некоторых пор досаждает один человек, который пытается выйти на след ее отца. И тот человек, похоже, был знаком по тюрьме с Энди Келлогом.
— Меррик, — определила Прайс. — Вы говорите о Фрэнке Меррике, не так ли?
— Вы о нем что-то знаете?
— А куда деваться. Они с Энди были близки.
Я ждал. По лицу Эйми прошла волна задумчивости.
— Так. С чего бы начать? — Она оперлась спиной о спинку стула. — Энди Келлогом я занялась, можно сказать, на общественных началах. Не знаю, насколько вы знакомы с его перипетиями, так что изложу вкратце. Еще во младенчестве от него отказались, и тогда его взяла к себе сестра матери, которая на пару с мужем его нещадно мордовала, а затем он ушел на утеху к мужниным дружкам. Лет с восьми он начал регулярно сбегать, а к двенадцати стал уже законченным беспризорником. С девяти на лекарствах; крупные трудности в обучении — дальше третьего класса не продвинулся. В конце концов он попал в дом социальной реабилитации для детей с высокой тревожностью, который и сам-то едва держался на грошовые поступления от штата. Вот тогда его и направили к Дэниелу Клэю, в рамках пилотной программы. Доктор Клэй специализировался на травмированных детях, в частности тех, что стали жертвами физического или сексуального насилия. Для программы был отобран целый ряд детей, Энди в их числе.
— Кто решал, кого из детей в нее набирать?
— Комиссия из психиатров, социальных работников, непосредственно сам Клэй. С самого начала у Энди наметилось явное улучшение. Занятия с доктором Клэем, судя по всему, шли ему на пользу: он стал более общительным, не таким агрессивным. Было решено, что имеет смысл ввести его в контакт с семьей вне стен интерната, и он пару дней в неделю стал проводить у семьи из Бингема. У них была небольшая заимка для приверженцев активного отдыха: походы, рыбалка, рафтинг, все такое. В конце концов Энди разрешили у них пожить, а люди из опеки и детской психиатрии должны были к ним наведываться с проверкой. Задумывалось все именно так, но вы же догадываетесь, какая у них нагрузка — все время на форсаже, — так что, убедившись, что он не выкидывает никаких фортелей, они его оставили и переключились на другие дела. Ему дали определенную степень свободы, хотя он в основном предпочитал держаться возле семьи и той заимки. То было ближе к лету. Затем стало как-то не до него — сезон пошел в гору, приглядывать за Энди круглосуточно было уже недосуг, и…
Она остановилась.
— У вас есть дети, мистер Паркер?
— Да.
— У меня нет. Подумывала однажды ими обзавестись, а теперь уже поздновато. Может, оно и к лучшему, когда ты в курсе, что люди способны с ними вытворять. — Эйми облизнула губы, как будто организм сухостью во рту пытался заставить ее замолчать. — Энди похитили недалеко от заимки. Как-то днем его пару часов не могли найти, а по возвращении он был странно притихшим. Никто внимания тогда особо не обратил. Энди, он же по-прежнему отличался от других ребятишек. У него случались перепады настроения, а старшие, что за ним присматривали, просто дожидались, когда это у него пройдет. А еще они решили, что ему иной раз не мешает одному погулять по лесу. Люди они были добрые, простые. Видимо, бдительность по отношению к Энди у них попросту притупилась.
В общем, внимание обратили раз только на третий или на четвертый. Кто-то — кажется, мать — пошел посмотреть, как там мальчик, а он взял и накинулся. Как остервенел: царапал лицо, рвал волосы. Пришлось его всем скопом скручивать и сидеть на нем до прихода полиции. Обратно к Клэю он уже не вернулся, а работники из опеки с трудом, по отрывкам, выяснили, что же с ним произошло. Энди возвратился в интернат и находился там до семнадцати лет, а затем вырвался на улицу и был таков. Нужных медикаментов он не получал и погряз в криминалитете, воровстве, насилии. Сейчас он отсиживает пятнадцать лет, хотя «супермакс» не для него. Я пыталась определить его в психиатричку на Ривервью, как раз там ему и место. Но пока безуспешно: штат решил, что он преступник, а штат у нас всегда прав.
— Как вы думаете, а почему он никому не рассказывал о том насилии?
Эйми Прайс пощипывала пальцами булку. Я обратил внимание, что пальцы у нее при обдумывании постоянно заняты: они то выстукивали по краешку стула, то пробовали на крепость ногти, а сейчас вот отщипывали кусочки от булки. Вероятно, это часть ее мыслительного процесса.
— Сложно сказать, — произнесла она раздумчиво. — Может, все это тянется еще из более ранних эпизодов насилия, где те, кто его творил, не только знали, что происходит, но и действовали по сговору. Всем этим официальным дядям-тетям Энди не очень-то и доверял, а та приемная пара из Бингема на момент нового насилия еще только-только начала ломать барьеры. Но как он мне потом рассказывал, те люди, что его насиловали, пригрозили устроить то же самое с восьмилетней дочкой той супружеской пары, если мальчик хоть что-нибудь им разболтает. Звали ту девочку Мишель, и Энди очень к ней привязался. Он ее даже по-своему оберегал. Поэтому всякий раз и возвращался на место.
— Какое еще место?
— Насильники сказали Энди, где он их должен ждать каждый вторник. Иногда они приходили, иногда нет, но Энди всегда должен был дожидаться там их прихода. Он не хотел, чтобы что-нибудь подобное случилось с Мишель. Там где-то в полумиле от домика была опушка, а рядом с ней ручей, и от дороги туда вела тропа, достаточная по ширине для одной машины. Энди сидел там, а один из насильников за ним приходил. Ему было велено всегда сидеть к ручью лицом и на шаги ни в коем случае не оборачиваться. Ему завязывали глаза, а затем отводили к машине и увозили.
Горло мне перехватило, и защипало в глазах. Отведя глаза от Эйми Прайс, мысленно я представил себе образ мальчика, сидящего на бревне возле шумного ручья. Сквозь зыбкий трепет листвы светит солнце, щебечут птицы… но вот близятся шаги и наступает тьма.
— Я слышал, его пару раз таскали на «стульчак».
Она взглянула на меня, вероятно, удивляясь моей осведомленности.
— Да не пару, если честно. В сущности, это порочный круг. Энди медикаментозный, но лекарства нужно отслеживать по дозе и давать по определенному графику. Там этим, естественно, никто не занимается, поэтому действие у препаратов, понятно, заканчивается. Энди впадает в тревожность, начинает брыкаться, охранники его наказывают, что еще больше выводит его из себя, и лекарства потом дают еще меньший эффект, чем прежде. Вины Энди в этом нет, но попробуйте объяснить это тюремному охраннику, которого Энди только что окатил с ног до головы своей мочой. Далее цикл в «супермаксе» идет по нарастающей. Все это видят, но никто не знает, что с этим поделать, если кто-то вообще думает что-то предпринимать, судя по тому, как далеко все это заходит. Вот, скажем, вы берете умственно нестабильного заключенного, который, находясь в общем режиме, чем-то нарушает правила внутреннего распорядка. Его помещают в ярко освещенную камеру без возможности на что-либо отвлечься, среди заключенных, которые еще сильнее взвинчены, чем он. Под этим прессом он совершает еще более серьезное нарушение режима. Его наказывают, как вы говорите, «стульчаком», отчего он приходит в еще более буйное состояние. Нарушения у него все более злостные, он кидается на охрану, и через это ему увеличивают срок. Конечный результат в случае с таким, как Энди, — это или сумасшествие, или даже суицид. А к чему приводит попытка суицида? К тому, что человека еще дольше морят на стуле.
Уинстон Черчилль однажды сказал, что об обществе можно судить по тому, как оно обращается со своими заключенными. Вспомните весь этот шум насчет тюрьмы Абу-Грэйб; о том, что мы творили с мусульманами в Ираке, на базе «Гуантанамо», в Афганистане, да и мало ли где еще с перепугу, что те или иные лица могут представлять для нас угрозу, а потому их лучше взять и запереть. Люди этому несказанно дивились, хотя на самом деле им достаточно было просто оглядеться вокруг себя. Мы проделываем это со своим собственным народом. Детей мы бичуем, как взрослых. Мы берем их под замок, не останавливаемся даже перед пытками — да что там, казнями — в том числе и психически больных. Мы привязываем людей нагишом к стульям в ледяных комнатах, потому что лекарства их не берут. Если мы можем это делать здесь, у себя, то можно ли, черт возьми, удивляться, что с врагами мы поступаем так же жестоко?
Голос у нее с разгневанностью становился все громче. Эрнест, постучав снаружи в дверь, засунул в кабинет голову.
— Все в порядке, Эйми? — спросил он, глядя на меня, как будто это я был виной ее нервозности (хотя, если разобраться, в каком-то смысле так оно и было).
— Все замечательно, Эрнест.
— Еще кофе?
Она покачала головой:
— Я уже и так на взводе. А как вы, мистер Паркер?
— Да я ничего.
Эйми подождала, пока дверь закроется.
— Извините меня, — сказала она.
— За что?
— За то, что распалилась тут перед вами. Вы, наверное, со мной не согласны.
— С чего вы так решили?
— Из того, что я о вас читала. Вы убивали людей. Судья вы, похоже, жесткий.
Я толком и не знал, что ответить. Ее слова меня отчасти удивляли, может, даже раздражали, но в них не было желания уязвить. Она просто называла вещи так, как их видела.
— Я не думаю, что у меня был выбор, — ответил я. — Во всяком случае, тогда. Может быть, сейчас, при нынешней моей осведомленности, я бы в ряде случаев поступил иначе, хотя и не во всех.
— Вы делали то, что считали правильным.
— У меня постепенно сложилось мнение, что люди в большинстве своем делают именно то, что считают правильным. Беда возникает, когда они делают это правильное только для себя, а не для остальных.
— Эгоизм?
— Возможно. Самолюбие. Самосохранение. Вообще уйма этих штук с приставкой «само».
— А у вас не было ошибок, когда вы поступали так, как поступали?
До меня дошло, что меня некоторым образом зондируют, что вопросы Эйми — некий манометр того, следует ли меня допускать до Энди Келлога. Я попробовал отвечать с максимальной открытостью:
— Нет. Во всяком случае, не в конечном итоге.
— То есть ошибок вы не допускаете?
— Может, и допускаю, но иного рода.
— Вы имеете в виду, что никогда не стреляли в тех, кто стоит перед вами без оружия?
— Нет, потому что это тоже неправда.
Наступила пауза, вслед за которой Эйми, досадливо рыкнув, обхватила ладонями лоб.
— Кое-что из этого — не моего ума дело, — сказала она. — Извините меня еще раз.
— Я сам задаю вопросы и не вижу, почему вы в ответ тоже не можете меня о чем-то спрашивать. Вы, когда я упомянул про Дэниела Клэя, как-то нахмурились. Можно спросить почему?
— Потому что я знаю, что про него говорят люди. Я слышала те истории.
— И вы им верите?
— Энди Келлога тем людям кто-то сдал. Это не могло быть простым совпадением.
— Меррик тоже так думает.
— Фрэнк Меррик — одержимый. С исчезновением дочери что-то в нем надломилось. Я не знаю, делает это его менее или более опасным, чем он был.
— Вы что-нибудь можете про него рассказать?
— Да не так чтобы много. Вы, наверное, все что надо сами про него уже знаете: про обвинение, про то, что было в Вирджинии в связи с убийством Бартона Риддика, и как экспертиза идентифицировала пулю Меррика в привязке к той стрельбе. Честно сказать, меня все это не очень занимает. Прерогативой у меня был и остается Энди Келлог. Когда Меррик начал впервые проявлять с Энди что-то вроде единения, я подумала примерно то же, что и другие: мол, уязвимый молодой человек, а к нему пробует подлезть заключенный старше, жестче, но это все было не так. Меррик действительно заботился об Энди, вполне бескорыстно.
За рассказом Эйми непроизвольно покрывала рисунками желтый линованный лист блокнота, который держала перед собой на локтевом сгибе. Пожалуй, она даже не осознавала, что именно делает, поскольку, черкая карандашом, ни на лист, ни на меня толком не глядела, а отрешенно смотрела за окно, где в туманном зимнем небе виднелся воспаленный глазок солнца.
Она рисовала головы птиц.
— Я слышал, Меррик подстроил так, что его перевели в «супермакс», чтобы он мог находиться вблизи Келлога, — сказал я.
— Любопытно, из какого источника вы черпаете сведения: попадание точно в десятку. Меррик перевелся и дал всем понять, что любой, кто возымеет что-то против Келлога, будет иметь дело с ним. Даже в таком месте, как тюрьма строгого режима, есть определенные способы и средства. Единственным человеком, от кого Меррик не мог Энди уберечь, это сам Энди.
Тем временем окружная прокуратура Вирджинии запустила процесс по убийству Риддика. Он шел по кругу, и к той поре, как близился день выхода Меррика на свободу, были предоставлены соответствующие бумаги и Меррика известили, что его автоматически переводят из одного места заключения в другое. И тут произошло нечто из ряда вон: от имени Меррика в дело вмешался другой адвокат.
— Элдрич, — подсказал я.
— Он самый. Вмешательство вызвало известную сумятицу. Начать с того, что прежде никаких связей с подзащитным Элдрич, судя по всему, не имел, а Энди сказал мне, что тот адвокат сам вышел на контакт. Старик появился словно из ниоткуда и предложил взяться за дело Меррика, а позднее я выяснила, что, оказывается, на уголовных делах Элдрич даже и не специализировался. Его профиль — споры корпораций, недвижимость, все сугубо «воротничковое», а амплуа воинствующего поверенного для него нечто совершенно несвойственное. И тем не менее он увязал дело Меррика с идентификацией пули — в разбирательствах была задействована группа либеральных юристов, — и нашел необходимые свидетельства, оспаривающие факт, что убийство Риддика было совершено из того же оружия в то время, как сам Меррик находился за решеткой. Насчет идентификации пули фэбээровцы пошли на попятную, а в Вирджинии смекнули, что для обвинения в убийстве у них недобор по уликам, а для прокурора хуже нет, когда дело выглядит обреченным с самого начала. Меррик несколько месяцев провел в вирджинской камере, после чего вышел на свободу. В Мэне он свое отсидел уже сполна, так что ручки чистые.
— Он, наверное, огорчался, что Энди Келлог остался в строгаче без него?
— Безусловно, но к той поре он, видимо, решил, что есть вещи, которыми ему надо заняться на воле.
— Допустим, выяснить, что случилось с его дочерью?
— Именно.
Я закрыл свою книжицу. Надо бы спросить кое-что еще, но пока хватит.
— Хотелось бы все-таки переговорить с Энди.
— Я наведу справки.
Поблагодарив, я дал ей визитку.
— Кстати, насчет Фрэнка Меррика, — сказала Эйми, когда я уже собирался уходить. — Похоже, Риддика шлепнул все же он. Да и не только его одного, а и множество других.
— Репутация его мне известна, — кивнул я. — Вы считаете, Элдрич вмешался не к месту?
— Не знаю, для чего вмешивался Элдрич, но, во всяком случае, не из радения о справедливости. Но одно доброе дело он все-таки сделал, пусть даже нечаянно. Идентификация пули дала трещину. То же самое и дело Меррика. Если смириться хотя бы с одним из двух, то начнет расползаться вся система правосудия или по крайней мере осыплется чуть больше, чем уже успело. Если б тем делом не занялся Элдрич, быть может, я бы выхлопотала себе соответствующий ордер и взялась за него сама. Подчеркиваю, «может быть», — оговорилась Эйми с улыбкой.
— Не думаю, что вы бы захотели себе такого клиента, как Фрэнк Меррик.
— Мне даже слышать о том, что он снова в этом штате, и то не но себе.
— Он не пробовал с вами связываться насчет Энди?
— Нет. У вас нет соображений, где он может здесь обитать?
Хороший вопрос, очень достойный обдумывания. Если Элдрич обеспечил Меррика машиной, а возможно, и деньгами, то, наверное, предоставил ему и место под житье. Если оно так, то его в принципе можно отыскать и, быть может, разведать побольше насчет Меррика и того Элдричева клиента.
Я встал, думая уходить. У двери меня настиг вопрос Эйми Прайс:
— Так это дочь Дэниела Клэя вам все оплачивает?
— Нет, — ответил я, — за это она мне как раз не платит. А только за то, чтобы оберегать ее от Меррика.
— Тогда зачем вы, собственно, здесь?
— Причина та же, по которой вы могли взяться за дело Меррика. Здесь что-то не так. Это меня беспокоит. Хотелось бы докопаться до сути.
— Я свяжусь с вами насчет Энди Келлога, — сказала на это Эйми, сопроводив слова кивком.
Мне позвонила Ребекка Клэй, и я проинформировал ее о ситуации с Мерриком. Элдрич уведомил своего клиента, что на выходных сделать ничего нельзя, а в понедельник он прямо с утра обратится к судье с ходатайством о выходе Меррика ввиду отсутствия обвинений. О’Рурк высказал сомнение, что кто-нибудь из судей позволит скарборским копам удерживать его за решеткой по прошествии сорока восьми часов, даже при том, что закон в принципе позволяет им держать его еще двое суток.
— И что тогда? — спросила Ребекка.
— Уверен, что приставать к вам он больше не осмелится. Я видел его реакцию на то, что выходные ему придется провести под замком. Тюрьмы он не боится, но ему страшно потерять свободу разыскивать свою дочь. И эта свобода теперь целиком связана с вашей неприкосновенностью. После выхода я сам вручу ему судебный ордер, хотя, если вы не возражаете, денек-другой мы за этим другом все же еще понаблюдаем, на всякий случай.
— Я хочу привезти домой Дженну, — сказала она.
— Пока не советую.
— Я за нее волнуюсь. Все эти дела, они на нее нехорошо воздействуют.
— Каким образом?
— Я нашла у нее в комнате картинки. Рисунки.
— Какие?
— Людей. На них люди с такими вот белыми-пребелыми лицами и без глаз. Она говорит, что их то ли видела, то ли они ей привиделись. В общем, всякое такое. Я хочу, чтобы она была рядом со мной.
Я не сказал, что этих людей видели и другие, включая меня. Пусть лучше думает, что они — плод встревоженной детской фантазии и ничего более.
— Да тут осталось всего ничего, — оптимистично заверил я. — Дайте мне еще буквально несколько дней.
Женщина неохотно согласилась.
Тем вечером мы с Энджелом и Луисом ужинали на Фор-стрит. Луис для начала отправился в бар выяснить, какая у них там есть водка, а мы с Энджелом остались чесать языки.
— А ты схуднул, — одобрительно заметил Луис, со шмыганьем утирая нос и кроша салфеточными соринками на стол. Представить трудно, чем он мог заниматься в Напе, чтобы схватить простуду, а сам он этого упорно не выдавал. — И вид у тебя что надо. Одежда, и то нормальная.
— Это обновленный имидж. Видишь, исправно питаюсь, по-прежнему хожу в спортзал, выгуливаю собаку.
— Смотри-ка: хорошая одежда, нормальное питание, спортзал, собака. — Энджел сделал лукавую паузу. — Ты уверен, что ты не гей?
— Ну какой из меня гей, — сказал я. — Я сам по себе озабоченный.
— Может, потому ты мне и нравишься, — заметил Энджел, — что ты гей, но не гей.
Энджел прибыл в одной из моих коричневых байкерских кожанок, которые я ему отдал за ненадобностью. Материал на ней местами вышоркался чуть не добела. Старенькие «вранглеры» были у него с вышивкой на задних карманах, а майка «Hall & Oates» свидетельствовала, что время в Энджел-ландии застопорилось где-то на начале восьмидесятых.
— А ты у нас случайно не гей-гомоненавистник? — полюбопытствовал я.
— Он такой и есть, — подал голос вернувшийся Луис. — Все равно что еврей-антисемит, только без кошерной еды.
— Я ему втолковываю, как он все-таки похож на гея, — пояснил Энджел, намазывая маслом хлеб. При этом кусочек масла упал ему прямиком на майку; с искусной осторожностью он поддел его пальцем и дочиста облизал. Лицо у Луиса оставалось бесстрастным; глубину эмоций выдавали лишь чуть сузившиеся глаза.
— Угу, — буркнул он. — Только стати в тебе шоферской не хватает.
За едой я рассказал им о Меррике и о том, что узнал от Эйми Прайс. А еще раньше я прозвонился к Мэтту Мейберри, знакомому риелтору из Массачусетса, у которого фирма работает по всей Новой Англии, и спросил, нельзя ли навести справки по Портленду и пригородам, насчет недвижимости, которой последние год-два оперировала фирма «Элдрич и партнеры». Это был, так сказать, бросок с большого расстояния. Всю вторую половину дня я провел за раззвоном по отелям и мотелям, но неизменно упирался в стенку, когда просил соединить меня с номером Фрэнка Меррика. Тем не менее знать, где после выхода из тюрьмы кантовался и кантуется Меррик, было бы весьма полезно.
— Ты мне лучше вот что скажи, — перебил Энджел, — с Рейчел вы видитесь?
— Да было дело, несколько недель назад.
— И как у вас между собой?
— Да не очень.
— Эх ты.
— Ну да, я.
— Не «ну да», а надо стремиться, понял?
— Спасибо за совет.
— Может, ты бы к ней съездил, пока Меррик сидит подобру-поздорову за решеткой?
Когда подносили счет, я именно об этом подумал. Подумал и почувствовал, как мне все-таки хочется их обеих увидеть: подержать на руках Сэм, пообщаться с Рейчел. Притомило уже слушать об истязателях детей и поломанных жизнях, которые они за собой оставляют.
— Может, и в самом деле к ним съездить, — бросил я, машинально наблюдая, как Луис отсчитывает купюры.
— Езжай однозначно, — сказал Энджел. — А уж с псом твоим мы погуляем. Если он такой же скрытый гей, как ты, ему будет только в радость.

Глава 16

До дома в Вермонте, где Рейчел вместе с Сэм проживала сейчас у своих родителей, путь был неблизкий. Я ехал туда по большей части в тишине, обдумывая в дороге все, что накопилось у меня о Дэниеле Клэе и Фрэнке Меррике, заодно прикидывая, каким боком здесь соотносится еще и клиент Элдрича. Старик говорил, что Клэй как таковой его клиента не интересует, но при этом оба они снабжали всем необходимым Меррика, который Клэем буквально бредил. А тут еще эти Полые Люди или как их там. Я их видел или, точнее сказать, они входили в мою зону восприятия. Видела их также экономка в доме Джоэла Хармона, а еще, как я уяснил накануне из короткого разговора с Ребеккой Клэй, ее дочка Дженна, которая перед отъездом из города их даже нарисовала. Связь с ними олицетворял, казалось, Меррик, но когда его спросили на допросе, действует он в одиночку или у него есть сообщники, Меррик, похоже, искренне удивился и ответил, что нет. Таким образом оставались вопросы: кто они и какова их цель?

 

Родители Рейчел до понедельника уехали на уикенд, и на это время в дом приехала сестра, помочь Рейчел нянчиться с Сэм. Дочурка наша даже за те считаные недели, что мы не виделись, заметно подросла — или же это так казалось папаше, которому развитие ребенка в силу раздельного с ним проживания открывалось не пошагово, а скачками.
Быть может, я просто пессимист? Не знаю. С Рейчел мы по-прежнему регулярно общались по телефону. Я по ней скучал, и, видимо, она по мне тоже, но при нечастых наших встречах, как правило, присутствовали ее родители, или же начинала капризничать Сэм, или случалось что-нибудь еще, становясь препятствием нашему разговору о самих себе и о том, как отношения у нас успели настолько разладиться. Непонятно даже, использовали мы эти мелкие вмешательства как своего рода заслоны на пути некой последней, решающей конфронтации или же они на самом были тем, чем были. Период порознь, взятый нами на то, чтобы разобраться, как быть в этой жизни дальше, неожиданным образом затянулся, усложнился, и от него теперь веяло какой-то безнадегой. В мае Рейчел с Сэм вернулись на некоторое время в Скарборо, но нам почему-то не пожилось: мы то и дело цапались, и между нами возникла отстраненность, которой прежде не существовало. В доме, который мы вдвоем так заботливо обустраивали, ей теперь было неуютно, а Сэм не спалось у себя в комнате. Быть может, мы с Рейчел просто привыкли обходиться друг без друга, хотя я чувствовал, что меня по-прежнему к ней влечет, так же как ее ко мне. Мы существовали в каком-то подобии чистилища — вынужденного и полного недосказанностей; мы боялись, что, высказав их, обрушим ставшую вдруг хрупкой конструкцию наших отношений.
Какие-то старые стойла у себя на участке родители Рейчел переделали в большой гостевой дом; здесь теперь Рейчел с дочкой и жили. Рейчел снова работала по контракту в Берлингтоне, на отделении психологии Вермонтского университета: консультировала и читала лекции по криминальной психологии. Сейчас я сидел у нее за кухонным столом, а она мне кое-что о своей работе рассказывала — в общих чертах, поверхностно, как какому-нибудь незнакомцу за обедом. В прошлом я был привилегированным лицом, посвящался во все детали, а теперь вот нет.
Сэм сидела между нами и возилась с большими домашними животными из пластмассы. Вот она своими пухленькими ручками схватила двух барашков и стукнула их друг о дружку головами, а затем посмотрела снизу на нас — дескать, нате. Барашки лоснились от детской слюны.
— Это, случайно, не камешек в наш огород? — спросил я у Рейчел. Вид у нее был слегка осунувшийся, но красота не поблекла. Перехватив мой взгляд, она заправила за ухо выбившуюся прядь волос и слегка зарумянилась.
— Не думаю, что битье головами может у нас что-то решить, — сказала она. — Хотя мне стукнуть тебя обо что-нибудь башкой должно быть, по идее, в удовольствие.
— Очень мило.
Она, потянувшись, пальцем коснулась тыльной стороны моей ладони.
— Не хотела так резко, да вот вырвалось.
— Ничего, нормально. Я и сам иной раз не против долбануть обо что-нибудь башкой. О ту же стенку.
— Своей или моей?
— Такой-то красотой? Нет, жалко. Да и прическа попортится.
Я перевернул ладонь и легонько ухватил ее за палец.
— Пойдем, может, прогуляемся? — предложила Рейчел. — Сестренка с Сэм посидит.
Мы встали, и она позвала сестру. Памела зашла в комнату, прежде чем я успел выпустить палец Рейчел, и посмотрела на нас с мягкой проницательностью (кстати, без неприязни ко мне). Будь на ее месте отец Рейчел, он бы, наверное, уже схватился за ружье. С ним у нас как-то не ладилось; я знал, что он ждет не дождется, когда отношения у нас с его дочерью сойдут, на нет и окончательно заглохнут.
— А что, если мы с Сэм прокатимся? — спросила с порога Памела. — Мне все равно в магазин, а ты же знаешь, как она любит глазеть на людей. — Памела опустилась перед Сэм на коленки. — Ну что? Пойдем с тетей Пэмми кататься, а? В парфюмчик заодно зайдем, в гигиенку; увидишь, что надо брать, когда ты подрастешь и мальчики за тобой начнут ухаживать. Может, и пистолетик какой себе присмотрим, да?
Сэм легко и без боя далась тете в руки. Рейчел пошла за ними следом, помогла собрать в дорогу Сэм и пристроить ее в детское кресло. Когда дверца закрылась и до Сэм дошло, что мама с ними не едет, она немного поплакала, но мы знали, что это ненадолго. Машина ее просто завораживала; едва она трогалась с места, как Сэм тут же затихала и смотрела в проплывающее небо или же просто засыпала, убаюканная движением и сонным гудением мотора. Мы посмотрели, как они отъезжают, после чего я вслед за Рейчел вышел через сад в поля, прилегающие к ее родительскому дому. Она шла, скрестив руки на груди, словно то, что мы недавно соприкасались ладонями, вызывало у нее неловкость.
— Как ты там? — поинтересовалась она.
— Весь в делах.
— Что-нибудь интересное?
Я рассказал про Ребекку Клэй и ее отца, а также о появлении Фрэнка Меррика.
— Что он за человек? — спросила Рейчел.
Странный какой-то вопрос.
— Опасный, — ответил я, — и такой, к которому не пробиться. Он считает, что Клэй все еще жив, и знает, что случилось с его дочерью. Насчет этого никто ничего сказать толком не может, но в целом бытует мнение, что Клэя нет в живых; или так, или дочь у него такая артистка, какой я в своей жизни не видывал. Меррик склонен к последнему. Сам он в свое время был грохальщиком, киллером по найму. Долгое время сидел в тюрьме, но не сказать, чтобы исправился. Хотя дело не только в этом. Пока Меррик там вялился, он опекал одного из бывших пациентов Клэя, да так, что даже перевелся следом за ним в тюрьму строгого режима, чтобы быть к нему поближе. Я поначалу думал, что это просто тюремный роман — ну ты понимаешь, «он постарше, она помладше», — но, как выяснилось, все выглядело совсем не так. В пациентах у Клэя значилась еще и дочка Меррика, которая вскоре после этого исчезла. Видимо, это и сплотило их с тем пареньком, Келлогом.
— Может, этот твой Меррик рассчитывал еще и разузнать у Келлога что-нибудь такое, что могло вывести его на след дочери, — рассудила Рейчел.
— Может быть, но он опекал того парнишку годами, защищал его. Разведать о том, что знал Келлог, ему было несложно, но ведь он его потом не бросил. Держался с ним бок о бок, заботился как мог.
— Он не мог защитить свою дочь, а потому защищал хотя бы Келлога — может, так?
— Непростой он человек.
— Ощущение такое, что ты его чуть ли не уважаешь.
Я покачал головой:
— Да нет, я его просто жалею. И даже в каком-то смысле понимаю. Но не уважаю. Не в том смысле, что ты сейчас подумала.
— А какой у меня может быть смысл?
Зря я это сказал. Не ровен час, выведет нас к истоку одной из причин, отчего мы с Рейчел расстались.
— Ну, что притих? — спросила она с нажимом, и я понял: она уже догадывалась, что я собирался сказать. И хотела, чтобы это прозвучало вслух, подтверждением чего-то печального, но неуклонного.
— У него на руках очень много крови, — сказал я. — Он не способен прощать.
С таким же успехом я мог говорить это про себя. Мне еще раз с неожиданной ясностью представилось, насколько я когда-то был схож с Мерриком — может статься, сходство сохранилось до сих пор. Я как будто заново лицезрел себя по эту сторону коридора длиной в десятилетия; себя тогдашнего и одновременно нынешнего — прибавившего в возрасте нелюдима, что тщится силой и вредом исправить некогда неправые деяния.
— И вот теперь ты перешел ему дорогу, — определила Рейчел, — привлек к делу полицию. Встал на пути его усилий вызнать правду насчет своей пропавшей дочери. Ты уважаешь его так, как уважают зверя, иначе это означало бы недооценивать его силу. Теперь ты думаешь, что вам снова предстоит встать лицом к лицу, разве не так?
— Так.
Брови у Рейчел нахмурились, а в глазах стояла тоска:
— И так у тебя всегда, без перемен. Скажешь, нет?
Я не ответил. Да и что можно сказать?
Рейчел на ответе не настаивала. Вместо этого она спросила:
— А Келлог по-прежнему в тюрьме?
— Да.
— Ты думаешь с ним поговорить?
— Если получится. Я разговаривал с его адвокатом. Как я понял, дела у Келлога обстоят не очень, чтобы очень. Хорошими они у него, собственно, никогда и не были, но, если он так и останется сидеть в «строгаче», спасти его будет уже нельзя. Он уже до поступления туда был не в ладах с рассудком. А теперь он может сойти с ума окончательно.
— Правда ли все рассказы о таком заведении?
— Да, правда.
Какое-то время Рейчел молчала. Мы ступали по палой листве. Время от времени листья издавали звуки, словно какой-нибудь утешающий, баюкающий ребенка родитель, а местами, наоборот, шуршали безжизненно и сухо, обещая, что все рано или поздно пройдет.
— А что тот психиатр, Клэй? Ты говоришь, его подозревали в возможном предоставлении информации о детях насильникам? Было ли что-то, намекающее на его прямую причастность к насилию?
— Ничего, по крайней мере, я ничего на этот счет не знаю. Дочь его считает, что он не мог ужиться со своей виной за неспособность все это предотвратить. Он полагал, что должен был узреть происходящее изначально. Дети вроде Келлога проходили через насилие уже до того, как поступали к нему. У Клэя не всегда получалось до них достучаться, но его дочь вспоминает, что в их лечении налицо был прогресс, во всяком случае, в понимании ее отца. Того же мнения и адвокат Келлога. Методика Клэя была достаточно действенной. Я также говорил с одним из его коллег, доктором Кристианом, он руководит клиникой для подвергшихся насилию детей. Клэя он критикует в основном за то, что тот изначально был нацелен непременно выявить насилие. У него на это был разработан план мероприятий, который в итоге и вышел ему боком, после чего ему перестали поручать экспертные оценки для штата.
Рейчел, остановившись, опустилась на колени. Оказывается, она приметила цветок пашенного клевера с его мохнатенькими розовато-серыми соцветиями.
— Им ведь в сентябре-октябре уже отцветать положено, — заметила она. — А этот, гляди-ка, цветет и хоть бы хны. Мир меняется. — Она сорвала цветок и протянула его мне. — К удаче.
Я подержал его на ладони, вслед за чем бережно спрятал в кармашек бумажника.
— Вопрос тем не менее остается, — продолжила Рейчел. — Если насилие над разными детьми осуществляли одни и те же люди, то как они их намечали, выбирали? Судя по тому, что ты мне сказал, они брали самых уязвимых. Откуда им все было известно?
— Кто-то их извещал, — рассудил я, — отдавал им детей на потребу.
— Если не Клэй, то тогда кто?
— Детей к Клэю направляли по решению комитета. В нем были сотрудники психиатрии, социальные работники. Если бы этим занимался, скажем, я, то мне тоже надо было в Этом комитете состоять. Хотя копы, само собой, взглянули на этот вопрос под таким же углом. Просто обязаны были. То же самое и люди Кристиана. Но ни к чему не пришли.
— И вот Клэй исчез. Почему? Из-за того, что произошло с детьми, или из-за того, что принимал в этом участие? Из-за того, что чувствовал себя ответственным, или из-за того, что был ответственным?
— Две большие разницы.
— Прямо какая-то нелепость, взять так и исчезнуть. Понятно, всегда бывают исключения, но чтобы подобное мог выкинуть доктор… Он же сам психиатр, специалист со стажем, не какая-нибудь там мелкая сошка. Такого не только не сломаешь, но и вряд ли согнешь, тем более в считаные дни.
— Тогда получается, он или сбежал, чтобы уйти от последствий…
— Что тоже звучит не вполне уместно. Если он был задействован, ему наверняка хватило бы ума прикрыть свои следы.
— Или же его кто-то «исчез» — один или несколько из числа тех, кто совершал насилие.
— Скрывая свои следы.
— Но зачем ему было вообще так поступать?
— Шантаж. Или же он сам к нему склонялся.
— Ты все же считаешь, он участвовал в насилии? Ведь рискованно.
— И даже очень, — согласилась она. — Что, впрочем, не исключает вероятность того, что он педофил. Как и вероятность шантажа.
— Мы по-прежнему предполагаем, что он виновен.
— Взвешиваем варианты, только и всего.
Занятие само по себе интересное, но какое-то безрезультатное. Пока так и не ясно, что же здесь не так. Мы тронулись обратно к дому; в плавно вечереющем небе уже всходила ранняя луна. Мне предстояла долгая дорога домой, и я вдруг ощутил безысходное одиночество. Мне не хотелось уезжать от этой женщины и нашего общего ребенка, не хотелось все так оставлять. Просто невмоготу.
— Рейч, — тихо окликнул я, замедляя шаг.
Она, обернувшись на ходу, тоже приостановилась.
— Что с нами сделалось?
— Мы об этом уже разговаривали.
— Разве?
— Ты же сам знаешь, — сказала она. — Я думала, что смогу справиться — и с тобой, и с тем, чем ты занимаешься. Но я, видно, ошибалась. Что-то во мне на это отзывалось — какая-то часть меня, рассерженная и уязвленная, — но в тебе это так велико, что я пугаюсь. И…
Я выжидательно молчал.
— Когда я вернулась в дом — тогда, в мае, когда мы… не хочу даже говорить «когда мы опять воссоединились», уж очень недолго это длилось — так вот, когда мы еще на раз попритирались, я вдруг поняла, как мне там все против души. До меня даже не доходило насколько, пока я не ушла и не вернулась еще раз… Знаешь, в том месте что-то не то. Даже и объяснить не могу. Наверное, я и не пыталась это высказывать, во всяком случае вслух, но есть там вещи, о которых ты мне не рассказывал, утаивал. Я иногда слышала, как ты выкрикиваешь во сне имена. Видела, как слоняешься лунатиком по дому, все разговариваешь с кем-то, кого я не вижу, но я знаю, кто это. Я смотрела на тебя, когда ты думал, что стоишь один и отвечаешь кому-то или чему-то в полусумраке. — Рейчел безрадостно усмехнулась. — Черт, да я даже видела, как наша собака это делает. Ты и ее довел. В привидения я не верю. Может, потому их и не вижу. Думаю, они берутся изнутри, а не снаружи. Это люди их создают. Вся эта блажь насчет духов с недовершенными земными делами, насчет людей, что были лишены жизни до срока и с той поры неприкаянно бродят, не уходят из тех или иных мест — я всему этому ни на грош не верю. Незавершенные дела есть только у живых; именно они никак не могут порвать с прошлым. Твоему дому — а это именно твой дом — в самом деле нет покоя. Его призраки — это твои призраки. Ты привносишь их в мир, и лишь тебе под силу от них избавиться. А до этой поры никто в этой жизни не составит тебе пару, потому что демоны в твоей голове и духи в твоем сердце их изгонят. Ты понимаешь? Я знаю, через что ты проходишь, что пропускаешь через себя все эти годы. Я ждала, что ты мне расскажешь, но ты этого не мог. Иногда мне думается, это оттого, что ты боялся: вдруг ты расскажешь мне, а они тогда тебя бросят и уйдут, а ты этого не хочешь. Они подпитывают эту твою ярость внутри тебя. Вот почему ты смотришь на этого самого Меррика с жалостью; более того, ты ему сопереживаешь.
Лицо ее, а вместе с тем и тон голоса преобразились, щеки рдели от гнева.
— Так что смотри на него неотрывно, следи, потому что ты станешь таким же, как он, если все это не прекратится: пустым сосудом, движимым лишь ненавистью, местью и отчаянной, безутешной любовью. И мы в конце концов порознь не потому, что я боюсь за Сэм или за себя, или что из-за твоей работы может что-нибудь случиться с тобой или с нами. Ты пугаешь меня — тем, что какую-то твою часть неудержимо влечет к себе зло, боль и страдание, и страдание это, ты наверняка чувствуешь, так и пребудет в тебе неутоленным. Оно не прекратится никогда. Ты говоришь о Меррике как о человеке, неспособном прощать. Так вот прощать неспособен и ты. Ты не можешь простить себе, что не оказался на месте и не защитил своих жену и ребенка, а им не прощаешь того, что их смерть тенью легла на тебя. Я-то думала, что ты изменишься, что наше близкое присутствие в твоей жизни позволит тебе хоть отчасти излечиться, умиротвориться за счет нас. Но миру, как видно, не бывать. Ты хочешь его, но не можешь заставить себя сойтись с ним в объятиях. Ты просто…
Рейчел душили слезы. Я подошел было к ней, но она отстранилась.
— Нет, — выговорила она негромко. — Не надо, прошу.
Она ушла; я за ней не пошел.

Глава 17

Элдрич прибыл в Мэн в понедельник с утра; его сопровождал более молодой подручный с чуть рассеянным и молчаливо-отчаянным видом алкоголика, позабывшего, где спрятана опохмелка. Всю беготню с прошениями Элдрич препоручил ему, а сам по итогам представления бумаг лишь вымолвил от имени клиента несколько слов своим негромким ровным голосом насчет того, что клиент у него миролюбивый человек, чьи действия, мотивированные исключительно беспокойством о судьбе его пропавшего ребенка, оказались крайне неверно истолкованы этим жестоким, бесчувственным миром. Тем не менее он дал от имени Меррика обещание (сам Меррик ничего говорить не стал) неукоснительно соблюдать все требования вынесенного судебного решения и почтенно попросил уважить просьбу его клиента о выходе на свободу.
Судья, звали которую Нола Хайт, была не дура. За свои пятнадцать лет в мантии она чего только и от кого только не наслушалась, а потому словеса этого старого лиса не собиралась вешать себе на уши.
— Ваш клиент, мистер Элдрич, — заметила она, — провел десять лет в тюрьме за покушение на убийство.
— За нападение с применением физического насилия, ваша честь, — поправил молодой помощник Элдрича. Судья Хайт ожгла его взглядом, под которым у него опалились волосы.
— Смею заметить, ваша честь, что данное обстоятельство, как мне кажется, к нашему вопросу рассмотрения не относится, — заметил Элдрич, смиренностью тона пытаясь как-то пригладить встопорщенные перья судьи. — За данное нарушение мой клиент отбыл соответствующий срок. Теперь он другой человек: исправительное учреждение изменило его и облагородило.
Судья Хайт полыхнула взглядом, под которым человек не столь закаленный неминуемо обратился бы в груду тлеющих обломков, — а Элдрич ничего, стоял, только слегка всколыхнулся и задымился.
— Еще один хотя бы мизерный проступок в связи с этим самым рассмотрением, и ваш подзащитный облагородится по максимуму, во всю силу применимых тс данному делу статей закона, — изрекла она. — Я ясно выражаюсь, поверенный?
— Бесспорно. — Элдрич отвесил ей почтительный полупоклон. — Ваша честь столь же рассудительны, сколь и мудры.
У судьи Хайт мелькнула раздраженная мысль, не квалифицировать ли эту клоунаду как неуважение к суду, но она махнула рукой.
— Катитесь к черту из моей судейской, — сухо напутствовала она.

 

Было нее еще рано, начало одиннадцатого. К одиннадцати Меррика по мере готовности соответствующих бумаг должны были выпустить. Когда он появился, я ждал его на выходе из окружного изолятора Камберленда и вручил судебный ордер, запрещающий дальнейший контакт с Ребеккой Клэй под страхом тюремного заключения и/или штрафа. Он взял его, внимательно прочел и аккуратно сунул в карман куртки. Вид у Меррика был помятый и усталый, как у большинства людей, двое суток провалявшихся в камере.
— То, что ты сделал, это низко, — сказал он.
— В смысле, что напустил на тебя копов? А терроризировать молодую женщину, по-твоему, не низко? Надо тебе пересмотреть твои стандарты. А то они у тебя малость устарели, с душком.
Он, вероятно, меня слушал, но вполуха. И даже на меня не смотрел, а глазел куда-то через правое мое плечо, словно не удостаивая зрительным контактом.
— Мужчины друг с другом должны себя вести как подобает мужчинам, — продолжил Фрэнк. Лицо его рдело пятнами, будто закипая изнутри. — А ты спустил на меня псов, когда я хотел всего лишь поговорить. Ты и твоя дамочка, у вас у обоих нет чести.
— Давай вместе позавтракаем, я заплачу, — предложил я. — Потолкуем, может, к чему-нибудь придем.
Меррик вяло отмахнулся:
— Оставь себе и свой завтрак, и свою толковню. Мы уже обо всем перетолковали.
— Ты не поверишь, но я тебе даже в чем-то сочувствую, — сказал я. — Ты хочешь выяснить, что случилось с твой дочерью. Я знаю, каково это. Если я могу тебе помочь, то я это сделаю, но запугивать Ребекку Клэй — ничего это не даст. Если ты опять к ней хотя бы приблизишься, тебя схватят и упекут обратно за решетку: коли повезет, то здесь, в Камберленде, а нет, так могут и в Уоррен, в строгач. И еще один год из жизни долой, и уж во всяком случае ты не приблизишься к правде об исчезновении твоей дочки.
Впервые с начала разговора Меррик на меня посмотрел.
— С той дамочкой Клэй мы квиты, — сказал он. — А с тобой вот нет. И я тоже дам тебе совет, раз уж ты мне на него расщедрился. Не лезь куда не следует, и тогда, может, я буду милосерднее, когда наши пути снова сойдутся.
С этими словами он протолкнулся мимо и пошел к автобусной остановке. За прошедшие дни он как будто сделался пониже ростом, плечи чуть сгорбились, а джинсы в краткий период заточения понахватали пятен. Мне опять стало его жалко. Несмотря на то, что я про него знал и в чем он в разное время подозревался, Меррик все-таки был отцом, ищущим свое потерянное дитя. Быть может, это вообще все, что у него осталось. Но знал я и то, какой урон способно нанести это одержимое туповатое упорство. Знал потому, что сам когда-то такой урон наносил. Меррик будет искать, пока не докопается до правды или же кто-то не заставит его остановиться. И любой расклад заканчивается только смертью.
Я позвонил Ребекке сказать, что по крайней мере пока Меррик вряд ли будет ее тревожить, хотя гарантий нет.
— Понимаю, — ответила она. — Но меня от этих караульщиков возле моего дома начинает уже трясти. Я так больше не могу. Вы уж их как-нибудь от меня отблагодарите и выставьте мне счет, ладно?
— И еще одно, мисс Клэй, — сказал я, — последнее. Будь выбор за вами, вы бы хотели, чтобы нашелся ваш отец?
Она ответила не сразу.
— Где бы он ни был, — сказала она задумчиво, — туда его привел сделанный им выбор. Я уже как-то говорила: иногда мне думается про Джона Пула. Он ушел, а обратно так и не вернулся. Я по привычке делаю вид, что не знаю, случилось ли это из-за меня, из-за того, что я попросила его найти моего отца — или же с ним случилось что-то другое, одинаково неприятное. Но когда мне не спится и я лежу у себя в темноте, я знаю, что все это моя вина. При свете дня мне по силам себя убедить, что я здесь ни при чем, но правда-то мне известна. Вас я не знаю, мистер Паркер. Я попросила вас мне помочь, и вы это сделали, и ваши время и усилия я оплачу, но друг друга мы при этом не знаем. Если б с вами что-нибудь случилось из-за того, что вы расспрашивали о моем отце, нас бы это связало, а я не хочу быть к вам привязана, во всяком случае, в таком смысле. Вы меня понимаете? Я пытаюсь от этого отрешиться. И хочу, чтобы вы сделали то же самое.
Она повесила трубку. Может, она права и Дэниела Клэя действительно следует оставить там, где он находится, над или под землей. Но это теперь зависит не от нее и не от меня; теперь уже нет. Где-то поблизости бродит Меррик, а также тот, кто проинструктировал Элдрича оказывать ему поддержку. Возможно, роль Ребекки Клэй во всем этом закончена; а вот моя…

 

Когда главная тюрьма штата базировалась еще в Томастоне, сложно было проехать мимо, не заметив ее. Она встречала вас как раз на въезде в город — массивное строение на Первом шоссе, пережившее два пожара; здание, которое даже после восстановления, ремонта, расширения и отдельных доводок все равно напоминало то узилище начала девятнадцатого века, каким когда-то являлось. Впечатление такое, что сам город образовался именно вокруг тюрьмы, хотя на самом деле раньше, начиная еще с семнадцатого века, Томастон значился как торговая фактория. Тем не менее тюрьма главенствовала над местным ландшафтом и физически, и, можно сказать, психологически. Первое, что при упоминании Томастона возникало в уме у любого из жителей штата Мэн, это, конечно же, тюрьма. Иногда я задумывался, каково это, жить в месте, основной предмет гордости которого — содержание в неволе людей. Может статься, спустя какое-то время это просто забывается, а эффект, производимый этим местом на город и его жителей, как-то упускается из внимания. Быть может, это лишь приезжие начинали тотчас ощущать некую гнетущую ауру, облаком висящую над этим местом, словно бы отчаяние тех, кто заперт здесь за тюремными стенами, просачивалось в атмосферу, сообщая ей угрюмую серость, которая тяжелила воздух, подобно мелкой взвеси свинца. Преступность здесь, само собой, держалась на низком уровне. Томастон был местом, где насильственные преступления совершались раз в два или три года, так что здешний криминальный рейтинг в сравнении со средним по стране составлял примерно треть. Быть может, безотлучные очертания тюрьмы воздействовали таким образом на поведение тех, кто подумывал о карьере уголовника.
Иное дело Уоррен. Размером он был побольше, чем Томастон, и имидж его не настолько ассоциировался с местом лишения свободы. Новая тюрьма штата взрастала постепенно. Начало положило открытие «супермакса» — тюрьмы строгого режима, — затем открылась психиатрическая лечебница закрытого типа, и наконец завершилось все великим переселением в новое обиталище общережимных заключенных из Томастона. Новую тюрьму, в отличие от старой, найти было не так легко: она скромно притулилась у Девяносто седьмой автострады, настолько неброско, насколько это возможно для заведения с тысячей заключенных и четырьмя сотнями персонала. Я проехал вдоль Кушинг-роуд, оставив слева Болдукскую исправительную колонию, и так выехал к каменно-кирпичному знаку справа от дороги. «Тюрьма штата Мэн» — значилось на нем, а ниже указывались годы, 1824-й и 2001-й (первый — год основания тюрьмы-прародительницы, а второй — открытия нынешней, современной).
Уоррен больше походил не на тюрьму, а на какой-нибудь современный завод. Сходство лишь усиливалось за счет большой площадки техобслуживания справа, где размещалась, наряду с прочим, тюремная электростанция. Над газоном у главного входа висели сделанные из буев птичьи кормушки; все здесь смотрелось новым, свежевыкрашенным. Тем не менее гнетущая тишина (она, а также бело-зеленое название над входом, армированная «колючка» поверх двойного ограждения, неотвязное присутствие охранников в синей форме и штанах с лампасами, а также пришибленные посетители в вестибюле, что пришли к своим родным и близким) выдавала подлинный характер этого места. А потому не оставалось лишних сомнений в том, что при всей своей ретуши и фасадной косметике это все та же тюрьма, какая была извечно в Томастоне.
Чтобы я получил доступ к Энди Келлогу, определенно задействовала кое-какие рычаги Эйми Прайс. Рассмотрение просьбы о свидании занимает здесь иной раз до полутора месяцев. В то же время сама Прайс могла видеться со своим подзащитным в любое время, да и я к здешнему тюремному начальству был не сказать, чтоб совсем уж не вхож. Сюда — точнее, еще в Томастон, — я наведывался к проповеднику Фолкнеру, когда он сидел там в изоляторе (ту мою стычку с ним запомнили все — жуткий выдался конфуз), хотя в это новое место я приезжал впервые.
Так что я не очень-то и удивился, когда после прохода через систему безопасности в здание самой тюрьмы увидел возле Эйми Прайс знакомую фигуру: Джо Лонг, полковник охранной службы. За то время, что мы не виделись, он особо не изменился — по-прежнему здоровяк, по-прежнему немногословный, по-прежнему излучающий спокойную авторитетность, от которой вся тысяча заключенных проникалась к нему невольным уважением. Форма накрахмалена, выглажена; все, чему надлежит блестеть, надраено до блеска. Правда, в усах с прошлой нашей встречи прибавилось седины, но я на этом решил внимания не акцентировать. А под этой неприветливой наружностью крылся чувствительный ребенок, так и ждущий, что его сейчас обнимут. Впрочем, насчет этого я сдержался: как-никак, мы здесь не одни.
— Ну что, явился не запылился? — спросил он так, будто я только и делаю, что днями и ночами стучусь без устали в двери и криком кричу, чтобы меня пустили поиграть со всеми ребятишками.
— Да вот, — развел я руками, — запал на мужчин, у которых костюм в полоску.
— Для хорошего человека и добра здешнего не жалко, — откликнулся он.
Таков он, Джо Лонг. Зубоскал еще тот. Будь он немного суше, бы был Аризонской пустыней.
— А что, мне это новое место нравится, — одобрил я. — Казенное, но с элементами домашнего уюта. Вижу, ты приложил руку к декору: строгие оттенки серого, решетчато-проволочный орнамент. Печать твоего вкуса лежит решительно на всем, о том кричат даже камни.
Он посмотрел на меня несколько дольше, чем положено по уставу, после чего элегантно развернулся на каблуках и сказал следовать за ним. Эйми Прайс двинулась рядом в ногу, а замыкал цепочку еще один охранник, кажется, по фамилии Вудбери.
— Я вижу, у вас везде друзья? — отметила на ходу Эйми.
— Если мне когда-нибудь придется здесь осесть в качестве гостя, надеюсь, он будет обо мне заботиться.
— Что ж, удачи. Если вас сюда угораздит, то лучше обзавестись заточкой.
Наши шаги звонким эхом отдавались по коридору. Теперь был слышен шум: разговоры и крики невидимых людей, гроханье стальных дверей, далекий клекот радио и телевизоров. Характерная для тюрьмы картина: внутри звуки не стихают никогда, даже ночью. Не остается ничего, кроме как остро осознавать присутствие, слышать возню лишенных свободы людей вокруг тебя. Ночью, после того как гасят свет и природа звука меняется, становится еще хуже. Заключенных, обрушиваясь волной, с полной силой настигает вся отчаянность их положения. Храп и сонное бормотание пронзаются вскриками тех, кому видятся кошмары, и плачем тех, кто еще не сжился с перспективой провести в этом гиблом месте годы и годы, а также тех, кто сживаться с этим не собирается. Хват как-то рассказывал, что за свою самую долгую отсидку (два года из трех присужденных) не было ни одной ночи, чтобы сон его не оказался нарушен. Именно это, по его словам, донельзя изнашивает человека. Ирония в том, что, когда его выпустили, он точно так же не мог заснуть, только на этот раз из-за невыносимой тишины ночного города.
— Энди для встречи переводят из «супермакса» в бесконтактную комнату, — пояснила мне Эйми. — Вариант не идеальный, и о тюремной атмосфере вы представление вряд ли составите, но это все, что я могла сделать. Энди по-прежнему считается небезопасным для себя и окружающих.
Извинившись, она перед аудиенцией с Келлогом отпросилась в туалет, так что мы с Джо Лонгом остались на время одни. Вудбери держался на дистанции, привычно разглядывая пол и стены.
— Давненько мы не виделись, — подал голос Джо. — Года два, три?
— Ты чуть ли не сожалеешь об этом.
— Ну да, почти. — Джо оправил галстук, педантично стряхнув несколько соринок, посмевших к нему пристать. — Ты там насчет того проповедника, Фолкнера, ничего не слышал? Говорят, он просто сгинул без следа.
— Да, такая ходит молва.
Лонг, закончив возиться с галстуком, взглянул на меня поверх очков и задумчиво провел рукой по усам.
— Странно все-таки, что он так нигде и не всплыл, — продолжил он. — Такие люди так просто не пропадают, особенно когда у всех к ним подобное внимание. Иной раз даже закрадывается мысль, а в том ли направлении его ищут. Скажем так, вверху, вместо того чтоб внизу. Над землей, а не под ней.
— Теперь уж, наверное, и не узнать, — рассудил я.
— Скорей всего, нет. Может, оно и к лучшему. Тосковать о проповеднике никто не тоскует, но закон есть закон. За такие дела место ему за решеткой, и место это показалось бы ему ох несладким.
Если Лонг рассчитывал, что я невзначай ему что-нибудь выдам, то он заблуждался.
— Не спорю, — согласился я. — Кстати, слышал, Энди Келлогу здесь тоже живется не ахти. Какие-то, говорят, проблемы с привыканием.
— Энди Келлог весь как есть сплошная проблема. Некоторые из них он прямо-таки сам создает для себя. Не хочешь, а приходится его среди ночи глушить газом и пристегивать голого к стулу. Хотя не мешало бы это место освободить под кого-нибудь еще. А то мы все тратим деньги налогоплательщиков, возим плохих парней самолетом в Египет с Эмиратами, чтобы помягчали. А их бы лучше автобусом — тем же «Трейлуэйз» — и прямиком сюда. — Впервые глаза у него эмоционально блеснули. — А «стульчак», так он же для сдерживания, а не для пытки, — добавил он тихо, будто не веря этому утверждению настолько, чтобы произнести его в полный голос.
— Все равно это пытка, — оговорился я, — раз человек от нее с ума сходит.
Лонг в ответ открыл было рот, но тут появилась Эйми Прайс.
— Ну что, — сказала она, — можно идти.
Дверь, что напротив, открыл Вудбери, и мы вошли в помещение, разделенное надвое толстым щитом плексигласа. Ряд кабинок, каждая со своей переговорной системой, создавала для визитеров атмосферу относительной приватности, хотя нынешним утром нужды в этом не было. По ту сторону стекла стоял всего один заключенный, а за ним с каменными лицами маячили двое охранников. На заключенном был оранжевый комбинезон, а на шее болталось подобие ярма с цепями, которые сковывали разом и руки, и ноги. Ростом этот человек был пониже меня; в отличие от большинства заключенных, тюремные харчи и недостаток движения на его комплекции не сказывались. Комбез был ему даже великоват, рукава сползали на костяшки пальцев. Кожа бледная, ломкие темные волосы липли ко лбу косой щербатой челкой. Над глубоко посаженными глазами нависали узкие, но какие-то разбухшие брови. Рот маленький, гузкой, с тонкими губами. Нижняя челюсть подрагивала, как будто человек готов был вот-вот расплакаться. Впрочем, при виде Эйми он от уха до уха осклабился, обнажив нехватку переднего зуба среди остальных, с серым налетом зубного камня.
Когда мы сели, уселся и он, Келлог.
— Как дела, мисс Прайс? — спросил он, подавшись к микрофону.
— Хорошо, Энди. А у тебя?
На эту короткую фразу он размашисто закивал, как будто с ним по-прежнему разговаривали, а он выслушивал. Вблизи под левым глазом у него различался синяк, расплывшийся по скуле. По правому уху бороздой проходил шрам, запекшаяся кровь на входе в канал мешалась с ушной серой.
— Да у меня все нормалёк, — ответил он в конце концов.
— Ни с кем не пререкаешься?
— Я это… Ну, таблетки принимаю, как вы велели, и охранникам говорю, если мне нехорошо.
— А они слушают?
Энди, переглотнув, попытался как бы оглянуться на стоящих сзади. Поймав это движение, Эйми обратилась к охранникам:
— Вы не могли бы чуть отойти?
Те посмотрели на Лонга за разрешением и, получив его, потеснились из нашего поля зрения.
— Есть такие, которые хорошие, — продолжал рассказывать Келлог. — Вот сэр полковник, — Энди уважительно кивнул на Лонга, — он всегда меня выслушивает, когда мы с ним видимся. А другие, те постоянно на меня крысятся, нозят. Я сам к ним не лезу, все бочком-сторонкой, а они спецом меня из себя выводят. Специально раздраконивают, и вот тогда у меня проблемы. Нарываюсь.
Он уже в третий или четвертый раз посмотрел на меня — вскользь, не задерживаясь взглядом, но всякий раз кивая, как будто одобряя этим мое присутствие. Покончив с любезностями, Эйми меня представила:
— Энди, это мистер Паркер, частный детектив. Он бы хотел с тобой кое о чем поговорить, если ты не против.
— Нисколько я не против, — замотал головой Келлог. — Приятно познакомиться, сэр.
Скрепив таким образом знакомство, он теперь открыто, с интересом на меня посмотрел. Было в нем что-то ребяческое. Сомнения нет, при дурных обстоятельствах этот человек мог быть непредсказуем и даже опасен. Вместе с тем в голове не укладывалось, как могли те, кто видел Энди Келлога, читал его досье, не прийти к выводу, что этот молодой человек, который всю свою жизнь продирался сквозь житейские дебри (кстати, не им созданные); человек, которому в этой жизни никогда не находилось места, все-таки не заслуживает того, чтобы жизнь его кончилась в камере, а уж тем более голышом на «стульчаке» в ледяной комнате, и все лишь потому, что кто-то не удосужился проверить, принимал ли он как надо таблетки.
Я придвинулся ближе к стеклу. Мне хотелось расспросить Келлога про Дэниела Клэя и о том, что там происходило в лесу возле Бингема. Я отдавал себе отчет, насколько будет непросто и мне, и ему; к тому же не исключено, что, он наглухо замкнется или выйдет из себя, и тогда я уже ничего от него не добьюсь. И я решил начать с Меррика в расчете на то, что так, постепенно, можно будет попятным ходом выйти на тему насилия.
— Я тут видел одного твоего знакомого, — сказал я. — Звать его Фрэнк Меррик. Ты его помнишь?
Парень восторженно затряс головой. При этом он широко улыбался, вновь выставив напоказ свои серые зубы (скоро их смоет: вон какие десны — пунцовые, воспаленные).
— Да это ж мой друг! — сиял он глазами. — Он знаете, как меня любил, защищал! Он ко мне сюда придет, на свиданку?
— Не знаю, Энди. Не думаю, что ему захочется снова сюда приходить. Ты же понимаешь?
Келлог опал лицом:
— Ну да, наверное. Я когда отсюда выйду, то тоже никогда сюда больше не приду, то есть вообще.
Он нервным движением сковырнул на руке болячку, которая тут же закровоточила.
— Энди, а как Фрэнк, ты говоришь, за тебя заступался?
— Он на всех тут жути нагнал. Я-то его не боялся — ну, может, самую малость, поначалу, — а остальные перед ним все бздели. Стоило кому на меня рыпнуться, так Фрэнк сразу тут как тут, и тогда у них сразу охота отпадала. Он знал, как их достать, даже в строгаче. — Он опять широко улыбнулся. — Кое-кому от него досталось по самое не могу.
— Фрэнк никогда не говорил, отчего он за тебя заступается?
— Как отчего? — растерялся Энди. — Другом он мне был, вот отчего. Я ему нравился. И он не хотел, чтобы со мной кто-нибудь вытворил дурное.
Тут кровь бросилась ему в лицо, и мне неуютно вспомнился Меррик, как будто б что-то передалось от него этому бедняге, пока они сидели вместе. Я увидел, как руки у Келлога сжимаются в кулаки. Уголком рта он с присвистом всасывал воздух, наполняя слюной пустое дупло в зубе и опять его опорожняя; звук своей ритмичностью напоминал тиканье мины замедленного действия, взведенной на взрыв.
— Гомом он не был, — выговорил парень, медленно накаляясь. — Если вы об этом, то говорю сразу: это неправда. Он не пидор. Ни он, ни я. И если вы думаете сказать…
Краем глаза я видел, как Лонг правой рукой подал знак, и двое охранников тут же всплыли в поле зрения за спиной у Келлога.
Не волнуйся, Энди, — сказала Эйми. — Никто ничего не думает.
Парень мелко трясся, силясь совладать с собой.
— Не был, и все. Фрэнк пальцем меня не трогал. Он был мой друг, понятно?
— Конечно, понятно, Энди, — сказал я, — извини. Я ничего такого не хотел сказать. Просто хотелось спросить, не намекал ли он тебе, что между вами есть что-то общее. Он ни разу не упоминал тебе про свою дочь?
Келлог понемногу остывал, хотя во взгляде у него читались враждебность и подозрительность. Понятно, развеять их будет непросто.
— Ну, говорил кое-что.
— Это уже после того, как он стал за тебя заступаться, да?
— Ага.
— Она ведь была пациенткой доктора Клэя, как и ты?
— Ага. Она исчезла, пока Фрэнк сидел в тюрьме.
— А Фрэнк никогда тебе не рассказывал о своих догадках, что с ней могло произойти?
Парень покачал головой:
— Он вообще не любил про нее заговаривать. Сразу грустным становился.
— А он тебя не расспрашивал про то, что с тобой случилось там, на севере?
Келлог сглотнул и отвернулся. Снова пошло всасывание уголком рта, хотя на этот раз без злобы.
— Да, — ответил он тихо.
Именно «да», а не «ну» или «ага». При этом Энди Келлог сделался неуловимо моложе, словно бы я, затронув тему насилия, неожиданно переправил его обратно в детство. Лицо его обмякло, зрачки сузились. Округлились плечи, отчего зрительно он стал еще меньше, а ладони свелись в жесте наподобие молитвенного. Замученный истязаниями взрослый куда-то схлынул, растворился, и наружу проглянул призрачный образ ребенка. Нужды расспрашивать, что с ним делалось, в сущности не было. Все явствовало из самой его мимики — подергиваний, дрожаний, морганий, — бесхитростной игры черт, выдающей память о перенесенной боли и унижении.
— Он хотел знать, что я видел, — произнес он едва ли не шепотом, — чего помнил.
— И что ты ему сказал?
— Сказал, что они со мной делали, — ответил парень просто. — Тогда он спросил, видел ли я их лица или, может, слышал по именам, но на них были маски, и никаких имен никто не говорил. — Он не мигая смотрел на меня. — Они походили на птиц, все разные. Был орел, ворона. Потом еще голубь, петух. Все разные, — передернув плечами, повторил он. — Они те маски постоянно носили, не снимали.
— Ты помнишь что-нибудь о том, где это происходило?
— Было темно. Меня они со связанными руками-ногами и мешком на голове клали в багажник машины. Затем какое-то время ехали, потом вытаскивали меня. Когда снимали мешок, я уже стоял в комнате. Там были окна, но все завешенные. Был газовый обогреватель, лампы керосиновые. Глаза я старался закрывать: знал уже, что произойдет. Знал потому, что со мной это было уже не впервой. Оно как будто всегда со мной творилось, и конца-краю этому не было видно.
Пару раз он кругло моргнул, вслед за чем закрыл глаза, как будто переживая все заново.
— Энди, — шепнул я.
Глаз он не раскрыл, но кивнул, давая понять, что слышит.
— Сколько раз такое происходило?
— После трех я перестал считать.
— Почему ты никому об этом не рассказал?
— Они сказали, что меня убьют, а вместо меня заберут для тех занятий Мишель. Один из них сказал, что им все равно, мальчишка это или девчонка: подумаешь, говорит, только дырки разные. А Мишель мне нравилась. Я не хотел, чтобы с ней чего худое случилось. Я-то уже был привычный, знал, чего ожидать. Научился как-то малость отгораживаться. Представлял, что нахожусь в это время где-нибудь в другом месте, что я — это не я. Иногда, скажем, летал над лесом, смотрел вниз и видел всех людей, находил там Мишель, шел к ней, и мы играли вместе у реки. Я так мог, а Мишель, она бы не смогла. Они б ее не выпустили, оставили бы у себя на постоянку.
Я оперся о спинку стула. Этот тогда еще малец пожертвовал собой ради другого ребенка. Эйми мне об этом рассказывала, но слышать это от самого Келлога было совсем иное дело. В этой истории самопожертвования не было никакой похвальбы. Он шел на это из любви к другому ребенку, младше по возрасту, и видел это как нечто совершенно естественное. Я еще раз углядел в нем мальчишку, запертого в теле взрослого; ребенка, чье развитие почти полностью прекратилось, купировалось за счет того, что с ним проделывали люди. Возле меня молчала Прайс, стиснув губы так, что они обескровились. Должно быть, это повествование она уже слышала, но легче ей от этого вряд ли становилось.
— Но в конце ведь все выяснилось, — напомнил я. — Люди обнаружили, что с тобой происходит.
— Я обозлился. Ничего не мог с собой поделать. Меня привели к доктору. Он меня стал осматривать. Я пытался его остановить, помешать. Мне не хотелось, чтобы они пришли за Мишель. Я пробовал врать, ради Мишель, а он меня постоянно из себя все равно что выковыривал, выводил на чистую воду. Всех ответов заранее в голове не удержишь. Меня потом снова таскали к доктору Клэю, но я больше с ним разговаривать не хотел, отмалчивался. Меня тогда отправили обратно, а там я уже стал переростком и вышел по возрасту. Жизнь меня свела не с теми, я бедокурил, и оказался через это в Замке.
«Замок» — так назывался старый Молодежный центр штата Мэн в южном Портленде, исправительное учреждение для проблемной молодежи, построенное в середине девятнадцатого века. Потом оно закрылось, но никто о нем особо не тосковал. Прежде чем были построены новые молодежные колонии в южном Портленде и Чарлстоне, уровень рецидивизма у отбывшей срок молодежи составлял пятьдесят процентов. Затем он снизился до десяти-пятнадцати, в основном из-за того, что колонии теперь ориентировались не на строгость содержания и наказания, а на помощь несовершеннолетним, некоторым из которых было всего одиннадцать-двенадцать лет от роду, в преодолении их проблем. Впрочем, Энди Келлог в силу возраста этих перемен не застал. Он уже был ходящим и говорящим свидетельством всего, что может быть неправого в работе штата с неблагополучными детьми.
Заговорила Эйми:
— Энди, можно я покажу мистеру Паркеру те твои картинки?
Он открыл глаза. Слез в них не было. Возможно, их у него уже не осталось: выплакал.
— Конечно.
Женщина открыла миниатюрный кейс и вынула оттуда картонный альбом, который передала мне. В нем находилось восемь или девять картинок, сделанных в основном цветными мелками, а пара — акварелью. Первые четыре или пять были угрюмо-темными, в серо-черно-красных тонах; на них были запечатлены грубые нагие тела с головами птиц. Видимо, те самые картинки, о которых рассказывал мне «Билл».
Остальные художества изображали вариации одного и того же пейзажа: деревья, голая земля, запущенные полуразрушенные строения. Картинки были грубоватые и достаточно бесталанные, тем не менее детали на некоторых были прорисованы с большой кропотливостью, чего не скажешь об остальных — сердитые взмахи и росчерки черного с зеленым; при этом ландшафт явно тот же самый, только созданный в порыве гнева и горя. И на каждой картинке высился большой, величавый каменный шпиль. Это место было мне знакомо, потому что его изображение я уже встречал. Это был Галаад.
— Энди, а почему ты рисовал именно это место? — спросил я.
— Так там все и происходило, — сказал он. — Сюда они меня отвозили.
— Откуда ты знаешь?
— На второй раз, когда они меня затаскивали, с меня сполз мешок. Я брыкался, и он не до конца, но соскользнул. И я успел это все увидеть, пока они его снова не натянули. Увидел церковь и нарисовал, чтобы можно было показать Фрэнку. Тогда меня переправили сюда и рисовать больше не давали. Даже с собой не разрешили их взять. Я попросил мисс Прайс, чтобы она о них за меня позаботилась.
— Получается, Фрэнк эти картинки видел?
— Ну а как.
— А тех людей, что тебя туда затаскивали, ты никак не запомнил?
— Лица нет. Я ж говорю, они были в масках.
— А другие какие-нибудь приметы, отметины? Шрамы там, татуировки?
— Да какое там. — Он нахмурился, а затем удивленно застыл лицом. — А хотя нет, постойте. Ну да, у одного была птица. Вот здесь. — Келлог ткнул себе в левое предплечье. — Голова белого орла, с желтым клювом. Потому он, наверное, маску орла и носил. И всем остальным говорил, что делать.
— Ты сказал об этом полиции?
— Ну. Только толку-то. Никак, видно, не пригодилось.
— А Фрэнк? Ему ты говорил о татуировке?
— Может, — подумав, скривился Келлог. — Хотя не помню. А могу я задать вопрос? — неожиданно спросил он.
— Конечно, можешь, Энди, — слегка оторопело ответила Эйми.
Он повернулся ко мне.
— Вы же думаете тех людей найти, да? — спросил он.
В голосе у него слышались нотки, которые мне не понравились. Мальчишки за стеклом уже не было, а заменил его не взрослый и не ребенок, а какой-то ущербный, гадкий полубес.
— Да, — кивнул я.
— Ну так тогда вам лучше поторопиться, — выговорил он тоном язвительным, если не сказать издевательским.
— А что?
Улыбка опять возвратилась, а с ней тот зловещий отсвет враждебности.
— Потому что Фрэнк обещал их поубивать. Всем, говорит, бошки поотрываю, как только выйду.
И тут Энди Келлог, встав в полный рост, со всего маху шарахнулся о плексигласовый барьер прямо лицом. Нос у него тут же сломался, оставив на стекле кровяной мазок. Он грохнул мордой снова, отчего на лбу под волосами вскрылась рана. Вот он уже истошно вопил под навалившимися на него охранниками, в то время как Эйми Прайс растерянно взывала к нему по имени и умоляла охрану не делать ему больно. Зашлась трезвоном сигнализация; на помощь подоспела подмога, и вот уже Энди, брыкаясь и вопя, оказался окончательно подмят грудой тел, накликая на себя новую боль, что глушила память о старой.

Глава 18

На обратном пути в вестибюль сторожевой полковник тихо исходил паром. Там он нас на какое-то время оставил. Эйми села, и мы молча дожидались, когда Лонг вернется с новостями о состоянии Энди Келлога. Разговаривать о происшедшем в присутствии посторонних было затруднительно. Я смотрел на окружающих нас людей, погруженных в свою боль и в отчаяние тех, кого они пришли навестить. Разговаривали лишь немногие. В основном здесь были люди постарше, возможно отцы, братья, друзья. Некоторые из женщин привели с собой ребятишек, но и те держались тихо, подавленно. Они знали, что это за место, и оно их пугало. Если здесь бегать или даже громко разговаривать, то может все обернуться, как с папой: не отпустят отсюда домой, а чужой дядька отведет и закроет тебя в темноте на замок, как всегда и делают с плохими детьми. Запирают на замок, а у них гниют зубы, и они хлещутся лицами о заслон из плексигласа, чтоб поскорей наступило желанное беспамятство.
За стойкой вестибюля появился Лонг и жестом позвал нас к себе. Он сообщил, что у Энди серьезный перелом носа, что он лишился еще одного зуба, а также нахватал синяков, пока его уминали. Хотя в целом он все такой же, ни хуже, ни лучше. На лоб потребовалось пять швов, так что теперь он в изоляторе. К нему даже не применили «черемуху» — видимо, постеснялись присутствия за стеклом его адвоката. Сотрясения вроде как нет, но ночку его подержат под наблюдением, на всякий случай. Тем не менее он сейчас зафиксирован, чтобы, паче чаяния, не понаделал чего себе, а заодно и другим. Эйми уединилась переговорить по сотовому, оставив меня наедине с Лонгом, все еще сердитым на себя и своих подчиненных за то, что случилось с Энди Келлогом.
— Он уже подобное вытворял, — поделился Джо. — Я сказал глаз с него не спускать.
Он украдкой глянул на Прайс (в знак того, что отчасти ее винит: кто, как не она, упросила его людей держаться поодаль).
— По-моему, ему здесь не место, — сказал я ему.
— Это судья решил, не я.
— Ну так, значит, решение было неправильным. Я знаю, ты слышал, что в нем говорилось. Бедняге и с самого-то начала ничего особо не светило, а местная публика лишила его и этого. «Супермакс» сводит его с ума все вернее и вернее, а судья не приговаривал его к постепенному помешательству. И нельзя держать этого человека под замком в месте, где нет никакой перспективы выхода, да еще и ожидать, что он здесь возьмется за ум. У Энди Келлога рассудка даже при поступлении оставалось негусто.
Лонгу хватило порядочности выглядеть растерянным.
— Мы делаем для него что можем.
— Этого недостаточно.
Я пилил Джо Лонга, хотя сам знал, что вины его здесь нет. Келлога осудили и посадили, и оспаривать это решение в компетенцию Лонга не входило.
— Ты думаешь, ему б сиделось лучше, будь у него под бочком тот кореш Меррик? — спросил Лонг с холодной усмешкой.
— Он по крайней мере отгонял волков.
— Да он и сам-то от зверья недалеко ушел.
— Хотя на самом деле ты так не считаешь.
Джо возвел бровь:
— Подставляешься Меррику уязвимым местом? Ну-ну. Смотри, как бы туда нож не воткнулся.
Лонг насчет Меррика был разом и прав, и неправ. Сомнения нет, этот киллер готов на убийство без жалости и сострадания, но у него при этом задействован и разум. Беда в том, что Меррик сам своего рода оружие в чьих-то руках, и эти руки должным образом направляют его и используют. Хотя слова Лонга, как и Рейчел, попали в точку: да, я действительно испытывал к Фрэнку некоторую симпатию. А как мне ее не испытывать? Я тоже отец. Я тоже потерял дитя и не останавливался ни перед чем, чтобы выследить человека, виновного в ее смерти. Знал я и то, что для защиты Сэм и ее матери я готов на все. Так мне ли судить Меррика за то, что он стремится выяснить правду, стоящую за исчезновением его дочери?
Впрочем, несмотря на все сомнения, я теперь знал больше, чем еще с час назад. К сожалению, примерно таким же знанием обладал и Меррик. Может, в окрестностях Джекмена и среди развалин Галаада он уже начал поиски тех, кого считал ответственным за исчезновение своей дочери, или же он сейчас некими путями выходит на человека с орлиной татуировкой. В тот самый Галаад надо будет в конечном счете наведаться и мне. Каждый мой шаг меня к этому приближает.
Возвратилась Эйми.
— Я тут кое с кем созвонилась, — сказала она. — Думаю, мы сможем найти сочувственного судью, который выдаст ордер на перевод в психиатричку, в «Ривервью». — Она повернулась к Джо Лонгу: — На днях я организую независимую психическую экспертизу Энди Келлога. Хорошо, если б вы не чинили этому препятствий.
— Все пойдет по обычным каналам, — сказал ей Лонг, — но, если у меня будет «добро» от губернатора, я лично напялю на этого удальца поверх робы смирительную рубашку, для пользы дела.
Эйми таким заверением оказалась, похоже, довольна и посмотрела на меня: дескать, ну что, на выход? Я уже собирался за ней пойти, когда меня за руку нежно придержал Джо.
— Я тебе скажу две вещи, — поведал он. — Во-первых, насчет Меррика я сказал не для красного словца. Я видел, на что он способен. Он тут одного сидельца однажды чуть насмерть не урыл, и знаешь из-за чего? Из-за того, что тот позарился на десерт Энди Келлога. Вот так и остался лежать в коме над пластмассовой плошкой с грошовым мороженым. Ты прав, мне известно, что здесь говорилось насчет Энди Келлога и что говорил сам Энди. Я это, черт возьми, слышал не раз, для меня это не новость. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что Фрэнк Меррик Келлога использовал. Держался вблизи, чтобы из него все потихоньку выдавливать, выведывать. Постоянно раскручивал его на информацию, чтобы тот вспоминал в деталях все, что с ним проделывали те люди. В каком-то смысле он был ответственен за то, что взвинчивал парня. Постоянно его раздрачивал, накручивал, а нам уже потом приходилось иметь дело с последствиями.
Это было не совсем то, что я слышал на хоккее, но в целом мне была знакома тенденция среди бывших сидельцев идеализировать кое-кого из тех, с кем они сидели. Действительно, в местах, где крупицы доброты на вес золота, даже небольшое проявление человечности обретает монументальные пропорции. Должно быть, правда, как оно зачастую бывает, лежала в мутноватом зазоре между тем, что сказал Билл и что сказал Лонг. Я видел, как на расспросы о насилии прореагировал Энди Келлог. Возможно, Меррику временами удавалось его сдерживать, успокаивать, но, несомненно, бывало и такое, когда сделать этого не удавалось, и в итоге оно оборачивалось против самого же Энди.
— Второе, это татуировка, про которую упомянул паренек. Тут, наверное, следовало бы искать среди военных. Похоже на того, кто когда-то служил.
— Есть соображения, где именно следует начать?
— Я не детектив, — отрезал Джо. — Но если б я им был, то, пожалуй, обратился бы к югу. Может, Форт Кэмпбелл. Воздушные войска, десант.
На этом он повернулся и ушел, постепенно удалившись в корпусе тюрьмы.
— О чем вы там? — поинтересовалась Эйми, но я не ответил.
Форт Кэмпбелл, непосредственно на границе штатов Кентукки и Теннеси, место базирования сто первой воздушной дивизии.
Кричащие Орлы.
С Эйми мы расстались на паркинге. Я поблагодарил ее за помощь и спросил, нет ли у нее ко мне каких-нибудь пожеланий насчет Энди Келлога.
— Ответ вы знаете, — сказала она. — Отыщите тех людей и дайте мне об этом знать, когда управитесь. А я порекомендую худшего из известных мне адвокатов.
Я попробовал улыбнуться, но улыбка у меня поблекла где-то между ртом и глазами. Эйми догадалась, о чем я думаю.
— Фрэнк Меррик, — не спросила, а констатировала она.
— Да, он.
— Лучше бы вам найти их поскорее, чем это сделает он.
— А может, лучше их просто оставить ему?
— Что ж, можно и так, только дело не в нем и даже не в Энди. В данном случае для того, чтобы справедливость возобладала, надо, чтобы все ее видели. Кому-то надо понести ответ публично. Ведь процесс коснется и многих других детей. Надо найти способ помочь еще и им или же тем взрослым, которыми они успели стать. Этого нельзя будет сделать, если тех людей просто выследит и порешит Фрэнк Меррик. Моя карточка еще у вас?
Я заглянул в бумажник: она там была. Эйми постучала по ней пальцем.
— Окажетесь в беде — свяжитесь со мной.
— Почему это вы решили, что я непременно в нее попаду?
— Потому что вы всегдашний возмутитель спокойствия, мистер Паркер, — сказала она, усаживаясь к себе в машину. — Можно сказать, рецидивист. Вы в беде как рыба в воде.

Глава 19

Когда я неожиданно подъехал на пути из Уоррена, вид у доктора Кристиана был, прямо скажем, тревожно-растерянный; тем не менее уделить мне несколько минут он согласился. Снаружи, когда я прибыл, стояла патрульная машина, где сзади в «кенгурятнике» сидел человек — судя по положению рук и прижатой к проволочной загородке голове, зафиксированный. Рядом с машиной стоял полицейский, беседуя с женщиной лет под сорок, у которой голова периодически смещалась в одну из точек своеобразного треугольника: от копа к двоим ребятишкам в большом «Ниссане» справа, затем на зафиксированного мужчину и обратно на копа. Коп, детки, дядька. Коп, детки, дядька. При этом она явно плакала. Детки за стеклом тоже лили слезы.
— Уф-ф, — выдохнул Роберт, вслед за тем, как закрыл кабинетную дверь и изнеможенно рухнул за столом в кресло, — долгий выдался денек. А ведь я еще и не обедал.
— Что, тот парень снаружи?
— Комментировать не могу, — ответил доктор, чуть мягчая. — Работа у нас и без того нелегкая, но самое, пожалуй, трудное и требующее особой, деликатнейшей чуткости, это момент, когда кто-то выслушивает вменяемые ему обвинения. Пару дней назад было полицейское интервью, и вот сегодня к нам на сеанс приехала женщина с детьми; приехала, а снаружи их уже поджидает отец. Люди на обвинения в насилии реагируют по-разному: не верят, отрицают, гневаются. Хотя полицию вызывать приходится нечасто. А это был… прямо-таки редкостно сложный для всех нас момент. — Кристиан начал приводить в порядок бумаги на столе, разбирая по стопкам и вставляя их в папки. — Так чем могу, мистер Паркер? Боюсь, времени у нас немного. У меня через два часа в Огасте встреча с сенатором Харкнессом. Обсуждается вопрос обязательного приговора, а я к нему в должной мере не готов, как хотелось бы.
Сенатор штата Джеймс Харкнесс был из числа правых «ястребов» и славился своим нетерпимым, прямо-таки кликушеским отношением чуть ли не к каждому делу, которое только его досягало. Так, недавно его решительный голос прозвучал среди тех, кто клеймил и призывал вчинить по двадцать лет тюрьмы тем, кто обвинялся в жестоком изнасиловании несовершеннолетнего — даже тем, кто заявил о своей сделке со следствием.
— А вы сами «за» или «против»?
— Заодно с большинством обвинителей я, собственно, против, но с такими, знаете, добрыми людьми, как наш сенатор, это все равно что спорить об отмене Рождества.
— Осмелюсь спросить почему?
— Все довольно просто: это лакомая подачка избирателям, от которой больше вреда, чем пользы. Вы вот вдумайтесь: из каждой сотни поданных обвинений в судопроизводство попадает примерно половина. Из этой полусотни сорок доходят до суда. Тридцать пять из этих сорока снимаются за примирением сторон, пять доходят до оглашения приговора, и уже из этих пяти по двум выносятся обвинительные вердикты, а по трем оправдательные. Так что из той первоначальной сотни у нас остается от тридцати до сорока насильников, которых можно регистрировать и по мере надобности отслеживать.
В случае же обязательного наказания уступка в виде сделки со следствием к предполагаемым виновникам не применяется. А потому они пытают судьбу в суде, куда обвинители обычно предпочитают не являться — кстати, именно по делам о предполагаемом насилии, — если только дело не смотрится на сто процентов выигрышным. Для нас, как я уже говорил при прошлой встрече, проблема в том, что бывает крайне непросто предоставить свидетельство, необходимое для вынесения обвинительного вердикта в уголовном суде. Поэтому когда суд протекает по такой системе, есть вероятность, и немалая, что сквозь сеть проскользнет большее число реальных преступников. В свой реестр мы их не вносим, и они запросто могут вернуться к своим прежним делишкам, пока снова на них не попадутся. Система обязательных приговоров позволяет политиканам выставлять себя эдакими непримиримыми борцами с преступностью, хотя во многом это контрпродуктивно. Честно говоря, у меня больше шансов втемяшить что-нибудь в башку шимпанзе, чем убедить сенатора Харкнесса.
— Шимпанзе переизбранием не озабочено, — заметил я.
— Я бы лучше голосовал за шимпанзе, чем за Харкнесса. По крайней мере есть надежда, что оно на каком-то этапе эволюционирует. Кстати, мистер Паркер, а у вас-то есть какой-нибудь прогресс?
— Небольшой. Доктор, а что вам известно о Галааде?
— Я так понимаю, вы не тестируете меня на знание библейских тривиальностей, — сказал на это Кристиан, — а потому полагаю, что вы имеете в виду общину «Галаад» и тех «детей галаадовых».
Он вкратце изложил историю, в принципе мне уже знакомую, добавив лишь, что, по его мнению, масштаб насилия там был шире, чем в прошлом подозревалось.
— Я встречал некоторых из жертв, поэтому знаю, о чем говорю. Мне думается, большинство жителей Галаада было в курсе насчет того, что происходило с теми детьми, и в тех злодеяниях участвовало больше людей, чем предполагалось изначально. Затем, после того как были найдены детские трупики, те общинники рассеялись — одни бесследно, а другие, напротив, стали всплывать в привязке к другим делам. Одна из жертв — девочка, чье свидетельство привело к осуждению Мейсона Дубуса, который считался среди насильников застрельщиком, — приложила максимум стараний, чтобы те люди были найдены. Пара сейчас сидит по тюрьмам в других штатах, остальные мертвы. Дубус единственный из оставшихся в живых, по крайней мере из известных нам; те же, кто выжили, — пусть даже нам о них неизвестно, — нынче уже в солидном возрасте, старики и старушки.
— А что стало с детьми?
— Некоторых с развалом общины забрали родители или опекуны. Дальше следы их теряются. Других разместили по приютам. Пара нашла себе место в. «Гудвилл Хинкли».
«Гудвилл Хинкли» — заведение, расположенное невдалеке от Девяносто пятой автострады, — издавна давало и дом, и школьное образование детям от двенадцати лет до двадцати одного года, которые в разное время подвергались домогательствам, были беспризорными, либо страдали от нарко- или алкогольной зависимости, своей или членов семьи. Существовало это заведение еще с конца девятнадцатого века и что ни год выпускало из своих гостеприимных стен девять-десять выпускников, которые иначе угодили бы в тюрьму или вообще под землю. А потому неудивительно, что некоторые из детей Галаада оказались именно здесь, в «Гудвилл Хинкли». В данных обстоятельствах это было лучшее, что могло с ними произойти.
— Как такое могло произойти? — спросил я. — Ведь масштаб того, что творилось, был просто невероятный.
— Это была изолированная замкнутая община в штате, полном изолированных замкнутых общин, — ответил Роберт. — Из того, что нам теперь известно, главные семьи той злосчастной коммуны знали друг друга еще до приезда в Галаад; они или работали вместе, или же поддерживали на протяжении нескольких лет контакт. Иными словами, на месте уже была структура, которая способствовала творящимся там гадостям прямо или косвенно. Налицо было четкое разделение между четырьмя-пятью коренными семьями и теми, кто приехал позже: женщины меж собой не смешивались, дети играли порознь, а мужчины друг друга максимально сторонились, исключение составляла разве что работа. Насильники вполне ведали, что творят, и, может статься, специально присматривали себе тех, кто мог потрафить их вкусам, благо нехватки в новой добыче не было. Ситуация кошмарная, и вообще была в том Галааде какая-то общая жуткая нестыковка — и во времени, и в месте, и в самой сути его существования, — которая все лишь усугубляла. Одним словом, голимое зло.
Надо учитывать то, что тема жестокого обращения с детьми не была тогда настолько на слуху, как в наши дни. Лишь в тысяча девятьсот шестьдесят первом году увидела свет диссертация доктора Генри Кемпа «Синдром побитого ребенка», возвестившая революцию в вопросе жестокого обращения с детьми, но та работа концентрировалась по большей части на физическом насилии, а тема насилия сексуального даже в начале семидесятых, когда я начал ею заниматься, была лишь на зачаточной стадии разработки. Но вот наступила эпоха феминизма, и мир в открытую заговорил о насилии над женщинами и детьми. В семьдесят восьмом году Кемп опубликовал другое свое детище — «Сексуальное насилие: еще одна скрытая проблема педиатрии», — и примерно с той поры осознание этого вопроса встало, можно сказать, в полный рост.
Можно с сожалением констатировать, что маятник тогда слишком уж качнулся в другую сторону, породив климат постоянной подозрительности, так как наука на тот момент не поспевала за желанием совладать с проблемой. Энтузиазма было в достатке, а вот здорового скептицизма не хватало. Это привело к мощной обратной реакции и спаду отчетности в девяностые, но на сегодня, похоже, мы можем говорить о некоем шатком равновесии, пусть даже иногда по-прежнему фокусируемся на сексуальном насилии в ущерб прочим видам насилия. По подсчетам, двадцать процентов детей до достижения взрослого возраста подвергались сексуальному насилию, хотя последствия долговременной запущенности и физического насилия куда более пагубны. К примеру, физически запущенный ребенок, которого к тому же постоянно шпыняют, может с большей вероятностью пополнить криминальную среду, нежели ребенок, прошедший через сексуальное насилие. Между тем есть информация, что насильники детей, скорей всего, сами подвергались насилию, а вот большинство педофилов сексуальному насилию не подвергалось. Ну ладно, — завершил Роберт, — притомил я вас своей лекцией. Вы лучше скажите, в чем причина вашей любознательности насчет Галаада?
— Дэниел Клэй тоже проявлял к Галааду интерес, запечатлевал его на своих полотнах. Кто-то мне сказал, что он даже интервьюировал Мейсона Дубуса и вроде как намеревался написать книгу о том, что там имело место. Есть еще и тот факт, что его машину нашли брошенной неподалеку от Джекмэна, то есть невдалеке от тех мест, где находился Галаад. Более того, недавно выяснилось, что одного из бывших пациентов Клэя то ли в самом Галааде, то ли в его окрестностях насиловала группа людей в птичьих масках. Все это наводит на мысль, что это не просто серия случайных совпадений.
— Не так уж и удивительно, — пожал плечами Кристиан, — что Галаад вызывал у Клэя любопытство. Большинство моих коллег но цеху, что работает здесь, в Мэне, в свое время изучали доступный материал, а некоторые из них, в том числе ваш покорный слуга, имели касательство и к интервьюированию Дубуса. — Он задумчиво помолчал. — Я что-то не припомню каких-либо описаний Галаада, хотя упоминания сельского антуража по ходу встречались. Кое-кто из детей замечал деревья, траву, грязь. Были аналогии и в описаниях места, где над ними совершалось насилие, — голые стены, матрас на полу, всякое такое, — хотя большинству жертв на это время завязывали глаза, так что мы говорим об отрывочных образах и ни о чем более.
— Этих людей не могло притягивать к Галааду то, что происходило здесь в прошлом? — поинтересовался я.
— Не исключено, — ответил доктор. — У меня есть друг, который работает в сфере предотвращения самоубийств. Он рассуждает о «кластерах местоположения» — местах, что в силу тех или иных причин становятся центром притяжения для самоубийств, во многом из-за того, что здесь успешно покончили с собой другие. Одно самоубийство готовит почву для другого или дает ему стимул. По аналогичному принципу место, где систематически вершилось насилие над детьми, могло оказаться привлекательным для других насильников. Но это был и нешуточный риск с их стороны.
— А может, то влечение частично обуславливалось именно риском?
— Возможно. Я с прошлой нашей встречи много об этом размышлял. Есть в этом деле что-то необычное. Похоже на насилие группой незнакомых лиц, что само по себе нетипично. Дети, в отличие от взрослых, виктимизируются незнакомцами сравнительно редко. По статистике, пятьдесят процентов внутрисемейных изнасилований приходится на девочек и от десяти до двадцати — на мальчиков. При этом неинцестные насильники подразделяются, как правило, на шесть категорий, основанных на степени фиксации, — от тех, кто имеет частый несексуальный контакт с детьми, до насильников с садистскими наклонностями, которые несексуальный контакт с ними имеют редко. Это подвид, который неизвестных детей обычно рассматривает как жертвы, — однако степень жестокости по отношению к детям, что упоминали про птичьи маски, была минимальной. Фактически лишь один ребенок припомнил серьезное физическое воздействие — девочка, которая сказала, что один из тех людей взялся ее душить и не отпускал, пока у нее не начало мутиться сознание, но изувера сразу же пресек один из тех, кто с ним был. Это указывает на значительную степень их самоконтроля. На обычных насильников эти люди не походили. Налицо были спланированность, слаженность действий и, пусть даже звучит вне контекста, самоограничение. Что в применении к имевшему место лишь настораживает.
— Вы уверены, что с исчезновением Клэя подобные сообщения прекратились?
— Вы имеете в виду показания об изнасиловании, сходные с теми описаниями? Я оперирую имеющимися у меня фактами, а факты свидетельствуют именно об этом. Это, видимо, одна из причин, почему подозрения пали на Клэя.
— А могли те люди просто взять и перестать вершить насилие?
— Не думаю. Есть вероятность, что кого-то из них посадили за какие-нибудь другие преступления, отчего все и поутихло, а так нет, я не считаю, что они по своей воле перестали бы насиловать. Эти люди — хищнические педофилы. Возможно, изменилась их схема насилия, но темные их позывы никуда не делись.
— С чего бы им вдруг менять свою схему?
— Что-то могло произойти. Что-нибудь их вспугнуло или заставило понять, что если они будут действовать на прежний манер, то рискуют привлечь к себе более пристальное внимание.
— Дочь Меррика рисовала картинки людей с птичьими головами, — проронил я.
— И ее по-прежнему не могут доискаться, — закончил мою мысль Кристиан.
— Исчезновение Клэя чуть ли ни день в день совпало с пропажей Люси Меррик, — заметил я. — И вы только что сказали, что с той поры сообщений об изнасилованиях детей людьми в птичьих масках не поступало.
— Оговорюсь: сообщений, известных мне, — поправил Роберт. — Я уже рассказывал: отследить пути тех, кто был когда-то в числе жертв, весьма затруднительно. Кто знает, может, изнасилования все так же продолжались, просто мы о них не слышали.
Если вдуматься, слова эти были вполне обоснованы. Между исчезновением Клэя и Люси Меррик имелась какая-то связь, причем с вероятной привязкой к тому, что после исчезновения этой девочки перестали поступать сообщения, будто насилию злыдней в птичьих масках подверглись еще какие-то дети.
— А вот, скажем, смерть ребенка, — спросил я, — могло ли это оказаться достаточным, чтобы их в достаточной мере напугать — настолько, чтоб они перестали творить то, что творили?
Кристиан кивнул:
— Если случайная, то не исключено, что да.
— А если нет?
— А если нет, то речь идет уже о чем-то и о ком-то другом: не о насильниках детей, а о детоубийцах.
Оба мы ненадолго смолкли. Доктор что-то помечал у себя в блокноте. Снаружи день клонился к вечеру; с осторожным уходом солнца менялся угол, под которым падали сквозь жалюзи лучи. Тени от них смотрелись тюремными решетками; возможно, от этого мне снова вспомнился Энди Келлог.
— Кстати, Дубус все еще живет здесь, в штате? — полюбопытствовал я.
— Где-то возле Каратунка. Место довольно изолированное. Он фактически заключенный в собственном доме: на лодыжке браслет слежения, сам сидит на лекарствах, подавляющих половое влечение, выход в Интернет заблокирован, кабельное телевидение под запретом. Имейл, и тот мониторится, а телефонные разговоры все под запись: таково одно из условий его условно-досрочного освобождения. Он хотя и стар, но для детей все равно потенциальная угроза. Вы, наверное, думаете, что он отсидел свое за Галаад и все на этом? Как бы не так. Впоследствии он еще несколько раз отдельно отсиживал. Перечисляю с кондачка: дважды за изнасилование, трижды за риск причинения вреда несовершеннолетнему, затем за хранение детской порнографии и еще за целый ряд правонарушений такого же характера. В последний раз получил сразу двадцать лет; после десяти срок заменили на условный, но под страхом пожизненного — в расчете на то, что Дубус теперь будет под надзором до гробовой доски. Иногда к нему наведываются с расспросами выпускники и аспиранты медицины. Дубус сам по себе кладезь для научных изысканий — умен, эрудирован, голова на девятом десятке вполне ясная, и порассуждать он любит. Больше ему, как видно, все равно заняться нечем.
— Любопытно, что он так и остался вблизи от Галаада, — отметил я. Каратунк находился оттуда в какой-то полусотне километров.
— Не думаю даже, что Дубус после отсидки покидал пределы штата, — добавил Кристиан. — Когда я его интервьюировал, Галаад он живописал как эдакий парадиз, Эдем своего рода. Аргументы на руках у него были всегдашние: что сексуальность у детей гораздо развитей, чем принято считать; что все общества и культуры, где к связям детей и взрослых относились благосклонно, смотрелись на порядок выигрышней; что интимные отношения в Галааде строились на любви и взаимности. Вариации на эти темы мне доводится слышать постоянно. С Дубусом, однако, складывалось ощущение, что он знает: все это так, дымовая завеса. Он понимал, что он за существо, и наслаждался этим. Надежды на его исправление не было никогда. И теперь мы просто стараемся держать его под контролем и использовать для раскрытия природы таких, как он. В этом смысле он нам полезен.
— А что там за мертвые младенцы?
— Вину в этом он возлагал на женщин, хотя по именам не назвал никого.
— Вы ему поверили?
— Ни на секунду. В общине он являлся доминантным самцом. Даже если детоубийства Дубус совершал не сам, то он вполне мог давать соответствующие приказы. Но, как я сказал, это были иные времена, а потому не обязательно слишком углубляться в историю, чтобы оттуда всплыли аналогичные сказания о детях адюльтера и инцеста, которые удобным образом умерщвлялись.
Тем не менее Дубусу повезло уйти оттуда живым, когда народ в Джекмэне прознал, что там происходит. Подозрения, возможно, существовали и раньше, но когда оказались обнаружены тела детей, все разом изменилось. Почти все дома в поселке были разрушены до основания. Уцелели лишь пара строений да остов недостроенной церкви. Теперь, может статься, нет уже и их. Не могу сказать. Сам я там не был уже давно, со студенчества.
В дверь кабинета постучались. Женщина с ресепшен принесла стопку сообщений и кружку кофе для Роберта.
— Как мне можно встретиться с Мейсоном Дубусом? — спросил я.
Доктор Кристиан встал и от души приложился к кофе, мысленно уже успев переключиться на другие, более насущные вопросы вроде быковатых сенаторов, для которых рейтинг превыше всего.
— Я могу позвонить сотруднику службы пробации, который за ним смотрит, — сказал он, провожая меня. — Не думаю, что с визитом возникнут какие-нибудь сложности.
Когда я вышел, полицейского авто уже не было. Не было и «Ниссана», но его я увидел через несколько минут на обратном пути в Скарборо. Он стоял возле кафе, в окне которого я различил ребятишек, поедающих из вазочек розовато-желтые шарики мороженого. Женщина сидела ко мне спиной. Плечи у нее были ссутулены; похоже, она плакала.

 

Надо было сделать еще один звонок из дома. Я раздумывал об упомянутой Энди Келлогом татуировке и о фразе Джо Лонга насчет того, что орел может указывать на причастность к воинской службе; быть может, ее обладатель служил когда-то в воздушном десанте. Опыт подсказывал, что пробить такую информацию очень непросто. Подавляющая часть личных дел, относящихся к воинской службе, хранилась в Национальном архиве личного состава в Сент-Луисе, штат Миссури, но будь у меня даже доступ к его базам данных (хотя где его взять), всякий поиск бесполезен без некоего ключа к идентификации личности разыскиваемого. Если есть какие-то изначальные ориентиры, то теоретически можно найти кого-нибудь, кто залезет в ОФВП («Официальные файлы военного персонала»), но это подразумевает привлечение услуг со стороны, а я к этому пока не готов. Управление по делам ветеранов на выдачу такой информации тоже не разбежится: немногие рискнут федеральной должностью с пенсией ради того, чтобы из-под полы всучить какие-то досье какому-то там сыщику.
В знакомцах у меня ходил Рон Стрейдир, индеец-пенобскот из старой части города, служивший во время Вьетнамской войны кинологом подразделения К-9. Жил он на оконечности Скарборо-Даунс возле трейлера в форме ракеты, где одно время обитал некий Билли Пардью, а затем тот трейлер стал служить ночлежкой для всевозможных бродяг, тунеядцев-алкоголиков и бывших боевых товарищей, которых ветром заносило к Рону на порог. Из армии Стрейдира комиссовали по инвалидности (прилетело в грудь и левую руку, как раз в день его отъезда из Вьетнама). Так и непонятно, что его глодало больше: сидящие в теле осколки или то, что он, отъезжая, вынужден был оставить свою овчарку Эльзу, поскольку она считалась «вспомогательным оборудованием». Рон был убежден, что его Эльзу съели вьетнамцы, и за это ненавидел их, пожалуй, сильнее, чем за пули, которые они пускали в него, пока он носил военную форму.
Я знал, что у Стрейдира есть знакомый офицер национальной службы Том Хайланд, который работал с «Американскими ветеранами-инвалидами» и помог в свое время Рону через Управление по делам ветеранов выбить пособие. Хайланд, пока Рон бился с системой, оформил ему доверенность, и с той поры Стрейдир стал о нем исключительно высокого мнения. Я видел его однажды, когда они с Роном хлебали суп из морепродуктов в «Лобстер шэк», что возле парка Двух Огней. Рон представил мне его как «человека с большой буквы» — в устах Стрейдира высшая похвала по отношению к себе подобным.
По своей должности Хайланд должен был иметь доступ к личному делу любого ветерана, который только подавал заявление на пособие через УДВ, — включая и тех, кто мог служить в воздушно-десантном формировании, если он был зарегистрирован в штате Мэн или здесь располагалась его часть. В свою очередь АВИ работала и с другими службами помощи, такими как «Вьетнамские ветераны Америки», «Американский Легион» и «Ветераны зарубежных войн». Так что если бы я смог убедить Рона пошевелить Хайланда, а Хайланд в свою очередь пожелал сделать мне такое одолжение, то я в принципе сумел бы составить потенциальный шорт-лист.
Уже почти стемнело, когда я прибыл к обиталищу Стрейдира, дверь в которое была широко открыта. Рон сидел перед телевизором в окружении жестянок пива — преимущественно пустых, хотя оставались еще и нетронутые. На экране с громкостью, близкой к нулю, жарко и томно неистовствовал «дивидишный» Хендрикс. На кушетке возле стены развалился некто — младше, чем Рон, но заметно более потасканный. Сам-то Рон Стрейдир выглядел для своих лет вполне ничего: проседь в коротких черных волосах едва намечалась, а тяжелый физический труд пока еще сдерживал беспощадный натиск предпожилого возраста. Мужик он был не мелкий, но гость своими габаритами его, пожалуй, превосходил, даже полулежа. Лицо ему завешивали пегие лохмы; на подбородке топорщилась трехдневная щетина. Дым у него шел разве что не из ребер, а от слоистых облаков «травки» в голове поплыло даже у меня. Стрейдир пока еще сравнительно в себе, но время его истекало: скоро он надышится, и капут.
— О б…! — осоловело поприветствовал меня гость. — Хорошо-то как, что ты не копом оказался.
— Лучше, если дверь все-таки запереть, — посоветовал я, — или хотя бы просто прикрыть. Чтобы им как-то сложнее было вламываться.
— Блин, а ведь и вправду, — с выражением гордого идиотизма поглядел товарищ Рона. — Мудро. Блин, та-ак мудро.
— Это мой друг Стюарт, — представил Рон. — Я с его отцом служил. Он первую войну в заливе воевал. Посидели тут, повспоминали.
— Е…ть стрелять, — лаконично подытожил Стюарт, приподнимая свою жестянку. — За доброе старое.
Стрейдир предложил мне пива, но я отказался. Он, пожав плечами, щелкнул очередной жестянкой «Силвер буллит» и, приложившись, всосал добрую половину ее содержимого.
— Чего хотел? — осведомился он.
— Да вот ищу кое-кого, — сказал я. — Есть вероятность, что он служил когда-то в войсках. Вот тут на левой руке у него орлиная татуировка — и еще у него вкус к детишкам. Я подумал, может, ты что-то насчет него слышал или хотя б поспрашиваешь. А еще, Рон, неплохо было бы перемолвиться с твоим другом из национальной службы, Хайландом. Тот парень — новость хуже некуда. Иначе бы я о нем не спрашивал.
Рон медленно обдумывал. Сузил глаза и Стюарт, пытаясь сквозь хмарь вникнуть в суть.
— Любитель детишек на всю улицу кричать об этом не станет, — сказал наконец Стрейдир. — Что-то не припомню, чтобы у кого-то были такие наклонности. Орлиная татуировка — пусть небольшая, а наводка. А ты сам откуда узнал?
— Один пацан видел у него на руке. Сам человек был в маске. Это у меня единственная зацепка.
— А на годы тот пацан не взглянул?
— Что за годы?
— Службы годы. Если он служил, даже если только гальюны чистил, то годы всяко бы указал.
Я не помнил, чтобы Энди Келлог упоминал про какие-нибудь выколотые под орлом цифры. Надо попросить Эйми Прайс, чтобы выяснила.
— А если годы не указаны?
— То, значит, не служил, — просто ответил Рон. — И наколка — понт голимый.
— Но ты поспрашиваешь?
— Раз ты просишь. Может, Том чего знает. Мужик он непробиваемый, но коли речь о ребятне…
Стюарт меж тем нашел в себе силы подняться и, поматывая головой под рулады Хендрикса, шарил сейчас по полкам Рона; в губах у него уже была свежая самокрутка. Он нашел какую-то фотографию и повернулся с ней к Стрейдиру. На снимке Рон в форме сидел на корточках возле собаки.
— Рон, это чё, твоя собака была? — спросил Стюарт.
Стрейдир даже не обернулся, словно видел все спиной.
— Да, — печально отозвался он, — моя Эльза.
— Классная псина. — Стюарт издал протяжный вдох. — Вот, блин, жалко, что все так с ней обернулось. — Он помахал снимком мне. — Ты видишь? Эту собаку, представляешь, у него сожрали. Со-жра-ли. Со-ба-ку.
— Слышал, — кивнул я.
— Не, ты представляешь, — не унимался он, — это ж кем надо быть, чтобы собаку у человека сожрать? — Блеснув на ресницах, по щеке у него скатилась слеза. — Ну не гадство разве, а?
А и в самом деле.
Назад: Глава 12
Дальше: Глава 20